– Вон! – тихо бросила она горничной. – Позоришь меня перед гостями. Это приличный дом, или тебе место в других заведениях? Гулящая твоя порода…
Ее перекошенное оскалом лицо подрагивало. Скулы Оливье тоже свело от последней фразы. А милая девушка покраснела и заплакала, беззвучно, опустив голову.
– П-шла! – шикнула леди Женераль ей, как собаке.
Хозяйка дома пару минут оправдывалась и сокрушалась о невоспитанности прислуги. Оливье ждал, когда сможет выбежать из их надушенной гостиной, успокоить бедняжку, сказать, что она замечательная, а вовсе не такая, какой поносит ее мадам, и узнать имя той, которой даже рта не давали раскрыть. И он исполнил все, что намеревался, и ее звали Тина.
Оливье не вернулся домой ни ночью, ни на следующее утро. А после полудня мастер Барте за ухо вытащил его в переулок, издалека завидев, как мальчишка в красном колпаке вылезает из окна дома.
– Ай, больно, больно! Отпусти! – протестовал Оливье.
– А мне не больно это видеть?! – тянул его за мочку отец. – Я всю ночь с Ле Гри и ребятами шарил по городу! Думал, убили уже моего Оливье! Бросили в канаве! А он – позорище, я разве тебя этому учил?!
Оливье шипел и изворачивался, но пальцы кукольника цепко ухватились за его ухо.
– Я ничего не делал! – хныкал он.
– Всю ночь у девки в комнате ничего не делал? А чего тогда уши красные, когда оправдываешься?!
– Так ты меня за них оттаскал! – возмутился Оливье в ответ.
– И что ты там делал тогда, скажи на милость? – тряс его мастер Барте.
– Ай-яй-яй, пусти! Я читал ей стихи! – Оливье вцепился в кисть отца в надежде освободиться, но все было тщетно.
– Стихи?!! – взревел мастер. – Ты меня за дурака-то не держи! Кто всю ночь женщине стихи читает? Молодой да удалой! Какие еще стихи?!
Прохожие оборачивались в их сторону, но вопрос репутации волновал мастера Барте избирательно. Он самозабвенно истязал ухо сына, отчего тот уже плакал и дрожащим голосом читал:
– Есть место на земле, там, говорят,
Пастушьи песни лучше всех звучат.
Где желтый месяц на мажорный лад,
Звучащий на земле, звучащий над,
Играет гимн для всех своих ягнят!
– Ай-ай!
– Ты что там лопочешь? – мастер наклонился к его лицу. – Это что?
– Пастораль! – крикнул Оливье.
– Я тебе ремня всыплю!
– Я не ребенок! – наконец он смог оттолкнуть отца и высвободиться из его хватки.
– Это я вижу, паршивец! Ты что мне тут запеваешь? Хочешь сказать, ты всю ночь женщине пастораль читал?!
– Так я не одну, я много! – Оли топнул ногой от обиды, и лужа под его ногами исторгнула грязь на его ботинки и брюки.
Мастер Барте оторопел и уставился на него, как на диковинного зверя. Когда Юрбен привел слона, Барте смотрел на животину так же. Оливье лелеял пылающее ухо.
– Ты дурак, что ли? – На лице мастера Барте сменялись выражения чувств: от недопонимания до ужаса осознания, от прощения за проступок до глубокого разочарования в харизме сына.
– Так на что ты злишься, я не понял, – пробурчал Оливье, натягивая на уши колючий шерстяной колпак.
– На тебя!
– А за что? – Оливье хлопал большими глазами с черными пышными ресницами.
– Пока не разобрал, – честно признал мастер Барте. – Порядочные люди так не поступают.
– Как «так»? – настаивал Оливье на четко сформулированном обвинении.
– Не компрометируют девушек.
– Так я…
– А если уж скомпрометировали, то находят смелость довести дело до конца. Пф, «пастораль»… И ведь девчонка, бедная, всю ночь слушала. Мало я тобой занимался, мало.
Он запер Оливье в фургоне, но у парня сегодня был день окон. Он выбрался через форточку и спрыгнул, неловко кувыркнувшись. Оливье бежал не ради бунта и не на свидание к Тине. После двух суток, забитых новыми людьми и истинами, он не мог оставаться в одиночестве кибитки с опустевшим шкафом. Оливье завязал полог театрального шатра изнутри. Его вновь искали, и отчего-то никто не додумался проверить здесь. Только с рассветом полог отдернули, беспардонно разрезав крепко связанные узелки. Луч света ворвался первым и тут же, подобно софиту, высветил фигуру мальчика, сидящего спиной ко входу. Оливье обернулся. Его глаза были красными и опухшими от бессонницы и темноты. Мастер Барте вошел в шатер и осторожно протянул к сыну руку.
– Оли, ты чего? Чего ты здесь?.. – Он указал на суетящийся лагерь за спиной. – Опять всю ночь тебя искали! Можно так разве?
Оливье молчал и смотрел сощуренными слезящимися глазами на отца. И вдруг послышался тщедушный и противный голосок:
– Следовало получше заниматься его воспитанием, Барте! За подобное на фронте – расстреливали!
Ошарашенный мастер Барте присмотрелся и заглянул за спину Оливье. Марионетка по имени Женераль брезгливо отряхивала с рукавов пыль и бурчала, в каком сущем балагане ему приходится служить.
– Постойте, мастер! Наш Оливье не сделал ничего дурного! Я так счастлива, что он пришел к нам, – выскочила вперед маленькая кукла в чепце и фартуке, которая вечно играла роли служанок.
К ним присоединилась полная марионетка с писклявым истеричным тембром.
