Ладно, поехали. Правая нога, большой палец сгибаем, сгибаем…. Да, что же ты, дрянь такая, ведёшь себя так непокорно и непослушно — то ли сгибаешься, то ли нет. Не мой что ли палец, соседский? Так, пробуем ещё раз. Нет, ни в какую не получается. Судорога? Вряд ли, боли нет. И сигнал вроде по нервам идет, и мышцы откликаются, но не так как-то всё. Непривычные ощущения. Попытаемся хоть что-то разглядеть в темноте? Попытаемся. Глаза широко открыл, голову поднял. Нет, не поднял. Не смог. Лежит неподвижно, лишь качнулась в сторону. Пора начинать паниковать? Нет, не пора. Повернулась всё-таки головушка и слабый свет вон расплывчатым пятном от двери виднеется. Значит, видим, двигаемся и, следовательно, мыслим дальше.
Итак, без малейшего сомнения что-то произошло и довольно серьёзное произошло. С домом или со мной. Ракетный привет от старых врагов или конкурентов? Да нет, время сейчас не то, нынче всё без крови решается, чисто всё делается, хм, бумажками убивают и стиплерами расстреливают. Да и с домом вроде бы ничего произойти не могло, стены более метра толщиной, сам фундамент на скальном основании и последний вулкан в данном районе буйствовал тысячи лет назад. Да и замок это бывший рыцарский, охрененно старинный, мною до Серого финала за большие деньги выкупленный и до неузнаваемости успешно перестроенный. Ныне мой дом-крепость монокаркасом нерушимым укреплён от фундамента до крыши и все системы жизнеобеспечения и комфорта продублированы многократно. Периметр в радиусе полста морских миль под постоянным контролем. Любая, самая мельчайшая неполадка системы сразу же отражается на мониторах техслужбы. Гремит «алярм», вспыхивают красного цвета диоды на панелях и десяток технарей с тестерами наперевес сопя и отдуваясь мчится устранять неполадки.
Было уже такое. Вазу старинную в холле разбили, гады косорукие, и на ковре наследили. Ну, а я их энергоединиц за это лишил. Плакали долго, но должен быть урок за это запоминающимся — ваза-то одна такая во всем мире осталась. Артефакт, как ни крути. Но почему сейчас, никто не топчется по дому и не скребётся осторожно в дверь спальни? Почему посуду не бьют и шумно не сопят? Всех вырезали? Нет, такого быть не может. Не те это люди. В этом мире люди сейчас совсем другие — спят вполглаза с пулеметом в обнимку у пульта управления ракетной установкой. Выходит, проблема не в доме и не в моем персонале, а только во мне. Коварный инсульт, добавочно осложнённый внезапной глухотой и слепотой, или ещё какая ни будь гадость с последующим за этим параличом? Нет, такого не бывает, а если и случается, то именуется это просто и незамысловато — смерть. Да вот только самочувствие у меня великолепное, что полностью опровергает мои предположения, хотя я и не могу шевелиться, как мне желается. Дышится легко, гладко. Сердце, на удивление, работает ровно и не щетинится привычными колючками в груди.
«Если после сорока лет вы проснулись, и у вас ничего не болит — значит, вы умерли».
А если проснулись после почти по три раза сорока, то значит, я сейчас пал в анабиоз? Ничего ведь не болит. Или меня похитили, одурманили, связали, в подвал бросили и, плывя по грязным волнам наркотического болота, я ничего не чувствую? Тоже нет. Это просто невозможно. Мой дом под наблюдением двух спутников и под постоянной охраной. Около двух десятков человек мой покой бережет. За это отдельное спасибо ходячим уникальным мозгам. Все приближающиеся к охранному периметру колесно-крылатые, на подводных крыльях и прочие объекты берутся под контроль и могут быть в любой момент по мановению моего пальца уничтожены. В моё тело вшиты семь чипов и все они шлют сигналы о моём местонахождении и самочувствии в….. В общем, шлют туда, куда надо и кому надо. Что же тогда не так? А хрен его знает. Слишком мало информации и взять мне её негде. Попробовать покричать? А почему бы и нет? Покричим и как можно громче. Может, что и изменится. Вдруг услышат.
— А-а! Уа-а! Уа-а-а!
Что за чёрт? Что за у-а вместо эй?!
Неприятный, какой-то неживой желтый свет бьёт по широко раскрытым глазам, быстро распахнувшаяся дверь ударяется о стенку с жутким грохотом. Услышали. Подозрительно быстро услышали. Стояли за дверью и ждали? Кто ждал? Зачем ждал? И что это за странные шаркающие шаги — у меня беззвучное покрытие на полах! Ненормально знакомый тёплый запах и мягкий, успокаивающий голос:
— Ну, тихо, тихо маленький! Не плачь, моя родиночка. Вот сейчас мамка тебя покормит и пелёночки поменяет. И дальше будем баиньки — аиньки.
«Бл…ь, приплыли. Пелёночки, мамка неизвестная, кормёжка. Нет, тишина и темнота мне нравилась больше. Так, а что это нечесаное и пахнущее, хрен пойми чем, суёт мне в рот? Где-то и когда-то я это уже видел…..Ну да, мне это точно знакомо. Видали многократно. Во всех видах. Самая обыкновенная женская грудь. Естественная в своём безобразии. Бледная и обвисшая. Без матовставок, что помогают сохранять форму груди даже дряхлым старухам. Без еле заметных точек от следов введения силиконтама. Натурность в чистом виде, в её самом неприглядном варианте. Кожа вокруг соска сухая и воспалённая, мелкие трещинки, следы сукровицы на ореолах. Блин, у неё что, мастит начинается? У неё? У кого? Что эта, сующая мне в рот свою больную грудь, делает в моём доме?! Тьфу, мать твою! Всунула всё-таки! И…. Это кто тут ещё? Я? Какой на хрен Я?!»
