— У него же целая гора угля. Почему он не топит им, если в коттедже слишком холодно?
— Говорит, что не желает топить углём. Хочет паровое отопление. Говорит, если у него такого нет, будет искать другой выход.
— Но когда он жил здесь, у него ведь не было парового отопления, чёрт побери!
— Зато у него был целый дом. Думаю, он смотрит на это как на некую компенсацию.
— Ну, ему придётся научиться как-то справляться, а если не может, то придётся поискать другую ферму для аренды. В любом случае я не хочу тратить весь вечер на разговоры о жалобах Джорджа Коули. Эта ферма продавалась. Мы её купили. А он не стал покупать. Всё, кончено.
— Ты её купил.
— Технические детали значения не имеют, я надеюсь, если речь идёт о нас. Она ни твоя, ни моя. Нет меня, нет тебя. Есть только мы.
Ян взял второй бокал и протянул Каву. Тот мгновение-другое колебался, потом взял вино.
— Боже, как я тебя хочу, — сказал Ян. И добавил с улыбкой: — Хочешь знать, как именно?
— Хмм… Нет. Пусть всё идёт как идёт.
— Ублюдок.
— Я думал, как раз это тебе и нравится, Ян.
— Наконец-то ты улыбнулся, первый раз после того, как вошёл в дом. Трудный был день?
— Не то чтобы очень, — ответил Кав. — Просто много работы и мало помощников. А ты?..
— Нет.
Они оба сделали по глотку, глядя в глаза друг другу. Кав опять улыбнулся. Ян шагнул к нему. Кав отшатнулся. Он попытался сделать вид, что его внимание привлёк блеск столового серебра или низкая ваза с цветами на столе, но это не обмануло Яна. И при виде реакции Кава он подумал точно то же, что подумал бы любой мужчина, если бы он был на двенадцать лет старше любовника и был готов отдать всё, лишь бы не расставаться с ним.
В свои двадцать восемь лет Кавех мог привести множество причин, объясняющих, почему он не готов осесть на месте. Но Ян не был готов их услышать, потому что знал: только одна из них была правдой. И эта правда представляла собой некую форму лицемерия, притворства, — а притворство было главным моментом всех тех споров, что происходили между ними за последний год.
— Помнишь, что за день сегодня? — спросил Ян, снова поднимая свой бокал.
Кав кивнул, но вид у него стал огорчённым.
— День, когда мы встретились. Я забыл. Наверное, слишком многое происходит в Айрелет-холле. Но сейчас… — Он показал на стол. Ян понял, что друг имеет в виду не только сервировку, но и хлопоты, которые достались Яну. — Когда я увидел всё это, я вспомнил. И почувствовал себя так паршиво… Я-то ничего для тебя не приготовил.
— О… это неважно, — ответил Ян. — То, что мне нужно, недалеко спрятано, и ты можешь мне это дать.
— Ты уже это получил, разве не так?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Кавех подошёл к окну и резким движением раздвинул плотно закрытые занавеси, как будто желая проверить, угас ли уже дневной свет, но Ян знал, что он просто пытается сформулировать то, что хочет сказать, и что при мысли о том, что он готовится произнести то, чего Ян не хочет слышать, у него начинает гудеть в голове; у самого Яна потемнело в глазах. И он с силой моргнул, когда Кавех наконец заговорил.
— Если мы распишемся в книге регистрации, это не придаст нашим отношениям больше официальности, чем уже в них есть.
— Ерунда, — возразил Ян. — Дело не просто в официальности или открытости. Дело в законности. Это даст нам положение в обществе, и, что куда более важно, мы скажем всему миру…
— Нам не нужно такое положение. Мы уже имеем его как состоявшиеся личности.
— …и что куда более важно, — повторил Ян, — мы скажем всему миру…
— Вот-вот, в том-то и дело, — резко перебил его Кавех. — Мир, Ян. Подумай об этом. Весь мир. И всё в нём.
Ян аккуратно поставил свой бокал на стол. Он знал, что ему следовало бы разрезать мясо, потом разложить по тарелкам овощи, сесть, поужинать и оставить всё как есть. Подняться наверх, в спальню… Но именно в этот вечер, именно в этот, он не мог заставить себя сделать всё это; он мог только сказать то, что уже раз десять, если не больше, говорил своему партнёру и чего поклялся не говорить сегодня:
— Ты попросил меня не скрываться больше, и я это сделал. Ради тебя. Не ради себя, потому что для меня это не имеет значения, да если бы и имело… слишком многие люди вовлечены в это, и то, что я сделал — ради тебя, — для них всё равно что нож в горло. Но мне было радостно, потому что ты этого хотел, и я наконец осознал…
— Я знаю всё это.
— Ты сказал, что мы скрывались три года и что этого довольно. Ты сказал: «Решай сегодня». Ты сказал это перед всеми, Кав, и я всё решил прямо перед ними. И ушёл. С тобой. Ты хотя бы представляешь…
— Конечно, представляю. Ты что, думаешь, я каменный? Я чёрт знает как понимаю… Но мы ведь сейчас говорим не о том, чтобы просто жить вместе, так? Мы говорим об официальном браке. И ещё мы говорим о моих родителях.
— Люди ко всему привыкают, — сказал Ян. — Именно это ты мне говорил.
— Люди. Да. Другие люди. Другие привыкнут. Но не они. Мы ведь уже проходили через это. В моей культуре… в их культуре…
— Вы теперь часть другой культуры. Все вы.
