17 апреля последовала кончина Кутузова, и главнокомандующим нашими и прусскими войсками был назначен граф Витгенштейн. Хотя он и был моложе Барклая в чине, но последний беспрекословно подчинил себя ему. После Люценского сражения 3-я армия присоединилась к главной. В ночь на 7 мая войска Барклая были посланы против корпусов, направленных Наполеоном на Кенигсварт в обход нашего правого крыла и для действий на наши тыловые сообщения. 7 мая Барклай разбил и рассеял при Кенигсварте итальянскую дивизию генерала Перри. 8 и 9 мая под Буценом он командовал правым флангом нашей армии, на который был направлен главный удар Наполеона. 19 мая состоялось назначение Барклая главнокомандующим русско-прусской армией, действовавшей против Наполеона. За Кенигсвартское дело император Александр I наградил Барклая орденом Св. Андрея Первозванного, а король прусский — орденом Черного Орла.
С присоединением Австрии общим главнокомандующим был назначен австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, Барклай же остался во главе наших и прусских войск. Вступив со своей армией в Богемию, он двинулся к Дрездену и после сражения под этим городом отступил к Кульму, где 18 августа союзные войска одержали решительную победу. За Кульм Барклай был награжден орденом Св. Георгия 1-го класса, а император австрийский пожаловал ему командорскую крепость Марии-Терезии. В Лейпцигской битве (4, 5 и 6 октября) Барклай с обычным мужеством и неустрашимостью появлялся всюду, где необходимо было его присутствие, и был одним из главных виновников одержанной победы. Наградой ему за нее было графское достоинство. В 1814 г. Барклай руководил русскими войсками в сражениях: при Бриенне, Арси-сюр-Обе, Фер-Шампенуазе и при взятии Парижа (18 марта 1814 г.). За сражение при Бриенне он был награжден шпагой, украшенной алмазами и лаврами, а за Париж — произведен в генерал-фельдмаршалы.
По заключении мира и возвращении в Россию Барклай был назначен главнокомандующим 1-й армией, которая в 1815 г. вновь была двинута к пределам Франции. Решительная победа при Ватерлоо и вторичное отречение Наполеона от престола остановили дальнейшее движение наших войск. После знаменитого смотра при Вертю за распорядительность и образцовое состояние войск император Александр I возвел Барклая в княжеское достоинство.
Барклай скончался 14 мая 1818 г. в Инстербурге, близ Кенигсберга, на 57-м году жизни. Прах Барклая был перевезен и погребен в его имении Бекгоф, в Лифляндии. Барклай, по оценке его действий известным историком войны 1812 г. генералом Харкевичем, не отличался блистательными способностями, но обладал многими драгоценными качествами полководца. Простой, ясный и практический ум его холодно оценивал обстановку и принимал соответствующие решения. Самостоятельность его была безусловна: взгляды, которые он высказывал, и решения, которые он принимал, всегда были его собственные. Непоколебимая настойчивость в преследовании поставленной цели не знала преград. Полное самообладание и спокойствие в самые тяжелые, решительные минуты были изумительны. На поле битвы он видел все и с неизменным хладнокровием распоряжался всем под самым сильным огнем. Патриот в лучшем смысле слова, он исполнял свой долг, никогда не думая о себе. Несправедливость современников часто бывает уделом великих людей, но немногие испытывали на себе эту истину в такой степени, как Барклай. Пушкин прекрасно опоэтизировал эту «драму Барклая» в своем известном стихотворении «Полководец».
По смерти Барклая император Александр I положил соорудить памятник ему и Кутузову, как двум главнейшим своим сподвижникам в великой борьбе России и Европы с Наполеоном. Император Николай Павлович повелел присвоить 2-му карабинерному полку наименование карабинерного фельдмаршала князя Барклая-де-Толли (впоследствии 4-й гренадерский Несвижский генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полк). Кроме памятника в Санкт-Петербурге, Барклаю сооружен еще памятник в Юрьеве на деньги, пожертвованные войсками, находившимися под его началом в 1812–1815 гг.
(А. И. Михайловский-Данилевский, Описание Отечественной войны 1812 г.; Император Александр I и его сподвижники, военная галерея Зимнего дворца, т. V, Спб., 1848–49 гг.; Н. А. Данилов, Столетие военного министерства, исторический очерк развития военного управления в России, Спб., 1902 г.; В. И. Харкевич, Барклай-де-Толли в Отечественную войну после соединения армий под Смоленском, с приложением переписки с императором Александром I, Спб., 1904 г.)
Вольдемар БалязинВерность и терпениеИсторический роман-хроника о жизни Барклая-де-Толли
Пролог
Пятого декабря 1761 года, на двадцатый день Рождественского поста, императрица Елизавета Петровна вновь почувствовала головокружение и тошноту.
«Господи, — подумала она, — когда же все это кончится?» И тут же испугалась греховной досады на свою болезнь, ибо смирение и покаяние более всего приличествовали постящейся христианке.
Больная закрыла глаза и вдруг явственно вспомнила, как три года назад, в начале сентября, на праздник Рождества Богородицы в дворцовой царскосельской церкви впервые почувствовала она такую же дурноту, которая с тех пор то приступала, то отступала, но все же никогда не оставляла уже ее.