Что-то неразумное, бессмысленное, но упрямо-настойчивое тяжко навалилось на меня, придавило, лишило способности к отпору. Темнота. Нет возможности сопротивляться.
Личико младенца разгладилось, брезгливое и недоумевающее выражение, пугающее кормящую женщину, исчезло. Голые десна крепко захватили сосок, засосали, задвигались, жамкая тёплую плоть груди и выдавливая молоко. Но ловко вставленный в уголок рта младенца кончик мизинца матери не позволил ему «гонять» во рту сосок вперёд-назад.
— Ну, вот и хорошо, вот и славно. Кушай родненький, кушай.
Кормящая женщина улыбалась бездумной улыбкой любящей матери, только изредка морщилась от боли, когда младенец слишком сильно прихватывал беззубыми дёснами грудь.
Детство чудесное, пора, блин, прекрасная! Чудесатее и распрекраснее времени просто не найти. Других слов нет. Вернее есть, но только почему-то все матерные. Дрянные слова, язык шершавыми слогами колющие и оставляющие во рту гнилостный вкус случайно попробованного скисшего блюда. Мерзко, противно и рука сама тянется к зубной щётке с горкой мятного порошка на жесткой щетине, но приходится этот словесный мусор выговаривать и, преодолевая вязкость густой слюны, выпускать из-за забора зубов этих маленьких ядовитых тварей. Иначе не описать, не охарактеризовать, не объяснить. И иначе тебя не поймут, посмотрят с подозрительной искоркой в линялых от летнего солнца глазах и заклеймят «маменькиным сыночком». А потом позволят себе дикую глупость подумать, что они лучше тебя, круче, сильнее тем, что вот они вот такие смелые да умелые — курят подобранные на земле «хабоны» и прогуливают уроки, ругаются матом и поэтому они, герои, в праве снисходительно цыкнув зубом что-то тебе повелеть и ждать беспрекословного исполнения. С их стороны большая ошибка. И это ошибочное заблуждение придётся тебе снова и снова выбивать из их пустых стриженых голов. Но всех не перестреляешь, то есть не перебьёшь, здоровые все гады, и поэтому не будем выделяться. Так что — б….я пора это детство!
Вы категорически против этого определения? Так против, что готовы спорить до пены, биться об заклад, ставить голову на кон? Ваше право, вы хоть ж…. Г-хм, ладно, это можете не ставить. Не интересует. Я вам только один вопрос задам, славные мои оппоненты — вам сколько лет? Девять? Ах, двадцать девять, тридцать девять или даже полста, шестьдесят пять и так далее? Вот и помолчите, господа взрослые, дайте ребёнку сказать, и не подтягивайте к себе в сторонники-соратники девятнадцати-двадцати летних и прочих зубастых щенят. Сами они ещё дети, хоть и мнят себя взрослыми, опытными, суровыми и много знающими мужчинами. Ибо устами младенца глаголет истина, и поэтому внимайте мне, пожалуйста, не перебивая. Так как мне, прожившему за сотню лет, виднее. И проглотите вы свои поспешные слова о маразме и впадение в детство. Не угадали. Не впал. Попал, так будет точнее, в детство. Не во сне попал, когда вокруг тебя вьются заводными игрушками разные мохнатые зверушки и, улыбаясь во всю белоснежную пасть, болтают с тобой по-человечески. И небо налито такой синевой, что забирает дух и делается внутри тебя так сложно, что становиться больно и горько смотреть на это бездонное индиго! А трава тебе по пояс и одуряющий её запах с каждым глотком чистейшего воздуха заставляет быть твоё тело всё легче и легче и кажется тебе, что ещё шаг и ты вдруг оторвёшься от земли и полетишь куда-то в золотой свет с серебряными полотнами облаков.
Но не полетишь. Не сон это твой, а та самая сучья реальность, что дана нам в ощущениях. Так что, если говорить коротко и по делу, прекратить словоблудие и более не изливаться белым стихом, то я просто вернулся в своё детство. В свою забытую, придавленную тяжелой пылью прошедших лет золотую пору, когда каждый день, каждый час, каждая минута сулит тебе беззаботное счастье. Позволяли открыто смеяться или пугаться до обморочного состояния маленькой птички-души и одновременно несли радость узнавания чего-то нового.
Я вернулся. Вернулся в сказку.
Вернулся туда, где меня любили, где я любил, а потом предпринимал робкие попытки полюбить по-другому, по-взрослому, отталкивая от себя любовь к матери, к свалившему в далёкие дали так и не узнанному мной отцу, заменяя эти чистые чувства паллиативом слюняво-восторженных отношений с противоположным полом. Всё повторилось, только вот сказка для меня показалась страшной, и было мне в ней, чем дальше, тем сложнее. Но лучше, наверное, рассказывать по порядку.
Моя старая память, сознание и осознание случившегося вернулись ко мне в восемь лет. Пришли нежданно-негаданно, по-хамски пнули сапожищем в запертые створки ворот детского сознания и выломали тонкие доски забора рассудка. Ворвались дружной троицей и расползлись по мозжечку, обоим полушариям, гипоталамусу с гипофизоми прочим гиппокамам, коими действами и вышибли меня из реальности, уложив на больничную койку на несколько месяцев. Сволочи.