«До тех пор, пока не упадешь».
Она снова смеется. На этот раз, я подозреваю, что надо мной.
За мостом, на склоне холма, виднеется небольшая деревушка.
«Я отдохну несколько минут», – говорит она, и у меня возникает то же чувство, что и с Лоиком. В первый день имеет смысл прогуляться в одиночестве, проникнуться совершенно новым опытом, применить все эти созерцательные штучки.
«Увидимся в приюте», – говорю я.
Она мягко улыбается. Улыбка озаряет все ее лицо – от глаз до уголков рта.
Желтая стрелка на валуне возвращает меня в лес. Небо становится сероватым, темным. Я надеваю накидку от дождя и ускоряю шаг. Ветви начинают дико раскачиваться. Листья и прутики кружатся на ветру. Раздается громкий треск, звон гальки, затем градины обрушиваются мне на голову. Вскоре уже накрапывает дождь, и мои ботинки увязают в земле, замедляя ход. Я то ли иду, то ли ковыляю, придерживая одной рукой капюшон своей накидки, щурясь от дождя.
Дорожка сужается до узкой тропинки, ведущей на открытый луг. Идет косой дождь. Молния ударяет в холм у горизонта, жуткая голубовато-белая вспышка ослепляет меня. Секундой позже раздается приглушенный раскат грома. Затем еще один удар, на этот раз ближе. Раскаты грома проносятся по холмам. Черт, все это полный отстой.
На мосту, ведущем в Ларрасонью, дождь ослабевает и превращается в морось. Ручей коричневый, вода быстро течет. Нижние части облаков окрашены в красный цвет. Мои ботинки заляпаны грязью. На дорожном указателе указано название деревни и расстояние до Сантьяго: 760 километров. Теперь доводы паломников, высказанные прошлой ночью, обретают смысл.
Только отчаявшийся человек будет подвергать себя такому испытанию целый месяц.
Я даже вообразить себе не могу предстоящие мне шесть дней.
Приют представляет собой двухэтажное белое здание с небольшим фонтаном перед входом. Я протираю запотевшие часы: 6:42 вечера, позади более десяти часов ходьбы.
Вслед за двумя паломниками с рюкзаками я направляюсь за дом к раковине для стирки белья, чтобы помыть свои ботинки и постирать накидку. Моросящий дождь ослабевает. Облака скатываются с холмов, покрывая склоны. Временами ветер обнажает сосны и видны пятна зелени. Воздух чист, и иногда, когда ветер меняется, я чувствую запах древесного дыма. Мое тело ноет, на плечах саднят красные натертости от лямок рюкзака, а лодыжки болят при каждом шаге. Тем не менее после такого дня, как сегодня, для счастья достаточно непритязательного вида и кроссовок на ногах вместо ботинок.
Группа собирается вокруг раковины, все громко разговаривают, сравнивают впечатления о своем первом дне на маршруте, обсуждают боли, недомогания, мозоли. Все это и мне хорошо понятно. Но когда они переходят к причинам своего похода, говорят о том, как долго они его планировали, некоторые даже ждали годами, я чувствую себя не в своей тарелке. Мне здесь не место.
Hospitalero [19] – человек, управляющий приютом, встречает всех в гостиной, кричит, хлопает паломников по спине, выставив вперед свой большой живот. По словам одного паломника, он еще и мэр Ларрасоньи. Все стены в его кабинете увешаны фотографиями паломников, которые останавливались здесь. Книги, брошюры, наклейки – все, что связано с Камино де Сантьяго, – загромождают его стол.
Фелипе, паломник из Мадрида, входит в кабинет вместе с мэром. Тот подводит его к трем сертификатам в рамках, висящим на стене над его столом.
«Что это такое?» – спрашиваю я.
«Compostelas [20], – говорит Фелипе. – Они подтверждают совершенное паломничество. Он трижды прошел по Камино».
В верхней части каждого сертификата изображен паломник в рясе, несущий посох и бутыль, сделанную из тыквы-горлянки. Надпись сделана на латыни. Внизу – изображение раковины морского гребешка. Я поворачиваюсь к мэру.
«Трижды?»
Он выпрямляется и гордо кивает, как будто я только что похвалил его военные медали. Это убивает желание спросить, зачем делать это больше одного раза. У меня такое ощущение, что каждому посетителю приюта показывают эти compostelas. С другой стороны, если этот первый день с его камнями, грязью, градом, молниями и почти вывихнутыми лодыжками хоть немного похож на то, что нас ждет дальше, он более чем заслужил эту похвалу.
Я расписываюсь в журнале регистрации гостей и оплачиваю проживание. Он ставит на моем credencial штамп с эмблемой Ларрасоньи, подписывает внизу свое имя, затем хватает меня за руки, крепко сжимает их и говорит: «Buen viaje»[21]. Он отпускает мои руки и продает мне раковину морского гребешка, чтобы повесить ее мне на рюкзак. Он и ее подписывает.
Пока остальные отправляются осматривать деревню, я выхожу на улицу и облокачиваюсь на перила у входной двери. Капли дождя скользят по гладкому металлу. Паломники идут по улице, шлепая сандалиями по мокрому булыжнику.
