Всё здесь: и зыбкий жар, струящийся невидимыми токами от печей, и воздух, полный солоноватой гари, и эти мерцающие в тёмных просторах яркие отсветы пламени, и звонки крановщиков, и шипенье форсунок, — весь этот с юности знакомый мир напоминал ему о счастливых и теперь уже далёких днях.
Едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом, он устремился в дальний угол, где, как издали показалось ему, стояла печь, на которой проработал он столько лет. Но это было обманчивое впечатление. Печь, как и всё в цеху, была новой, больших размеров, с какими-то сложными приспособлениями, о назначении которых Казымов мог только догадываться.
На рабочем месте сталевара стоял атлетического сложения молодой человек в свежей синей куртке, простроченной широким швом. Он наблюдал за плавкой через щиток из синего стекла, прикреплённый к козырьку кепки, изредка взглядывая на ручные часы с большой, бегающей по циферблату секундной стрелкой. Иногда он замерял температуру пирометром. Он не походил ни на одного из сталеваров, с какими приходилось прежде работать Казымову. По всему: и по одежде, и по ухваткам, и по этой манере привычно орудовать с пирометром — он напоминал скорее инженера, зашедшего в цех понаблюдать плавку. Казымов усмехнулся про себя и подумал, что парень рисуется, увидев возле печи постороннего человека.
Но вот сталевар сдвинул щиток на лоб, отёр с лица носовым платком обильный пот, задумался, потом, что-то, повидимому, про себя решив, резко повернулся в сторону Казымова и... вздрогнул. В красивом, пышущем здоровьем, румяном лице молодого сталевара мелькнуло что-то отдалённо знакомое. Но прежде чем Казымов успел отдать себе отчёт, что именно, тот по-ребячьи свистнул сквозь зубы, мальчишеским голосом, который совсем не шёл к его сильной, массивной фигуре, радостно крикнул:
— Дядя Пантелей!
И тут узнал в нём Казымов одного из «фезеушников», любознательного, дотошного мальца, с румянцем во всю щеку, который, бывало, часами с благоговением следил за каждым движением своего учителя — сталевара. Когда сегодня Казымов услышал от директора о новой заводской знаменитости, лидере социалистического соревнования сталеваре Шумилове, он представил его себе пожилым человеком, умудрённым долгим производственным опытом. Ему и в голову не пришло, что этот новый герой завода и румяный «фезеушник» Володька, когда-то дважды в неделю приходивший со всем классом знакомиться в цехе с практикой сталеварения, — одно и то же лицо. Так вот кто теперь занял место Казымова!
Расцеловавшись со своим бывшим учеником, Казымов сел в алюминиевое креслице, стоящее там, где в его время чернела щербатая, пропитанная мазутом скамейка, и молча просидел до самой выдачи металла, наблюдая уверенную, чёткую работу молодого сталевара. И чем дольше он смотрел на Шумилова, тем явственнее ему бросалось в глаза сходство этого рабочего с заправским инженером. Дело здесь было не в щегольской куртке, и не в пирометре, и даже не в привычке следить за секундной стрелкой, а в точно рассчитанных движениях, в том, что после каждой пробы Шумилов что-то записывал в блокнот, вычислял, обдумывал, сосредоточенно нахмурив брови, словно не металл он варил, а ставил какой-то сложный опыт. И он не рисовался, нет. Это был, повидимому, обычный метод его работы, то новое, незнакомое Казымову, что стало уже обычным в цехах советских заводов за те годы, пока он служил в армии.
Стараясь подавить невольную зависть, Казымов наблюдал за своим бывшим учеником и горько размышлял о том, как сам он — некогда знатный сталевар — теперь отстал, какими устаревшими должны казаться сегодня методы его работы.
— Ну как, дядя Пантелей, поработаем? — спросил Шумилов после смены.
Он вышел из раздевалки, свежий, аккуратный, как будто возвращался со спортивного стадиона, а не выстоял восемь часов у огнедышащей печи.
Казымов вздрогнул. Вопрос застал его врасплох.
— Не знаю, не знаю, — тревожно отозвался он и, критически осмотрев белый пуховый свитер и лихо замятую шляпу на голове своего бывшего ученика, добавил: — Ишь, вы какие теперь стали, разве вас догонишь!
— Кто бы говорил, вы ж мировой мастер, дядя Пантелей! А новое? Новое теперь везде, куда ни глянь. Новое покажем. Вы нас учили, мы у вас в неоплатном долгу.
И то, что молодой сталевар избежал слова «научим», а произнёс только «покажем», и то, что попрежнему называл Казымова «дядя Пантелей», сказало старому сталевару, что в цехах ещё помнят его мастерство и ценят его былую славу. Но от этого ещё страшнее показалось ему возвращаться к печи: а вдруг выяснится, что отстал он безнадёжно? А вдруг ему не угнаться за этой выросшей без него молодёжью, сменившей у мартенов мастеров его поколения?
Не лучше ли, ничего никому не говоря, уложить чемодан и, пока ещё не поздно, пока в отделе кадров не закончено оформление, двинуть отсюда куда-нибудь подальше, на новые заводы и там сызнова начать овладевать мастерством?