Елизавета Петровна вспомнила, как тихо и осторожно, стараясь не привлекать внимания молящихся, вышла она тогда на воздух и, внезапно потеряв сознание, упала рядом с крыльцом.
Никого из свитских и дворцовых слуг рядом не оказалось — все были в церкви, строго следуя правилам, заведенным в последнее время богобоязненной императрицей, — подбежали случайные мужики и бабы, но, узнав императрицу, боялись подойти ближе и стояли молча вокруг на почтительном расстоянии.
Когда спустя какое-то время прибежал лейб-медик Пуассонье и отворил кровь, то она, открыв наконец глаза, но никого не узнавая, тихо спросила: «Где я?» — но язык плохо ей повиновался. Удар этот, или, как еще называли его, «пострел», свалил ее в постель на три недели. Она стала с трудом говорить, тяжело шевелила непослушными руками и ногами, и хотя в конце сентября встала, но с той самой поры подолгу и часто болела. Царица, все еще ветреная, непостоянная и в чувствах, и в делах, и в мыслях, несмотря на то что в тот несчастливый для нее год сравнялось ей пятьдесят, то бросалась к врачам, то, отвергнув их ученые советы, окружала себя знахарями и знахарками. Но здоровье становилось все хуже, и уже не фейерверками и балами, не головокружительными романами и не захватывающими дух вакханалиями отмечались дни ее жизни, а следовавшими непрерывной чередой болезнями, которые она переносила в одиночестве, непричесанная и неприбранная, то откинувшись в глубоком мягком кресле, то утонув в пуховиках огромной своей постели.
Так и сегодня лежала она, обессилевшая, страшась, что дурнота станет еще сильнее, и то бездумно глядела в расписанный летящими амурами и резвящимися нимфами высокий потолок, то мельком взглядывала в окно. Там, над декабрьской метельной круговертью, ползли низкие, тяжелые, набухшие снегом тучи, цепляясь отставшими лохмотьями за шпиль Петропавловского собора.
Едва Елизавета Петровна закрыла глаза, как вдруг за окном жидко прозвенел сигнальный колокол, и почти тотчас же бухнула крепостная петропавловская пушка.
«Полдень, двенадцать, — поняла Елизавета Петровна, и тут же, наверное из-за пушечного выстрела, подумалось ей: — Как-то там, в Померании, что у Румянцева?»
…А в Померании шла прежестокая война, и государыня не могла о том не думать.
В тот же самый день и час на рубеже Лифляндии и Курляндии на мызе Памушисе в бедной хижине вольного арендатора отставного поручика российской армии Вейнгольда Готтарда Барклая-де-Толли проснулась его молодая жена. В животе у нее тяжелым теплым комом что-то повернулось, она улыбнулась и мысленно сказала: «Господи, кажется, скоро все это кончится. И кажется, у меня снова будет мальчик».
Маргарита повернула голову к окну, увидела за ним серебряные от снега ветви елей, синее-синее небо и, внезапно почувствовав прилив счастья и радости, еще раз проговорила, на сей раз шепотом: «Благодарю Тебя, Господи, за нечаянную радость, что подарил Ты мне. — И через несколько мгновений добавила: — И тебя благодарю, Пречистая Дева, Матерь Божия».
То ли от дивной морозной погоды — ясной и тихой, — то ли от переполнявшего ее безотчетного счастья, но даже стрекотание сверчка за печкой показалось ей чарующей музыкой, и она, сладко, но осторожно потянувшись, сказала себе: «А все же счастливая ты, Маргарита Барклай-де-Толли».
Ребенок еще раз шевельнулся в ее утробе, и она подумала: «Теперь уже скоро».
13 декабря Елизавете Петровне стало совсем плохо. Приступы жестокого, сотрясающего все ее тело кашля, сильная, часто повторяющаяся рвота с кровью свидетельствовали о том, что дни ее сочтены…
В тот же день Маргарита Барклай-де-Толли родила мальчика. Родила без боли, без предродовых мучений, и когда услышала его первый крик, нет, не крик, а скорее мяуканье — слабое и жалостливое, — то поняла, что будет жалеть его и любить, пока не закатится для нее навек солнце и не погаснут звезды.
А когда бабка-повитуха — не старая еще крестьянка-литовка, перерезав пуповину, подала ей сына, она увидела крохотного, краснолицего, совсем безволосого младенца с закрытыми глазками и сжатыми кулачками. И хотя никак нельзя было назвать новорожденного красавцем, ее захлестнула волна нежности, и она почувствовала, что нет для нее на свете живого существа дороже и милее этого маленького создания со сморщенным личиком и лысым черепом.
…А из соседней горницы вышел, когда все окончилось, и подошел к кровати счастливый и будто в чем-то виноватый Вейнгольд Готтард — немолодой уже, тридцатипятилетний отец семейства, увеличившегося всего несколько минут назад еще на одного человека, — и, смущенно поцеловав Маргарите руку, проговорил тихо:
— Пришел в мир еще один человек. Кем-то он станет?
Разве могли они хотя бы на миг вообразить, что этот жалкий, красный, сморщенный комочек плоти — их сын, еще не имеющий имени, — прославит свою и их фамилию на весь мир?