Поздно вечером, лежа в постели, Лина все время думала, как к этому отнестись: осудить? Высмеять? Отвернуться с пренебрежением? Разве любовь это не молодость, легкость, ну хотя бы изящество, если уж не красота? И ничего не могла решить.
Потом услышала, как Сафарова тихо прошла по комнате, чем-то звякнула и опять легла. Неужели заперла окошко на шпингалет?
Сердце дрогнуло от возмущения. Какая будет Тоне неприятность, если ей позже установленного срока придется стучать в дверь корпуса, будить няню, получать выговоры... Она решила не спать, твердо решила и от этого успокоилась. И заснула. Но какое-то время спустя вдруг услышала царапанье, вскочила и подбежала босиком к окошку.
Дождевые капли играли огоньками на забрызганном стекле в свете фонаря. Тоня старалась подцепить ногтями раму, чтобы отворить окно. И обрадовалась, увидев Лину.
Быстро перемахнув через низкий подоконник, когда Лина ей отворила, она обернулась, помахала рукой и затворила окно.
Приятельски улыбнулась Лине и двумя пальцами взялась расстегивать мокрый, облипший плащ.
...Наутро, когда все вернулись с завтрака, снова пошел дождь, и опять всем некуда было идти и нечего делать до обеда.
- Странно, - вскользь уронила Тоня, - почему это шпингалет оказался задвинут? Ведь я, кажется, просила?
- На то и задвижки поставлены, чтоб их люди задвигали, не надо было бы запирать - тут бы и задвижки не было.
- Ах, до чего же это интересно ты рассудила!.. Мужа своего тоже на ночь запирать надо? А?
- А скажешь, нет?
- Вроде как петуха, значит?
- Тебя бы муж запирал получше, тебе бы тут не кукарекал ось. По вечерам-то!
- Так-так-так!.. Как это поучительно слушать. Значит, запирать? А вдруг позабудешь, тут он у тебя и выскочит?
- У меня нет, не выскочишь! - усмехнулась Сафарова.
- Такая у вас взаимная любовь? Ай, завидно!
Сафарова с глубоким презрением скривила губы, Лине показалось даже, что она сейчас сплюнет.
- У меня, милуша, семья, а не любовь какая-нибудь. Семья, поняла? Любовь!.. "В нашем саде, где вся трава примятая"? Нет, мил-моя, у меня дети растут, муж. Дом.
- Мебель с телевизором...
- С телевизором. Да.
- Одного не поняла, отчего же при такой очаровательной жизни для него, однако, задвижка требуется?
- Отчего-отчего!.. Вопрос-то глупый. Мужи-ик!.. Ну?..
Сафарова даже не договорила, видно, ей скучно было такие общепонятные вещи еще и объяснять.
- Значит, он шустрый у тебя?
- Да не то чтоб уж очень. А бывало всякого... - Она вдруг приятно задумалась, даже лицо помягчело, и с видимым удовольствием начала погружаться в какое-то воспоминание, как в теплую воду.
Видно, самое лучшее удовольствие для нее было, лучше всяких споров: найти, с кем можно поделиться, снова пережить то, чем она гордилась.
- Я так скажу, чересчур наша сестра дура, плакаться любит. Чуть что: ох, разлюбил, ах, он меня бросил, ах, он такой! И сами виноваты - характера нет. На слезы-то ничего не подадут.
Старушка с бледными губами, четвертая в комнате, - почему-то все вечно забывали, как ее зовут, забывали даже, что она и не старушка вовсе, а просто у нее была какая-то операция, - неожиданно поддакнула:
- Нет, нет, не подадут!.. - и смущенно замолчала.
- Вот у меня подход другой. Я, конечно, замечала, очень чересчур он чтой-то себя стал свободно воображать. Ну, зарплату приносит, я и молчу, жду... Что у него там в душе бурчит, когда он при своем месте сидит, это ладно, думаю. Главное дело, сиди, где сидишь!
Ну, в один великолепный день он у меня и прорвался, ума достало мне же во всем признаться! Другая его любит, меня он не любит, ее он любит, и все в таких ярких красках у него получается, сами на кухне сидим, у него аж слезы в тарелку капают, а я слушаю да киваю, вроде сочувствую: "Как же это на тебя, бедного, вдруг наехало?.. А она-то у тебя кто? Хорошая ли?.." И он слово за слово мне же, дуралей, все открывает, даже имя ее и где она работает, вот до чего!
