Александр ГаличКонстантин ИсаевВЕРНЫЕ ДРУЗЬЯ
1
…Тридцать лет назад на реке Яузе, за московской заставой Лефортово, жили три закадычных друга…
По Яузе, какой она была тридцать лет назад, — мутной, с захламленными берегами, с приросшими к ним маленькими косыми домишками, — плывет лодка, такая дырявая и заплатанная, что просто непонятно, как она держится на воде.
Ведут лодку по Яузе три дружка: Сашка Лапин, голубоглазый, взлохмаченный паренек, степенный и серьезный, прозванный за любовь к животным «Кошачий барин», Боря Чижов — «Чижик», с такими же, как у Лапина, голубыми глазами, но озорным и лукавым лицом, и худенький, длинноногий и длиннорукий Васька Нестратов, за важность и хвастовство именуемый «Индюком».
Вместе с лодкой выплывает песня, которую друзья орут истошными голосами:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар горит,
Буржуазия дрожит!‥
Во! И боле ничего…
На руле, исполненный чувства собственного достоинства, сидит Васька. Он держит в левой руке замусоленную ученическую тетрадь, на обложке которой корявыми буквами написано: «песильник», поглядывает на яркое июльское солнце и командует:
— Прямо на борт! Пошевеливайся!‥
Саша Лапин бросает весло.
— Чего он командует все время?! — И, повернувшись к Ваське, сердито говорит: — Не ты один здесь капитан!
— А кто ж будет командовать? — снисходительно спрашивает Васька. — Ты, что ли?
— Задаёшься, Васька! — угрожающе произносит Саша и поворачивается к Борису: — Опять он задается! Макнем?
В глазах у Бориса прыгают весело искорки:
— Макнем!
— Не надо! Не надо, дьяво… Но уже поздно.
Саша и Борис, едва не перевернув утлый корабль, хватают отчаянно барахтающегося Ваську за руки и за ноги и окунают в Яузу.
— Будешь задаваться?! Будешь задаваться?!
— Не… не… буду…
Ваську водружают обратно в лодку. Потоками течет с него мутная вода.
— Вот индюк! — с искренним возмущением говорит Чижик. — Сколько его ни макай, он все за свое!
— Ладно! — бормочет Васька. — Этого я вам не забуду!
Но тут же, разумеется, забывает.
С берега, из-за невысоких покосившихся заборов городской окраины, из-за полуразвалившихся стен и темно-бурых нагромождений шлака и мусора летит песня:
Недаром утром будит вас
Походный марш, товарищ!
Еще Царицын и Донбасс
Лежат в дыму пожарищ!
И мы идем в последний бой,
Вперед — сквозь непогоду,
За отчий дом, за край родной,
За счастье и свободу.
Друзья, насторожившись, прислушиваются. Протяжно гудит заводской гудок.
— Комсомольцы на субботник идут! — кивает Борис.
— А хорошо, ребята… — задумчиво улыбается Сашка. — Хорошо, что опять гудок гудит, верно?
Медленное течение тащит лодку. Песня на берегу затихает. Ребята переглядываются и подхватывают:
Ну что ж, друзья,
Споем, друзья.
Споем про дальние края,
Про битвы и тревогу,
Про то, как он, и ты, и я.
Про то, как вышли мы, друзья,
Как вышли мы в дорогу.
— А здорово у нас получается, честное слово! — вдруг восхищается Васька. — На всю Яузу слыхать!
Стоят покосившиеся домишки на берегу, течет мутная вода.
— Да, хороша у нас Яуза, — вздыхает Чижик, — только вот берега видать… простора нет…
— А есть реки, говорят… — Саша мечтательно глядит вдаль, — ни конца ни краю…
Васька самоуверенно встряхивает нечесаной головой.
— Погоди, поплывем еще туда! Поплыве-ем…
И друзья, переглянувшись, снова затягивают:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем…
С ТОЙ ПОРЫ ПРОШЛО ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
2
Весна. Дальние горы на горизонте. Степь в цветах и травах. По некошеным травам бешеным карьером мчится конь. У всадника — Лапина — кудрявая, разбойничья борода и веселые, голубые, слегка навыкате глаза.
За холмом сразу открывается одиноко стоящее среди степи красивое белое здание. Это Экспериментальный институт животноводства. Всадник проскакивает арку и оказывается на круглом дворе. Земля здесь плотно убита копытами. Денники окружают двор.
Навстречу Лапину выбегают две девушки в белых халатах и седой поджарый человек в ловко пригнанных сапогах и кожаной короткой куртке.
— Он! — вскрикивает одна из девушек отчаянно. — Александр Федорович! Ну что же это?‥ Ведь самолет через пятьдесят минут!‥
— Тише, тише, Олечка, — смущенно бормочет Лапин, — я на минуточку. Взгляну только — и обратно. Чего ты шумишь? Вон, гляди, Вера ведь не кричит!
— Я не кричу, я доктору все расскажу! — мрачно говорит вторая девушка.
— Не успеешь! — Лапин подмигивает и оборачивается к старику. — Федор Иванович, выведи-ка побыстрее. А то видишь!‥
Старик понимающе кивает и бежит к денникам.
— Вот какие дела, девушки, — говорит Лапин, — и нечего в кулаки хихикать!‥
И, замолчав на полуслове, он замирает.
Весенние лучи солнца вспыхивают на ярко-гнедом, горящем, как вычищенная бронза, коне. Конь сторожко ставит тонкие уши, косится на Лапина, перебирает точеными ногами.
