— Надя! — крикнул он. — На-дя!
Но в этот момент по проходу между портальным краном и складом бетонных плит хлынул опять поток — на митинг.
Разделенные людской рекой, они долго еще стояли. Надежда через толпу что-то кричала сестре. Люба плакала.
Бам-м! Бам-м! — ударил колокол.
Плывущий звук его слышался далеко. С высоты колокольни виден был весь городок. Он столпился у речки серыми бревенчатыми домами на кирпичных цоколях — вид старой провинции.
Щепные крыши, поросшие мохом, хранили под собой дух оседлости, будничный запах керосинок и квашеной капусты. Крыши казались чугунными. Дома глядели окнами исподлобья, а не прямо перед собой, как на той стороне реки. Да и все тут было по-другому — не так, как на той стороне.
Со стройки из-за реки доносился грохот ссыпаемого гравия, рев самосвалов и радио.
— …беспримерный полет демонстрирует всему человечеству творческий гений свободного советского народа.
Бам-м! Бам-м! — ложился на это густой и вязкий звук.
Но радио упорно возникало опять. Речь диктора временами слышалась совсем отчетливо. Диктор говорил о славе разума, о светозарном будущем, которое уже началось. Но всякий раз, как этот голос становился слышней, тотчас ударял колокол.
Надежда стояла у церкви, пережидая траурный ритуал. Отпевание затянулось. По церковным порядкам самоубийцу не отпевают, исключение только для сумасшедших. Но какой же человек в здравом рассудке лишит себя жизни? За это нехитрое рассужденьице мать ухватилась цепко, и ничем нельзя было ее обернуть к правде лицом. Ложь и ложь — хоть плачь от отчаяния. А кроме того, Надежда измучилась от бессонницы, от тоски и от долгого ожидания. Прислонясь к забору, она бездумно глядела перед собой. Она видела позеленевшие от вечности и усиженные птицами колокола, видела звонаря, скучного старика. Звонарь дергал веревку, прикрепленную к языку большого колокола. Затем чуть ниже она видела скорбный лик Христа над папертью и мутную от чада свечей позолоту иконостаса в распахнутых дверях церкви.
Вон что ждало ее в этот день! Недаром сердце ее тогда замерло от тревоги. Было вдвойне тяжелей еще оттого, что все нелепо, все нелепо! Третий день длился праздник — встречали космонавта. И все эти дни заливались пасхальные колокола, из окрестных деревень в церковь шли принаряженные старухи: «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!»
Скорей бы уж это кончалось!
Вынесли гроб наконец. Лицо покойницы было торжественно.
— Упокой, господи, душу рабы твоея!
Священник покадил несколько раз в сторону иконостаса и вышел из церкви. Процессия двинулась к кладбищу.
Шаг за шагом, шаг за шагом… Бумажные цветы в гробу шевелил ветер. Бумажные. А ведь можно было достать в оранжерее живых цветов, и бесплатно. Мать настояла на бумажных. И тут виделась Надежде ложь, от которой (думалось ей) она очистилась, уйдя из семьи. Иллюзия! Ложь никогда не оставит вас вполне, если она хоть где-нибудь, пусть далеко, но есть.
Мать покойницы — Иваниху — вели под руки две старухи. Под руки вели ее лишь для формы. Иваниха шла прямо. В глазах ее и в осанке было какое-то исступленное вдохновение, как будто Иваниха гордилась тем, что несет дочь в могилу.
Шаг за шагом, шаг за шагом…
— Бывалыча, в наши-то времена все больше топли. Не то петлей давились. А ноне содой какой-то. Каустической…
— Наука, матушка! Эко, господи!
Говорок, говорок… Свинская трезвость, никакого уважения к смерти. Надежда пропустила мимо себя старух.
Бам-м! — дергал за веревку звонарь.
Должно быть, оттуда, с колокольни, сиротливо выглядела процессия — маленькая кучка людей.
Гроб поставили у открытой могилы. Иваниха оттолкнула от себя старух.
— Господи! — глухо сказала она. — Опусти на меня карающий меч твой. Снесу все испытания, но прости дочь. Не обойди милостью.
Иваниха с силой подняла правую с кривым указательным пальцем руку. В этом ее жесте, в лице с седыми прядями по щекам была и мольба и угроза богу.
Толпа примолкла.
Рядом, прямая, вся в мать, стояла Надежда. Можно было подумать, что горе не коснулось только их двоих — матери и Надежды. Жертвенность, взгляд прямо судьбе в глаза — это мать. Протест — это Надежда. Они стояли друг против друга, а между ними была пропасть — могила.
Мерно ударял колокол. По-осеннему качались голые верхушки берез. Разве это весна? Холодно, сыро, осень…
Иваниха стала на колени. Тут только она заплакала — тихонько заплакала, скупо. И в этой скупости стала видна на момент вся глубина ее горя.
— Держи, держи! — суматошно размахивал руками какой-то рыжий человек, весь растрепанный и потный. — Теперь опускаем. Поманеньку, поманеньку!..
Черный зев могилы обступили сапоги, боты, галоши и башмаки.
— Как высоко над нами наше небо! — отчетливо донеслось с того берега.
Посыпалась земля.
II. ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ
После похорон Иваниха долго болела. Люба читала ей библию — каждый день понемногу и медленно, с длинными паузами, от стиха к стиху. Так требовала мать.
— «Бог создал человека для нетления и сделал его образом вечного бытия своего, — читала Люба. — Но завистью диавола вошла в мир смерть. И испытают ее принадлежащие к уделу его».
Люба сидела у окна. Она видела скучную улицу, мощенную булыжником. Улица называлась Коммунальный проезд. Дома тут были на старинный манер — с резными наличниками и карнизами, но украшения давно потеряли ценность: резьбу, как и сами дома, жилуправление выкрасило суриком — в цвет тоски.
Дома все стояли одинаково коммунальные, и только дом, где жили Ивановы, был не как все. Глядеть со стороны — странный был дом. Одна его половина серебрилась новой цинковой кровлей, стены были добротной тесовой отделки, наличники крашены не суриком, а натуральной киноварью. А другая половина едва стояла: крыша прогнила, труба наполовину развалилась, окна скосились, нижние венцы сруба выперло наружу.
— «Какую пользу принесло вам высокомерие? И что доставило вам богатство с тщеславием? — читала Люба. — Все это прошло как тень и как молва быстротечная».
Она читала, а перед глазами у нее стояла Вера. Как странно указала она тогда на пакет с содой: «Что это?» С каким-то жутким предчувствием. А Люба не поняла… Чтобы оттеснить от себя боль, Люба смотрела в окно. Если сесть чуть сбоку, можно заглянуть за крашеный забор благополучной половины дома.
За рядами яблонь на солнечной стороне блестели парниковые рамы. Стоял еще апрель, а у соседа были уже свежие огурцы. Кроме того, сосед разводил кроликов. Непонятно, откуда он их брал. Таких кроликов будто и не бывает: каждый чуть ли не с дворнягу. Любе видно было, как у клетки с кроликами присела женщина. Затем, торопливо дожевывая, вышел сам хозяин, округлый человек с удивленным лицом. Какая-то там у них перебранка… Люба вздохнула и перевернула страницу.
— «Надежда нечестивого исчезает, как прах, уносимый ветром, как тонкий иней, разносимый бурею, и как дым, рассеиваемый ветром… как память об однодневном госте. А праведники живут вовеки. Награда их — в господе, и попечение о них — у вышнего. Посему они получат царство славы и венец красоты от руки господа. Ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею».
Мать лежала под лоскутным одеялом на высокой от перин деревянной кровати с подзором у самого пола. Даже в этом ее простом лежании было ритуальное что-то. На белой подушке отчетливо рисовалось скуластое, точной лепки лицо. Она слушала.
— «Он даровал мне неложное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий. Начало, конец и средину времен. Круги годов и положение звезд. Природу животных и свойства зверей. Стремления ветров и мысли людей. Различие растений и силы корней…»
За окном проехал, громыхая, старый «Москвич». Это Костя Ряхов повез белье в прачечную. Костя — шофер в районной больнице. Ездит он больше по своим делам: возит на рынок торговок с мешками, пассажиров к поезду и с вокзала. Дом себе строит. Каждый вечер возит откуда-то кирпичи — по десятку, по два. Ворует, конечно.
Иваниха приподнялась на постели.
— Не нашей породы была. Господи, прости, не судят покойных. Не из того теста девка получилась. Бесхребетная…
Иваниха видела: дочь не согласна. Настаивать у нее не было сил, и она упала в подушки.
«Значит, и мать не тверда, — отметила Люба. — Значит, и в ней нет опоры». Сердце у Любы зашлось, как при падении с высоты. Но это длилось лишь миг. Если нет опоры ни в ком, пусть она будет в ней самой, в Любе!
— «Познал я все — и сокровенное и явное, ибо научала меня Премудрость, художница всего, — прочла Люба, воодушевляясь высоким слогом. — Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд. В сравнении со светом она выше. Ибо свет сменяется ночью, а Премудрости не превозможет злоба».
В приоткрытую дверь видно было, как Дарья и Алевтина, одна черней другой, хлопотали у керогаза. Люба и не помнила, откуда явились в доме эти старухи. Приблудились, что ли?.. Старухи что-то не поделили. Ощерившись друг на друга и подняв усохшие кулачки, они затеяли короткую ссору, после чего одна из них, побежденная, мирно села и как ни в чем не бывало принялась за вязание.
Такая жизнь…
Но Люба делает еще усилие, и к сердцу ее подступает знакомая радость. Радость эта ни от чего. Люба много думала и вот придумала для себя эту радость. Ничего, что так тяжело, это не навсегда. Вот Люба кончит школу, пойдет работать, может, в институт удастся поступить. Замуж выйдет… Радость поднимается, поднимается, тихонько касается души и вдруг озаряет собой все. И не в том дело даже, что замуж выйдет. Совсем не в том дело! Радость существует сама по себе, просто так. Ведь есть же весна, птицы, песни. Что же вы думаете — это не имеет в себе никакой причины? Как бы не так! Это все от радости!
— Мама, Александр Григорьевич к нам!
Иваниха легла прямо, как на одре, выложила на одеяло костистые руки.