Курносая девица, учитывавшая показатели соревнования в мартеновском цехе, каждый день отмечала на доске рост производительности на первой печи. В иные смены Казымов уже приближался к средней выработке цеха. Но до показателей Володи Шумилова ему было всё же далеко, и сталевар уходил с завода, недовольный собой.
Попрежнему Казымов вместе со Славкой по вечерам «учил уроки», склоняясь то над курсом лекций, то над книжкой технического журнала, то над «стахановскими листками», в которых обобщался опыт передовых сталеваров страны. Но когда мальчик интересовался, какие отметки получает жилец, Казымов хмурился:
— Плохие, брат Святослав, плохие. Из троек не вылезаю!
— Как в нашем классе Зенушкин, — понимающе кивал Славка. — Он тоже всё тройки да тройки получает. Он говорит, больше ему и не надо. Во второй класс и с тройками переводят.
— Врёт ваш Зенушкин, не верь ему, Святослав, — не такое нынче время, чтобы на тройках тащиться, — с улыбкой возражал мальчику Казымов. — Нынче и четвёрки маловато, нынче на самый полный жать надо.
И, потирая свой лысоватый лоб, сталевар ещё усерднее склонялся над бумагами.
7
А старый пузатый будильник, торжественно водружённый на новом, неистово пахнущем полировочным лаком комоде, недавно появившемся в комнате Клавдии, звонко и неутомимо отстукивал время. Отшумели февральские метели. В прозрачные, зеленоватые утра уже попахивало талым снежком.
Вместо старых друзей, работавших где-то на Урале, появились у Казымова новые и первый среди них — Зорин, у которого всегда, когда нужно, оказывались припасёнными сочувственная улыбка и хороший совет. Сталевар привык к своему пристанищу. Ему обещали квартиру в новом строящемся поселке. Но он не торопил начальство. Война научила Казымова считать своим домом место, где на гвозде висела его шинель, а под койкой лежал его вещевой мешок.
В этой гостеприимной комнате ему был отведён собственный угол.
В одно из воскресений Казымов с помощью Славки оклеил стены весёленькими розовыми обоями. Он купил хорошую кровать, тумбочку и, чтобы не торчать постоянно на глазах, отгородился ширмой. Клавдия прибила ему над кроватью пёстрый коврик, отыскала в его чемодане фотографии покойной жены и ребят, вставила в рамки из ракушек и прикрепила на стене над изголовьем. Фотографии как бы утвердили автономию Казымова в этом тесном послевоенном жилье.
Вообще с тех пор, как в этой барачной комнате затикал пронесённый Казымовым через всю Европу будильник, жизнь в ней пошла по-иному. И дело тут было не в обоях, не в новых, удобных и красивых вещах, которые стали появляться почти в каждую новую получку.
У Казымова с хозяйкой установились ровные, добрые отношения. Работая в разных сменах, в будни они виделись редко и разговаривали мало. Но каждый раз, отправляясь на завод, сталевар находил в кармане шинели завтрак, аккуратно завёрнутый в газету. Вернувшись с работы, он видел на столе записку, сообщавшую о том, что в углу его ждёт закутанный в полушубок обед, что за окном следует взять к щам сметану, а что масло для каши не в пузатой склянке, а в круглой баночке. Когда же, поднявшись чем свет, Клавдия принималась за стряпню, её ждала у печки охапка аккуратно перевязанных телефонным проводом дров. За провод был засунут пучок лучины. В стенном шкафчике всегда лежали капуста, картошка, лук, мясо. Чтобы купить всё это, Казымов заворачивал на колхозный рынок по пути с завода.
По субботам жилец с хозяйкой подолгу засиживались за сверкающим самоваром, приобретённым Казымовым специально «для уюта», и под сонное его пение неторопливо вспоминали о прошлом, делились новостями о мартеновском цехе и гараже. Иногда Казымов читал вслух газету, иногда Клавдия своим ровным, глубоким и звучным голосом читала какой-нибудь рассказ из «Огонька».
И ещё одно объединяло их: оба изучали историю партии. Жилец, ушедший на две главы вперёд, терпеливо и пространно консультировал хозяйку. Эта учёба увлекала обоих. Главы истории будили воспоминания, подсказывали жизненные ассоциации. Неразговорчивый Казымов оживлялся, начинал припоминать различные случаи из своей жизни, приводил примеры. Он рассказывал о том, как мальчишкой присутствовал на похоронах Ленина, как разговаривал с Орджоникидзе, приезжавшим к ним на завод, как видел Сталина на совещании стахановцев в Кремле. Беседа над томом истории партии затягивалась иногда за полночь, пока кто-нибудь из них, взглянув на будильник, не спохватывался и не вспоминал, что завтра нужно рано вставать.
Но порой, и это бывало довольно часто, посреди разговора Казымов задумывался. На его хмуром, пересечённом шрамом лице углублялись морщины, а на высоком упрямом лбу выступали борозды, глубокие, как шрам. Он настолько уходил в себя, что не слышал ни слов Клавдии, ни настойчивых вопросов Славки, увлекавшегося теперь постижением тайн умножения и деления. В комнате наступало тягостное молчание. В такие минуты Клавдии хотелось прижать к себе эту лысеющую голову, разгладить рукой борозды на крутом и упрямом лбу.