4
Несколько дней Пантелей Казымов ходил в цех наблюдать работу Шумилова. Сначала, узнав, что из армии вернулся знаменитый Казымов, рабочие, в особенности молодёжь, под разными предлогами, а то и без всяких предлогов забегали на первую печь посмотреть, какой он есть, этот сталевар, чьё имя когда-то не сходило с газетных полос. Потом к нему привыкли, перестали проявлять подчёркнутое любопытство. Казымов часами сидел в алюминиевом креслице, наблюдая за работой, и думал, думал... На настойчивые предложения начальника цеха стать к печи он не отвечал ни да, ни нет. Шумилов тоже перестал разговаривать с ним об этом и только сочувственно косился в его сторону.
Как-то к Казымову подошёл, сильно прихрамывая на одну ногу, человек в военной гимнастёрке, с большой круглой, до глянца выбритой, точно отлакированной головой. Как Казымов успел уже заметить, в цехе, повидимому, любили этого человека; стоило ему подойти к какой-нибудь печи, как сразу возле него собирались люди и затевался оживлённый разговор.
С минуту хромой молча постоял у креслица, на котором сидел Казымов, потом вытащил из кармана коробку папирос, протянул её сталевару, прикурил об искрящийся брусочек пробы, выпустил дым к потолку.
— На партийный учёт становиться будем или погодим? — спросил он.
— А почему вас это заботит? — в свою очередь спросил Казымов, прикуривая от его папироски.
— А потому меня это заботит, что я секретарь цехпартбюро. Зорин — моя фамилия. Они вон, — он ткнул папиросой по направлению сталеваров, — кашу варят, а я расхлёбываю вот тем котелком, — и он указал на огромный металлический ковш, висевший на стальных тросах крана, куда сбегал по жёлобу сверкающий поток расплавленной стали. — Танкист?
— Точно.
— Сразу видать... А я пехота. Царица полей. Только вот до Берлина не дотопал. На Висле шасси подломили. Вот уж четвёртый год здесь по цеху ковыляю, — он хлопнул себя по хромой ноге, потом смолк, казалось, весь погрузился в свои мысли, но Казымов всё время чувствовал на себе косой, изучающий взгляд его острых, живых, должно быть, очень зорких глаз. — А ты, я слышал, у немцев порядки наводил?
— Два года с лишком.
— Так, вот, товарищ гвардии комендант, народ наш про это узнал, интересуется, как оно там, в Германии. Завтра после дневной смены в красном уголке людей соберу, расскажешь им, как там фрицы перевоспитываются. Ладно?
— Плохой я рассказчик, — начал было Казымов, но хромой уже ковылял к своему ковшу и по пути что-то весело кричал бригаде соседней печи.
«Сразу видно, фронтовой парень! — подумал Казымов, невольно проникаясь симпатией к этому весёлому человеку. — Вот с кем посоветоваться надо, этот поймёт». И он хотел было уже сам идти к секретарю цехпартбюро, но тут третья печь начала выдавать плавку. Белая, как сметана, сталь, рассыпая злые, шипящие искры, устремилась по жёлобу в огромный стальной ковш на тросах, и хромой, подвижной и ловкий человек, сверкая вспотевшей лысиной, обливаясь по́том, засуетился около него. А потом поспела сталь на пятой печи, и Казымов ушёл, так и не успев потолковать с секретарём.
Вернувшись домой, то-есть к Клавдии, разрешившей фронтовому товарищу мужа временно, до подыскания квартиры, оставаться у неё, Казымов сел у печурки, достал портсигар и опять до позднего вечера курил, зажигая одну папиросу за другой.
Он не заметил, что с его приездом в этом запущенном жилье появились какие-то проблески порядка и уюта. Со стен исчез сероватый налёт пыли, пол побелел, стол покрывала старенькая скатерть, а на застланном бумагой подоконнике в одно прекрасное утро возник даже горшок со столетником. Погружённый в свои невесёлые мысли, Казымов совсем не замечал ни этих перемен в своём жилье, ни забот хозяйки, ни внимания её сынишки, коротконогого крепыша Славки, который издали благоговейно разглядывал пёстрые ленточки на груди неразговорчивого жильца.
Но когда сегодня, ложась спать и аккуратнейшим образом располагая на стуле свою одежду, Славка вдруг закашлялся, Казымов поднял на него глаза и заметил, что вся комната тонет в сизой, ядовитой табачной мгле. Он сконфузился:
— Начадил я у вас тут. Уж вы извините, я в коридор выходить стану.
— Что вы, курите себе, Пантелей Петрович, мне даже веселее как-то от табаку! Мой-то ведь дымил день и ночь, — отозвалась Клавдия и, вздохнув, поглядела на фотографию мужа.
Тронутый печальными интонациями её голоса, Казымов с участием взглянул на хозяйку и только тут с удивлением заметил, как мало похожа эта высокая, статная женщина с усталым, грустным и очень привлекательным лицом на грубоватого, хриплоголосого шофёра в стёганых штанах и огромных подшитых валенках, подобравшего его в ту вьюжную ночь. Ему стало стыдно. Поглощённый своими переживаниями, он как-то совсем не обратил внимания на семью погибшего товарища, повидимому, с трудом сводившую концы с концами. А ведь Шлыков хорошо зарабатывал, привыкли они жить в крепком достатке. И ни одной жалобы, ни одного вздоха!
За годы военной службы у Казымова как-то сами собой завелись немалые сбережения: просто некуда было тратить деньги. И как это ему сразу не пришло в голову помочь так гостеприимно приютившей его семье!