Мэр, оставшийся без слушателей, тоже выходит и присоединяется ко мне. Он хлопает меня по спине, показывает на холмы и рассказывает о своем детстве. Он говорит о своей юности, когда он наблюдал за проходящими мимо паломниками, о том, как он трижды проходил по Камино, и о том, как он плакал каждый раз, когда добирался до собора в Сантьяго. Он рассказывает о своей работе в поле, где он трудился, как и его отец и дед до него. Его голос впервые срывается, когда он упоминает о своих детях и внуках, которым он передаст в наследство заботу о паломниках.
По крайней мере, я надеюсь, что он сказал именно это. Я не мог понять ни слова из того, что слетало с его губ. Он мог с таким же успехом поносить мою внешность, мою семью и страну, откуда я родом. Когда он понизил голос, то, возможно, он проклинал тот факт, что я вообще родился и теперь дышу тем же воздухом, что и он.
Это не имеет значения. Мне нравится этот человек, который живет в маленькой деревушке на холмах и обслуживает паломников, которых он никогда раньше не встречал. Он нашел свое место в мире. Я восхищаюсь им за это.
Мэр хмурится и смотрит на часы, затем хлопает по перилам.
«Mira [22]». Он показывает на улицу.
Из-за угла выходят паломники. Он нашел более широкую аудиторию, которую сможет развлекать. Он смеется, кричит, пьет с нами вино, пока мы ужинаем в ресторане. Затем он по очереди пожимает нам руки и откланивается.
Раскаты грома отдаются эхом над крышами. Снова начинается дождь. Держа газеты над головами, мы бежим в приют. Пока паломники ложатся спать, я отдыхаю на диване в конторе и читаю. Окно открыто, и ветерок доносит запах земли. Фелипе сидит за столиком в углу и что-то пишет в блокноте. Его седые волосы зачесаны назад, мокрые после знаменитого горячего душа, за которым паломники стояли в очереди. Настольная лампа отбрасывает его тень на стену.
Через некоторое время он откидывается на спинку стула и зевает.
«Что ты читаешь?»
Я поднимаю книгу – подарок моей тети в аэропорту.
«Gita»[23].
«Учения моих предков», – сказала она, сунув ее мне в руки у линии безопасности, а затем заставила меня поклясться, что я прочитаю ее. Мой приезд в Индию доказал ей, что, независимо от того, что я чувствовал, если я дал обещание, я его сдержу.
«Интересно. Расскажешь немного?»
Название: «Заключительные откровения абсолютной истины».
«Все эти действия следует совершать,
отказываясь от привязанности к плодам своих действий».
«Не испытывая отвращения к неприятной работе
и не привязываясь к приятной,
отрекающийся разумен и свободен
от всех сомнений».
Он постукивает по своему блокноту, на мгновение задумывается.
«Хороший совет для похода по Камино».
Я представляю себе, как тетя, услышав это, говорит: «Еще бы. Наш народ изобрел паломничество». Меня это смешит.
«И для твоего поиска».
«Моего поиска?»
«Прошлой ночью – то, что ты сказал этому французу, – насчет выбора, который ты хочешь сделать в отношении карьеры».
Теперь я припоминаю, как внимательно он слушал наш с Лоиком разговор за ужином. Тот спрашивал, почему я больше не хочу быть врачом, и мне удалось уклониться от ответа, сказав, что я просто не уверен, что это мне подходит.
«Ах, это? Ничего особенного, просто пытаюсь во всем разобраться».
Он качает головой: «Нет, нет. Это самое важное решение».
«Надо думать».
«Когда я начинал получать образование, я изучал физику. Но потом я бросил физику, поступил в школу менеджмента в Штатах и присоединился к бизнесу моего отца, – он вздыхает. – Возможности. Надо внимательно их изучать, чтобы понять, куда они ведут».
За окном холмы озаряются быстрыми белыми вспышками. Секундой позже все оконные стекла дребезжат.
«Я преуспел, – продолжает он, – у меня прибыльный бизнес, хорошая семья, комфортная жизнь. Но чем дальше, тем больше я ненавижу свою работу. Я бы предпочел сидеть в кабинете и мечтать об атомах».
Он подходит к другому окну, открывает его и вглядывается в ночную тьму. От сквозняка становится хорошо, и я заканчиваю читать последнюю главу. Когда он возвращается, то придвигает стул поближе и садится, наклоняясь ко мне.
«Дай-ка я тебе кое-что расскажу. Доктор Ричард Фейнман приехал читать лекцию в мой университет. Это было, когда я еще занимался физикой. Это был очень известный американский ученый. Для меня было честью учиться у него, – в его голосе звучит волнение. – Доктор Фейнман был самым любопытным человеком, которого я когда-либо встречал. Он всегда спрашивал себя: “А что, если сделать так?” “Что это значит?” “Почему, почему?” Для него задавать вопросы было все равно что дышать».
Он зевает, скрещивает руки на груди.
«Теперь я понимаю, что это был секрет доктора Фейнмана. Он выбрал для себя профессию, которая пришла к нему естественным путем. В конце концов, физика – это всего лишь постановка вопросов, – он пожимает плечами, затем улыбается. – Доктор Фейнман, должно быть, был счастливым человеком».