— Повыше, повыше его ставь! — Лапин едва дышит от восторга. — Голову отпусти, пусть свободно держит… Ну что ты скажешь! Ну что за совершенство! Сила, мощь, грация, красота — все в нем есть! Разве не стоило ночи недосыпать, искать, мучиться, ставить тысячи опытов, чтобы такая красота появилась на земле?!
— Александр Федорович, самолет!
— Все в нем есть — и сухость краба, и нервность, и спокойствие формы… Вы поглядите на линию спины, на мягкость перехода, на бабки. Совершенство… Пусть не скульптура, пусть не вечное, зато живое совершенство.
— Двадцать минут осталось, Александр Федорович! — в голосе девушки слезы.
— Сейчас, сейчас! Никуда твой самолет не денется. — Конь пляшет, тянется к Лапину, высовывает розовый язык.
— Сахару просит, — восхищается Лапин, — ну не умница, сластена? Ты, Олечка, небось не догадаешься высунуть язык, когда сахару захочешь.
— Куда уж мне! Господи боже мой, семнадцать минут осталось! Опоздаете… А вас ждут в Москве… Вы же сами рассказывали…
Лапин прощается с конем, нежно его гладит, что-то шепчет. Потом резко поворачивается и, бормоча под нос: «Нужен мне этот отпуск» и «Пристали как банные листья», — прыгает на своего коня и стремительно уносится со двора.
— Расстроился, — говорит старик, прислушиваясь к стуку копыт.
— Двенадцать минут осталось! — охает девушка. — Столько лет он не отдыхал. А его друзья детства ждут, он ведь рассказывал… Сколько раз уславливались вместе отпуск провести. А теперь он на самолет опоздает.
3
Москва.
Аудитория университета.
Просторный зал, залитый солнечным светом. Полукруглым амфитеатром подымаются скамьи к потолку. Юноши и девушки внимательно слушают профессора Чижова.
— И под конец мне хочется сказать вам вот что… — Чижов хмурится, его подвижное лицо становится сосредоточенным. — Тем из вас, кто собирается стать нейрохирургом, то есть человеком, проникающим в мозг, самый сложный орган живого существа, в центр нервной деятельности, до́лжно помнить: осторожность и еще раз осторожность! Вам доведется проникать за твердую оболочку мозга, и путеводителем будут ваши пальцы, пальцы хирурга. Прикосновение их должно быть легче лепестка, падающего в безветренный день, чуткость бо́льшая, чем чуткость пальцев скрипача-виртуоза… — Взглянув на часы, профессор улыбнулся. — Однако мы заболтались, я и вас и себя задержал. Мы расстаемся на несколько месяцев. До свиданья, товарищи, желаю вам доброго отдыха!‥
Чижов неторопливо спускается с кафедры и идет к дверям.
Любимого профессора окружают студенты, и вся группа выходит в коридор. В коридоре — торжественная тишина, паркетный блеск, лестница, двумя маршами устремляющаяся вниз. Чижов в сопровождении студентов приближается к лестнице, серьезно о чем-то с ними беседуя.
И вдруг снизу раздается веселый возглас:
— Чижик! Эй!
Чижов широко открывает глаза, перегибается через перила.
— Саша! Кошачий барин! Ах ты, черт побери!
И остолбеневшие студенты видят, как их уважаемый профессор кубарем скатывается с лестницы, обнимает, тискает и тычет кулаком в бок невысокого человека с разбойничьей кудрявой бородой и лауреатским значком на лацкане скромного пиджака.
4
Архитектурное управление.
В приемную руководителя одного из отделений гражданского строительства — академика Василия Васильевича Нестратова — входят Чижов и Лапин. В комнате находятся человек двадцать с альбомами и рулонами чертежей в руках. По их лицам видно, что долгое ожидание приема здесь обычное дело. Кто-то из «новичков» негодует и возмущается, но большинство с унылым и скучающим видом слоняются по приемной.
Возле референта стоит тоненькая темноглазая девушка с планшетом через плечо и говорит взволнованно и торопливо:
— Товарищ референт, вы поймите, седьмой день сюда хожу. Через день командировка кончается, а я не могу добиться товарища Нестратова…
У референта измученное и надменное лицо.
— Дорогой товарищ, я каждый раз спрашиваю, что у вас за дело к Василию Васильевичу, и вы регулярно отказываетесь отвечать!
— А если мне поручено с ним лично поговорить? Лично! Неужели нельзя?
— Я не говорю «нельзя», каждый трудящийся может быть принят Василием Васильевичем, но… согласитесь, что ж это получится, если к Василию Васильевичу Нестратову пойдет всякий кому не лень. Ну, зайдите денька через четыре…
Лапин переглядывается с Чижовым.
— Не могу я! — для убедительности девушка прижимает обе руки к груди. Я ведь из Тугурбая, вы поймите… издалека, с Камы… Мы строим город животноводов… Ну хорошо, я вам скажу, если нельзя иначе… Но даже странно… Мне комсомольская организация поручила лично… У нас есть предложение: заменить силикатный кирпич, который нужно везти за четыреста километров на наше строительство, первоклассным розовым туфом. У нас его сколько угодно! Но начальство наше уперлось! Раз подписано, говорит, значит подписано. А проект вами подписан, Нестратовым! Так легче же проект изменить, чем баржами силикат таскать…