– Совершеннейший бардак! Бордель! Бедлам! Никакого уважения! Хулиганы! Шантрапа! Плебеи! – визжала дамочка с двумя подбородками и буклями, свисающими из-под капора. – Ох, плохо мне! Я сейчас упаду в обморок! Женераль!!!
Неуемный квинтет голосов заполонил шатер. К троице присоединились еще две марионетки: подтрунивающий над горлопанами Орсиньо и его слуга, восхваляющий острый язык своего господина. Мастер Барте стоял с открытым ртом и шарил глазами по ожившим фигуркам. А Оливье, закусив губу, пронзительно смотрел на отца. Наконец гомон утомил мастера, и он повелел: «Молчать». Все куклы разом умолкли. И только одна, до этого неподвижная, подошла к Оливье и положила миниатюрную ладонь на его костяшки.
– Не ругай его, Барте! Он так старался ради тебя! – мягко попросила Сола и выжидающе посмотрела на мастера.
Вмиг кукольник разрыдался и бросился обнимать сына. Они оба плакали, извинялись, восхищались, давали обещания и комкали одежду друг друга в кулаках. Марионетки, ощутив безнадзорность, принялись скандалить с новой силой. А солнце все дальше и ярче вторгалось в сумрак шатра, желая стать свидетелем чудесного союза двух неповторимых гениев.
Глава III. Марионетки
Когда тяжелый бархат кулис с гулким хлопком сомкнулся в центре сцены, зашумели аплодисменты, достаточно громкие, чтобы за ними не было слышно ни возмущений господина Женераля, ни воплей его Фанфароны, утаскивающей за локоть зардевшуюся Тину прочь из зала. Они постеснялись покинуть спектакль до его окончания: прототипы персонажей по ту сторону рампы были слишком узнаваемы жителями Шевальон. И приглушенные смешки, прикрытые веерами, еще больше вбивали опозоренную чету в мягкие кресла. Сатирическая пьеса «До первых петухов» обличала пороки этого городка: закостенелость и чистоплюйство. Впрочем, большинство оценило шутку об одном невыносимом семействе, а молодежь торжествовала вместе со справедливостью. Большинство девиц, запертых в четырех стенах за вышиванием, узнали себя в забитой и загнанной хлопотами Либертине. А кто-то выкрикивал «Безобразие!» и «Разврат!» на моменте, когда Орсиньо прибыл в дом Женералей за возлюбленной, а та сорвала с себя платье горничной и в одной белой рубашке и корсете прыгнула к нему в объятия. Несомненно, оба Трувера знали, что Женерали обиды не простят, потому цирк собирался в дорогу – встревать в склоки и увязать в местечковых интригах у Барте в планах не было.
А Оливье тем же вечером полез в знакомое окно. Тина сидела на кровати, зареванная и растрепанная. Оли застыл одной ногой снаружи и тихонько постучал в раму, чтобы привлечь ее внимание. Тина подняла на него глаза и тепло улыбнулась. На ее опухшей щеке разлился синяк, а на лбу протянулись следы ногтей: очевидно, Фанфарона таскала ее за волосы. На ее обнаженном плече он увидел странную фигуру из шрамов, почти треугольник – будто ее били какой-то тонкой тростью. Оли бросился к Тине, но застыл рядом, боясь прикасаться, – вдруг у нее еще где-нибудь болит. Он опустился на колени перед ней и осторожно положил руку на шуршащий подол. Тина всхлипнула и сказала:
– Ты не подумай, она впервые меня избила. До этого лишь тонкой палкой и только по рукам и лодыжкам.
Оливье молчал, не зная, что говорят в таких случаях. Тина запрокидывала голову, чтобы не дать слезам упасть, а он только гладил ткань ее юбки большим пальцем.
– Прости, – произнес он.
– За что?
– Я идиот. Вошел в раж и написал эту пьесу, совсем о тебе не подумал. Точнее, я только о тебе и думал, когда писал. Но последствия не предугадал, хотя было очевидно, что твоя хозяйка взбесится, – нахмурился Оливье.
– Фанфарона мне не хозяйка, – поправила Тина.
– А кто же?
Тина похлопала по кровати рядом с собой, и Оли пересел на покрывало.
– Я сама не так давно во всем разобралась. Господин Женераль – мой отец, но он никогда в этом не признается. Он как-то с мадам поцапался и ляпнул, что выставил бы меня из дома, если бы она исполнила долг и сама принесла ему детей. Мадам тогда меня двое суток не кормила. Мать я не помню, она привела меня к их порогу в день, когда в доме был прием. Фанфарона решила прикинуться добросердечной матроной (как она обычно делает, если не пышет злобой) и сказала, что заберет меня и воспитает, как дочь. Правду она узнала спустя год, тогда возненавидела меня по-настоящему, до этого только раздражалась моим присутствием. Хотя я вообще не знаю, кого она любит-то. А лет с одиннадцати я только и слышу про свою пропащую породу, так что… Вот так, – Тина шмыгнула носом и натянуто улыбнулась Оливье.
Он едва касался носом ее плеча, как раз рядом с алеющим треугольником. Разговор завис на какой-то невнятной ноте. Подростки совсем не знали, как увести мелодию из напряженной паузы. И Оливье дотронулся губами до кожи на ее плече. Тина поцеловала его в макушку, челку и лоб. Три нежных касания притянули Оливье к ней, словно за ниточки. Он поднял лицо. Они дышали друг на друга какое-то время, а потом самым естественным образом поцеловались. Оливье показалось, что это было долго – его первый поцелуй. И за все это время Тина прервалась дважды, чтобы сказать: «Все нормально» и «Хотя не надо».