Мы много говорили об изменении твоего подхода к написанию песен, но это, безусловно, отражение гораздо более глубоких внутренних перемен.
Да, и эти перемены – результат множества факторов, но я предполагаю, что в основном оно уходит корнями в пережитую утрату.
Был ли когда-нибудь после гибели Артура момент, когда ты думал, что больше не сможешь писать песни?
Не знаю, думал ли я об этом в таком ключе, мне просто казалось, что все изменилось. В тот момент я ощущал внутри резкий разлад – наступил хаос и вместе с ним какая-то беспомощность. Дело не в том, что мне пришлось заново учиться писать песни; скорее, мне нужно было научиться брать ручку. Это было слегка пугающе. Ты тоже пережил внезапную утрату и горе, Шон, так что понимаешь, о чем я говорю. Боль доходит до предела, при этом почти невозможно описать ужасную силу этого переживания. Слова бессильны.
Да, и к этому никак нельзя подготовиться. Это как прилив, который хватает тебя и опрокидывает.
Хорошее слово – «опрокидывает». Но я бы хотел добавить, что переживание, которое я описываю, эта точка абсолютного уничтожения, не является чем-то из ряда вон. Это обычное дело, потому что через это проходят в какой-нибудь момент все. Этого не избежать. Если кому-то пока не довелось столкнуться с этим, значит еще успеешь – это уж точно. И конечно же, если тебе посчастливилось быть по-настоящему любимым в этом мире, ты также причиняешь невозможную боль другим, когда его покидаешь. В этом состоит завет жизни и смерти, ужасающая красота скорби.
Что я больше всего помню о времени после смерти моего младшего брата Кирана, так это полную рассеянность, неспособность сосредоточиться, и такое чувство длилось месяцами. Ты испытывал подобное?
Да, рассредоточенность тоже была большой частью этого процесса.
Ранее мы говорили о зажжении свечи в храме, и для меня это было единственным, что успокаивало разум. Как будто воцарялся мир, пусть и всего на несколько мгновений.
Тишина – вот чего жаждешь в скорби. Когда погиб Артур, меня наполнил хаос, ревущее физическое ощущение в самом моем естестве, а еще ужасный страх и ощущение надвигающейся гибели. Помню, я чувствовал, как этот страх буквально проносится по моему телу и вырывается из кончиков пальцев. Когда я оставался наедине со своими мыслями, меня охватывала почти непреодолимая физическая боль. Я никогда не испытывал ничего подобного. Конечно, это было душевное страдание, но в то же время было и телесное, очень острое, словно разрушение изнутри, вырывающийся крик.
Нашел ли ты способ побыть в тишине хотя бы несколько мгновений?
Я много лет медитировал, но после трагедии всерьез думал, что никогда больше не смогу этим заняться, что позволить покою овладеть мной станет пыткой, чем-то невыносимым. И все же в какой-то момент я поднялся в комнату Артура, сел на его кровать, в окружении его вещей, закрыл глаза и начал медитировать. Я заставил себя это сделать. И на кратчайший миг осознал, что каким-то образом все может наладиться. Это было похоже на крошечную вспышку света, а потом боль хлынула обратно. Но это был знак, позитивный сдвиг.
Когда ты упомянул о чувстве постоянной рассеянности, я вдруг подумал о том, что после смерти Артура в моей голове зазвучала неумолкающая яростная речь. Это не было похоже на обычный внутренний монолог. Это напоминало разговор с умирающим «я» или даже с самой смертью. И тогда мысль о том, что мы все умрем, стала настолько чертовски ощутимой, что отравляла все вокруг. Мне казалось, что все находятся на грани смерти.
Ты чувствовал, что смерть была вокруг и просто выжидала своего часа?
Именно. А у Сьюзи это чувство было крайне острым. Ей все время казалось, что все умрут – и притом скоро. Не рано или поздно, а что все, кого мы знаем, умрут буквально завтра. Она ужасно мучилась от мысли, что жизнь других в опасности. Это было душераздирающе.
Но в каком-то смысле это предчувствие близкого конца и дикие, ранящие чувства, которые ему сопутствовали, в итоге зарядили нас странной энергией. Не сразу, но со временем. Это была – не знаю, как объяснить, – сила, позволявшая нам делать все что угодно. Постепенно она открыла нам всяческие возможности, и от этого явилась необъяснимая безрассудная свобода. Как будто худшее уже случилось и отныне ничто больше не может причинить нам вред, а все обычные проблемы – не более чем баловство. В этом и была свобода. Возвращение Сьюзи к реальности было самым волнующим событием, которое я когда-либо видел.
В каком смысле?
Ну, было ощущение, будто Сьюзи буквально умерла у меня на глазах, а потом со временем вернулась в мир живых. Знаешь, я должен кое-что сказать – это касается вопроса, который задают все скорбящие люди: станет ли когда-нибудь легче? Снова и снова почтовый ящик «The Red Hand Files» полон писем от тех, кто хочет получить ответ на этот страшный вопрос. Мой ответ «да». Мы становимся иными. Мы становимся лучше.
Сколько времени прошло, прежде чем ты пришел к этому состоянию?
Я не знаю. Извини, не могу вспомнить. Я вообще мало что помню из того времени. Все происходило постепенно и так же постепенно продолжается до сих пор. Полагаю, это потому, что я начал писать и говорить об этом, пытаясь сформулировать, что со мной творится. Я совершил усилие, чтобы найти единственно точные слова для этого неописуемого, но в то же время очень рядового состояния духа.
Чтобы вынести свою скорбь на публику, мне нужно было объяснить, что со мной творилось. И этот поиск слов стал для меня выходом. Наш словарь, связанный со скорбью, очень скуден. Это не та область, в которой мы, как человеческий вид, практикуемся, потому что об этом слишком трудно говорить и еще более трудно слушать. Многие скорбящие просто хранят молчание, заплутав в своих мыслях, заблудившись в собственном разуме, где их единственные собеседники – это сами мертвые.
Да, люди замыкаются и цепенеют от горя. Я тогда задавался вопросом, осознавал ли ты вообще глубину реакции людей на смерть Артура? Чувствовал ли ты ту невероятную волну сострадания.
Ну, что касается фанатов, то да. Они спасли мне жизнь. При этом не было никакого навязывания. Это было настоящее чудо. И в конечном счете в памяти остаются вот такие добрые деяния.
Да, мелочи, которые люди говорят или делают, порой запоминаются надолго.
Совершенно верно, маленькие, но в то же время великие жесты. В Брайтоне есть вегетарианская закусочная под названием «Infinity»[7], куда я нередко заходил. Это было первое место, куда я отправился, когда только вышел в люди после гибели Артура. Там работала женщина, мы всегда были приветливы друг с другом – обычная вежливость, но она мне нравилась. Подошла моя очередь, и она спросила, что я хочу, и было немного странно, потому что она не подала виду, будто что-то знает. Она общалась со мной так же, как с другими посетителями. Но потом она отдала мой заказ, а я ей деньги, и… об этом довольно трудно говорить – когда она отсчитывала сдачу, она едва-едва сжала мою руку. Намеренно.
Это был тихий жест сострадания. Простой и красноречивый, он значил больше, чем все то, что кто-либо пытался мне сказать, потому что слова бессильны перед лицом утраты. В тот момент она желала мне всего наилучшего. Было что-то по-настоящему трогательное в этом молчаливом акте милосердия.
Такой красивый инстинктивный и скромный жест.
Да, точно. Я никогда этого не забуду. Когда становится трудно, я часто возвращаюсь к тому ощущению, которое она мне подарила. Люди замечательны. Тонкие, чуткие создания.
Помогло ли сочинение песен справиться с горем и утратой?
Это пришло намного позже. До тех пор, думаю, тур с альбомом «Skeleton Tree» стал своего рода формой общественной реабилитации. И тур «In Conversation»[8] тоже был чрезвычайно полезным. Я учился говорить о своем горе.
Когда я услышал о «In Conversation», я не понимал, что из этого получится. Сам тот факт, что ты позволяешь людям задавать любые вопросы, сколь угодно проходные или глубокие, казался рискованным. Это было похоже на ходьбу по натянутому канату?
О да! Оглядываясь назад, могу сказать, это было довольно странное время для чего-то подобного, потому что я был очень ослаблен обстоятельствами, в которых оказался. Решение было глубоко интуитивное – просто взяться за это, что бы ни случилось. Нужно понимать, что во всем этом был элемент безумия. Я жил в «невиданном царстве». Честно говоря, я не имел ни малейшего понятия, что делаю. Я учился в процессе.
То есть ты оказывался в «невиданном царстве» всякий раз, когда выходил на сцену, чтобы отвечать на вопросы?
Именно так, и даже перед тем, как выйти на сцену. Вот когда я чувствовал, что Артур действительно рядом. Мы сидели за кулисами, разговаривали, и, когда выходил на сцену, я чувствовал мощное, ободряющее присутствие и огромную силу – его руку в моей. Как с той женщиной, протянувшей мне руку в кафе, – будто ее рука неким образом стала и его рукой. Я чувствовал, что своим желанием возвращаю его к жизни. Это было удивительно.
Я понятия не имел, что это было так ярко и преображающе.
Да, так и было. Я делал это каждый вечер и в процессе обрел своего рода несокрушимость через острую уязвимость. Я не упивался этой ситуацией, не эксплуатировал ее. Я довольно буднично говорил о состоянии, в котором оказался. Я пытался помочь людям и получал помощь взамен.
Да, это было видно. В этих встречах «In Conversation» определенно было что-то мощное для каждого.
Да, прием был очень теплым. Часто люди очень трогательно раскрывались. Как будто оказались в зале именно для этого. И я обрел силы и уверенность в том, что могу взять и сделать это рискованное дело, – и какая разница, сработает это или нет? Я знал, что это будет рискованно, потому что я разрешил людям задавать вопросы о чем угодно, но подумал: «Да какая разница, что будет?» Это был бо