— Нет, это совсем другое. Человек не может просто сбежать в чужую страну, принять однажды вечером волшебную пилюлю и утром проснуться с совершенно другой системой ценностей. Такого не бывает. И поскольку я единственный сын — единственный ребёнок, чёрт побери… я должен… Ох, боже, Ян, да ты же сам всё прекрасно знаешь. Почему ты не можешь быть счастлив с тем, что мы уже имеем? Принять всё так, как оно есть?
— Потому что всё это стало ложью. Ты не мой квартирант, я не домовладелец. Неужели ты думаешь, они вечно будут в это верить?
— Они верят в то, что я им говорю, — возразил Кав. — Я живу здесь, они живут там. Всем хорошо, и так будет продолжаться. Случись что-то другое — и они не поймут. Им вообще незачем знать.
— А что они могут сделать? Будут снова предлагать тебе иранских девочек для женитьбы? Таких, которые страстно желали бы подарить твоим родителям внуков?
— Этого не будет.
— Это уже есть. Со сколькими они уже тебя познакомили? С десятком? Больше? И в какой момент ты уступишь, не сможешь больше выдерживать их давление и начнёшь так сильно осознавать свой долг, что сделаешь то, чего от тебя ожидают? И что дальше? Одна жизнь здесь, другая — в Манчестере, и там будет она — кем бы она ни была, — ожидающая деток, а здесь буду я, и… чёрт побери, посмотри на меня!
Яну хотелось перевернуть стол, чтобы вся сервировка разлетелась по полу. Что-то набухало у него внутри, и он понимал, что взрыв не заставит себя ждать. Он направился к двери, чтобы выйти в коридор, оттуда — в кухню и из кухни — вон из дома.
Голос Кавеха прозвучал довольно резко, когда он спросил:
— Куда ты собрался?
— На воздух. К озеру. Куда угодно. Не знаю. Мне просто необходимо выйти.
— Погоди, Ян… Не надо так! То, что у нас есть…
— То, что у нас есть, — ничто.
— Неправда. Вернись, и я тебе покажу…
Но Ян слишком хорошо знал, куда это заведёт, куда всегда заводило это «покажу»; просто сейчас он искал совсем другого. И Ян вышел из дома, даже не оглянувшись.
Камбрия, по пути в Брайанбэрроу
Тим Крессуэлл ссутулился на заднем сиденье «Вольво». Он пытался не слушать просьб младшей сестрёнки, снова и снова умолявшей их мать позволить им жить с ней.
— Ну пожалуйста, пожалуйста, сто раз пожалуйста, мамуля, — ныла она.
Тим понимал: сестрёнка пытается склонить мать к мысли, что она многое теряет, лишаясь постоянного присутствия детей. Вот только, что бы ни говорила Грейси и как бы она это ни говорила, толку от всего было чуть. Найэм Крессуэлл вовсе не намеревалась позволять им жить вместе с ней на Ферме-за-Песками. У неё было всё, чего ей хотелось, и она не желала брать на себя ответственность за своих отпрысков. Тиму хотелось сказать об этом Грейси, но какой в том был смысл? Ей же было всего десять лет, она не могла понять, что такое гордость, отвращение, месть…
— Я ненавижу папин дом! — с надеждой добавила Грейси. — Там везде пауки! И темно, и всё скрипит, и отовсюду дует, и все эти углы с паутиной и всякой ерундой… Я хочу жить с тобой, мамуля! И Тимми хочет. — Она повернулась к брату: — Ты ведь хочешь жить с мамулей, Тимми, правда?
Чего Тиму хотелось, так это сказать сестре: «Не называй меня Тимми, глупая курица!», но он не в силах был сердиться на неё, когда видел в её глазах такую любовь и такую доверчивость. И надо бы научить её быть потвёрже… Мир вокруг был такой дерьмовой дырой, что Тим просто не понимал, почему сестрёнка до сих пор этого не осознала.
Тим видел, что мать наблюдает за ним в зеркало заднего вида, ожидая, что он ответит сестре. Он поджал губы и отвернулся к окну, думая, что почти не может винить отца в том, что тот швырнул в них бомбу, сломавшую всю их жизнь. А их мать прекрасно всё перенесла, да.
Она и сейчас действовала в соответствии со взятой на себя ролью: она лгала им насчёт того, почему они прямо сейчас возвращаются на ферму Брайана Бека. Вот только не знала, что Тим снял трубку с телефонного аппарата в кухне как раз в тот момент, когда она ответила на звонок в своей спальне, так что он всё слышал: и голос отца, просившего оставить детей у неё ещё на один день, и голос матери, отвечавшей, что она согласна. Так вежливо соглашалась, как ни странно, и отцу следовало бы догадаться, что она что-то замышляет, потому что Тим сразу догадался. Он потому и не удивился, когда она вышла из спальни меньше чем через десять минут, уже одетая вплоть до перчаток, и беспечным тоном велела им собрать вещи, потому что позвонил их отец и сказал, что Тим и Грейси должны вернуться на ферму раньше обычного.
— Похоже, он придумал для вас что-то интересное, — сказала она. — Только не сказал, что именно. Так что давайте-ка, собирайтесь. И побыстрее.
Она отправилась искать ключи от машины, и Тим только в этот момент сообразил, что надо было забросить их куда-нибудь подальше. Не ради него самого, но ради Грейси. Уж она-то точно заслуживала того, чтобы провести ещё один вечер с матерью, ей ведь так этого хотелось…