Сталевар не знал об этих её мыслях. Он попрежнему относился к хозяйке квартиры с застенчивым уважением, даже с некоторой боязнью. Когда иной раз соседки по общежитию отпускали шуточки по их адресу, а соседи принимались добродушно попрекать Казымова тем, что он «зажиливает» свадьбу, сталевар в ответ только густо краснел и отмалчивался, с ужасом думая, что до хозяйки могут дойти эти разговоры.
Клавдия была для него прежде всего вдовой погибшего боевого товарища, память которого он свято чтил. Казымов сердито отгонял от себя даже самые невинные мысли о ней как о женщине. Они казались ему кощунством.
Так или иначе, но с хозяйкой он чувствовал себя легко и просто. Ничто не нарушало покоя их субботних чаепитий и праздничных воскресных обедов. А вот отношения со Славкой начинали Казымова серьёзно беспокоить. Мальчик родился в год объявления войны и отца не знал. Выросший без мужской ласки, он с каждым днём всё больше привязывался к жильцу. Сначала они просто подружились, и дружба их носила деловой характер. Смышлёный Славка охотно бегал в лавочку за папиросами, с тем, чтобы на обратном пути съесть заработанную таким образом вафлю с кремом. Казымов же терпеливо учил мальчугана писать по косой линейке, с серьёзностью, которая так нравится детям, слушал, как Славка декламирует первые выученные стишки. Он умел ловко выдумывать для своего маленького приятеля самые затейливые задачи по арифметике, примеры для которых брал из окружающей жизни.
Но эта чисто мужская дружба сразу же приобрела новую окраску с тех пор, как однажды Казымов рассказал Славке об его отце, знаменитом прокатчике Шлыкове. Мальчик слушал, затаив дыхание. На следующий день он робко попросил жильца рассказать, как отец воевал. Казымов, начавший войну вместе со Шлыковым и до самого Сталинграда служивший с ним в одной танковой роте, с увлечением пустился рассказывать о храбром командире танка всё, что запомнил о нём. Мальчик слушал, не спуская глаз с жильца. С тех пор, едва только Казымов показывался на пороге, его уже встречал жадный, просящий взгляд круглых славкиных глаз, и после уроков школьник и сталевар долго беседовали о подвигах ефрейтора Шлыкова.
Эпизодов из жизни друга хватило Казымову на неделю. Потом истории иссякли. Но славкины глаза попрежнему выражали такую жгучую просьбу, и сами эти детские, наивные, зеленовато лучившиеся глаза так остро напоминали сталевару о покойном сыне, что он не выдержал и, не умея выдумывать, стал говорить мальчику о том, что случалось на войне с ним самим, старшим лейтенантом Казымовым. А потом, когда и его собственные истории оказались исчерпанными, он махнул рукой и начал приписывать покойному Шлыкову подвиги всех своих однополчан, какие он только помнил и знал; Славка был ненасытным слушателем. И когда стрелки на будильнике предательски незаметно подкрадывались к девяти, матери чуть не силой приходилось отрывать сына от постояльца и загонять его в постель.
Славка без Казымова просто жить не мог. Когда сталевару случалось иной раз задержаться на заводе, его непременно встречала у проходной маленькая иззябшая фигурка в ушанке. Но больше всего смущало Казымова, что он сам с каждым днём всё крепче и крепче привязывался к этому чужому мальчику. Славка прочно врос в его душу, должно быть, заполнив все оставленные войной пустоты. Казымов просто не представлял себе, как он расстанется со своим маленьким другом.
8
По воскресеньям они вместе ходили в кино или в цирк. В антрактах закусывали в буфете, чинно тянули ситро, ели пирожное, а потом неторопливо, пешком шли домой через весь город, каждый раз выбирая себе новую дорогу. На обратном пути они с хозяйским удовлетворением следили за тем, как город залечивает нанесённые войной раны, останавливались у построек, смотрели, как кладут новые трамвайные линии. Оба, взрослый и маленький, одинаково радовались, видя, как гигантские пальцы кранов легко поднимали ввысь тяжёлые клетки с кирпичом, словно то были игрушечные кубики, и бережно опускали их к ногам каменщиков, стоявших на гребне стены, как стальные ковши своими несокрушимыми зубами вгрызались в мёрзлый грунт и как вереницы низко приседавших от тяжести груза машин тянули на стройки кирпич, бутовый камень, арматуру. Они стояли посреди улицы и радовались, будто все эти люди строили их собственный дом.
Иногда Казымов нарочно сворачивал в так называемый «Посёлок ударников», где когда-то его семья занимала половину хорошенького деревянного дома. Название это теперь было чисто условным. Никакого посёлка не было. Оставляя город, фашисты начисто сожгли его. Первое время, когда за железнодорожным переездом вместо привычного вида ровных шеренг одинаковых, обнесённых аккуратными заборчиками домиков перед Казымовым открывались две ровные линии больших каменных строек, сердце сталевара тоскливо сжималось, воспоминания об утерянном счастье с особой силой овладевали им.
Казымов спешил пройти мимо пятиэтажной громады с кирпичными колоннами, покрывшей своим фундаментом следы пожарища, самое место, где когда-то стоял его домик. Чуткий Славка, ничего не понимая, заглядывал в побледневшее лицо жильца: