Ни Красин, ни Бауман не знали, не думали, что в эти дни, когда один пробирался за границу, а другой готовился «затеряться» в Баку, решается их судьба.
Решалась она 16 декабря 1899 года, и не где-нибудь, а на Особом совещании царских министров. В Особое входило всего шесть: министр юстиции Муравьев, земледелия — Ермолов;. финансов — Витте, внутренних дел — Горемыкин, народного просвещении — Боголепов и военный — Куропаткин. Ну и конечно же, не обошлось без директора департамента полиции Зволянского. На этом заседании никто не упомянул имен Красина и Баумана, не о них шла речь, но, сами того не ведая, министры, решали и их судьбу.
Министры были не на шутку встревожены последними российскими событиями. То в Киеве обнаружена подпольная типография, то в Петербурге на стенах домов, на дверях, в цехах Обуховского завода, в почтовых ящиках появились листки антиправительственного содержания. Студенты и вовсе вышли из повиновения, и это несмотря на принятые тем же Особым совещанием «Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков».
Скопом?! Толпами! Целыми институтами!
За границей подняла голову эмиграция всех мастей и марок. Даже такой эмигрант, как толстовец Чертков, оставил на время свои душеспасительные проповеди и опубликовал «Листок Свободного слова», и все о тех же студенческих волнениях. «Листок» вызвал гнев шестерки. Каждому из них в этой «мерзкой книжке» досталось на орехи.
Министр просвещения Боголепов на что уж тупица, но тут же узнал в строках озорной студенческой песенки на мотив «Через тумбу, тумбу раз…» групповой портрет шестерых:
Куча мумий сидит
И дела все вершит,
А в делах лабиринт
Заключается…
Немного поспорили относительно того, кто видится за этими строчками:
А один крокодил
Со слезами твердил,
Что законом
Страна
Управляется…
Сошлись на Победоносцеве, у которого всегда слезятся глаза.
Начальник Петербургского охранного отделения полковник Пирамидов был назван своим именем;
Фараоны кругом
Всех колотят кнутом,
Пирамидов, прохвост,
Отличается…
И хотя Горемыкин заверил собравшихся, что сия мерзопакость дальше почтамта и таможни не пойдет, совещание приступило к рассмотрению дел в мрачнейшем расположении духа.
Доклады министров — мимо ушей, надоели, на зубах скрипит от министерского вранья. Последним пунктом порядка дня были дела политических ссыльных.
Конечно, и Бауман и Красин знали, что основатели петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Кржижановский, Старков, Ляховский, Ульянов, Лепешинский, Цедербаум в 1895–1896 годах попали в тюрьму, а затем в ссылку в далекую Енисейскую Сибирь. Бауман еще в Орлове получил от соратников Ульянова и подписал «Протест 17-ти», протест против «кредо» «экономистов», звавших пролетария на борьбу только за улучшение условий продажи своей рабочей силы.
Протест пришел из села Шушенского.
Но ни Бауман, ни Красин не ведали, что 29 января 1900 года у «стариков» (как звали основателей «Союза» в отличие от «молодых», пришедших в него после 1895 года) кончается срок ссылки. Вот теперь их дальнейшую судьбу и вершили шестеро царских сановников. А они были раздражены, у них были взвинчены нервы чертковским «листком». Что им до сроков? Можно и набавить — повод всегда найдется, а если его нет — директор департамента полиции Зволянский выдумает.
Зволяиский предложил: в столичные и университетские города не допускать, в фабрично-заводские местности тоже. Учредить негласный надзор полиции. И в случае чего!.. Этого министрам пояснять не требовалось.
Согласились без прений.
Уроженцу г. Симбирска помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильину Ульянову, что по рассмотрении в особом совещании, образованном на основании 34 ст. положения о государственной охране, обстоятельства дела о названном лице, господин министр внутренних дел постановил: воспретить ему, Ульянову, по освобождении его 29 января 1900 года от надзора полиции, жительства в столицах и С.-Петербургской губернии впредь до особого распоряжения…»
Далее следовал список губерний и городов государства Российского, где проживание «названного лица» так же воспрещено.
29 января (ни дня не промешкав), не глядя на трескучий мороз, по свинцово-серому льду Енисея мчались двое саней-кошевок. Триста верст по реке до Ачинска, а там тысячи по железной дороге — есть время для размышлений. А впрочем, все уже давно решено. В перечне губерний и городов не указан город Псков. Ничем, кроме громкого прошлого, он не примечателен, да хорош тем, что примостился под боком у Санкт-Петербурга.
Запрет запретом, а Ульянов обоснуется в Пскове не раньше, чем побывает в Уфе, где Надежде Константиновне Крупской предстоит еще почти год маяться и ссылке, заедет в Москву, к родным, обосновавшимся в Подольске. Нужно повидать товарищей и обо всем договориться, как договорились в Шушенском с Глебом Кржижановским. Хорошо тогда поговорили…
Была морозная лунная ночь. Перед Владимиром Ильичем и Кржижановским расстилался, искрился бесконечный саван сибирских снегов. Владимир Ильич поведал Глебу Максимилиановичу о своих планах и предположениях по возвращению из ссылки. «Организация печатного партийного органа, перенесение его издания за границу и создание партии при помощи этого центрального органа, представляющего, таким образом, своеобразные леса для постройки всего здания революционной организации пролетариата».
И начинать нужно с лесов и подальше от «романовских дач», как называли места ссылки в «честь» царской династии Романовых.
А новый, XX век был уже на пороге.
Новый век. Кто устал от старого, кто связывал неудачи, постыдные дела, крушения иллюзий с датами, начинающимися цифрой «18…», тот надеялся, что XX столетие предаст забвению пережитое, для этого достаточно только проснуться 1 января живым, здоровым и улыбнуться обновленному солнцу тысяча девятьсот первого года. Правда, до наступления нового столетия еще целый год, но к такому эпохальному событию, как смена века, готовятся загодя. Одни строят планы, другие мечтают, но каждый по-своему возлагает надежды на грядущее.
Царю Николаю II, этому, по словам Л. Толстого, «Чингис-хану с телефоном», мнится, что канули в прошлое народовольцы-террористы с их бомбами, подкопами, револьверами, что охранительные начала самодержавия напугали трусливых, усмирили задиристых, уничтожили смелых, борющихся. И XX век грезился самодержцу в облике старой, допетровской Руси, где так уютно потрескивали свечи и тихо теплились лампады, пахло ладаном, и боярские шапки, собольи шубы да длинные бороды были символами мудрости а власти, а Мономахова корова — недосягаемой вершиной ее под сенью всевышнего.
«Назад, к допетровским временам» — вот лозунг придворной камарильи. А это значит — засилье дворянства во всех областях государственной, политической, экономической и культурной жизни страны.
«Назад, к Московской Руси» — это значит усиление и патриархальных начал в деревне, или попросту возрождение крепостнических порядков, это православие и самодержавие, как гранитный утес, стоящие на дороге к конституции.
А для тех, кто не согласен?
Есть Шлиссельбург. Есть Петропавловка. Есть централы, рудники, читинские, карийские, вилюйские остроги.
Есть пули. Есть нагайки. И частокол штыков.
За этим частоколом император будет чувствовать себя спокойно. В империи установится тишина, в империи будет порядок, в империи воцарится твердая власть.
В этом не уверены либералы-земцы, им кажется, что куцая конституция была бы надежным громоотводом, клапаном, через который вышли бы революционные пары России. А так, без конституции, неуютно. Забраться бы головой под крылышко и чувствовать себя в крепости — вот мечта либерала. Увы, пока до него доносится тревожный ритм времени.
И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
От страха перед этими мятежами либералы спешат поближе к трону, за барьер штыков. Но и тут они дрожат и робко советуют: «Нужно проводить умную, гибкую политику». «Необходимо успокоить массовое движение» — волнуется московский купец и обуржуазившийся помещик, процветающий адвокат и благоденствующий профессор. И все «протестуют» против «крайности царизма» и всячески стараются втереться в доверие к народу, чтобы потом выдать его с головой царю.
Зашевелился «старый земец». Он мечтает о созыве Земского собора из представителей земств и городов. Куцый совещательный орган — предел его мечтаний.
А XX век еще не наступил и никому ничего не может пока обещать. Пробуйте, добивайтесь сами того, о чем мечтаете, чего хотите.
XX — это не XVII. Можно нацепить на себя боярские длиннополые хламиды, отпустить бороды, но не вернуть абсолютизма, московской тишины. Невозвратимо кануло в небытие крепостное право. Капитализм домонополистический перерастает в монополистический. Образуются картели и синдикаты. Они монополизируют производство, сбыт, транспорт. Промышленный и банковский капиталы, сливаясь, создают капитал финансовый. И он теперь диктует свои условия и промышленности, и сельскому хозяйству. Капиталы незримо проникают через рубежи государств, завоевывают рынки, колонии. Идет борьба за передел ранее поделенного мира. Обостряется борьба между трудом и капиталом.
XX век еще не настал, но он уже властно стучится в двери фабричных бараков. Тянет за сигнальную веревку заводского гудка, возвещая о новых, еще «невиданных мятежах».
Кружки, чисто экономические забастовки — достояние прошлого. В новом веке рабочий должен победить, обязательно победить. А для этого нужно воздействовать на все слои населения. И главное — стать авангардом в войне за свободу, гегемоном в общенародной борьбе с царизмом.