Я свой момент выждала и говорю: послушай-ка ты теперь, что я скажу, любить себя я никого не заставляю нисколько. От твоей нелюбви крыша мне на голову не обвалится и, например, канализация тоже не засорится! Понял? А он ничего не понял, речь потерял, рот разинул и на меня выпучился.
А я ему и рта закрыть не дала. Ты, говорю, сукин сын, мне свою яркую картину нарисовал, теперь я тебе свою нарисую. Погляди, которая лучше! Ну и все ему разъяснила, что ему никакого ходу от меня нет и не будет.
- А он так и скиснул? - сочувственно вздохнула Тоня.
- Почему? Нет! Он определенное время не сдавался, нет, куда там! На стены кидался. Меня проклинал всякими словами, и на колени вставал, и кулаки кусал. Да ведь у меня на все это лекарство!
- А-а-а! - со стоном втягивая воздух, в ужасе всплеснула руками Тоня, догадываясь. - Ты заявление?..
- Точно. Да какое! Десять рублей одному из юридической консультации отдала, он мне подправил кое-чего. Мало на него, я и на нее написала.
- У-уй... - простонала Тоня, точно ее замутило.
Сафарова снисходительно хмыкнула.
- Да я ведь не подала, только так, вслух прочитала, а на стол не положила. Так хватило. Теперь у нас нормальная обстановка. Да было-то все не вчера, уж годы идут.
- И твой теперь ничего?
- Ничего... Не жалуюсь... Да и я-то не сплю, приглядываюсь. Замечу, что у него это накипает, руки тянутся узлы развязать, я на него погляжу-погляжу, к шифоньеру подойду да пальцем, костяшкой по ящику и постучу, его всего со стороны в сторону так и перекосит, даже зубами заскрипит - в ящике у меня заявление лежит на хранении. Он и знает, скрипи не скрипи, а деваться некуда... Живем мирно, кого хочешь спроси, соседи даже в пример ставят.
- Этого я еще даже не слыхала! Да ты укротитель! - Тоня вдруг захохотала. - Нет, хлеще! Это как в этих... ну как их, ну, такие автобиографии святых - к нему является какой-нибудь бес, а он на него крест: "Аминь, аминь, рассыпься!" Тот и рассыпался.
Сафарова снисходительно посмеивалась, довольная успехом рассказа.
- У меня колдовство обыкновенное. Хныкать не надо, бабы, вот что! Характер надо!
- А если тебе охота пришла, чтоб муж тебя поцеловал, а его от тебя вроде как того беса от креста воротит, ты сейчас на комод надвинешься, он и кинется к тебе на шею обнимать-целовать?
- Это у тебя на уме целоваться да обниматься... А мне очень-то нужно... Слюниться только...
..."Миленький папа-дедушка, я слоняюсь от одного окна к другому, и со всех сторон за стеклами один дождь. Сидишь вроде как в аквариуме с трехразовым питанием. Того гляди, заквакаешь.
Одна соседка все делится жизненным опытом, пользуясь тем, что убежать от нее некуда. Ну и ну! Лучше бы квакала. Хорошо еще - тебя тут нет. Ты бы вознегодовал и стал обличать, а тебе это вредно... Хорошо бы очутиться дома. Ты бы на что-нибудь негодовал, а я бы слушала и соглашалась. Потом попили бы чаю и легли спать, но не спали бы, а читали, и ты бы через стенку негодовал, что я долго читаю, и не соглашался погасить свет, пока я не погашу, а я бы не соглашалась погасить, пока ты не погасишь, и было бы очень все приятно...
Тут кончился дневной дождь и начался вечерний... А бок не болит...
Родненький! Тут вот черта. Видишь? На ней кончилась мокрая полоса жизни! Это я дописываю на другой вечер! Дождя нет. Припекает солнце, на пляже я разулась, вошла в воду, и море мне было по колено, а дальше холодновато. Чайки топчутся по песку и, если им покрошить хлеба, обступают тебя, как цыплята, а на берегу сосны цветут, какие-то кусты, может быть, это черемуха? Или бузина? Я не знаю. Я и деревья-то знаю: сосна, елка. Береза. Остальные с листиками, - значит, не сосны. Вот их тут много разных, и это очень красиво и весело, когда солнце. И море ожило, посветлело, побежало барашками и зашумело. Но до того нестрашно, что взрослые едва успевают ловить своих голопузых малышей, когда те с визгом врываются в самое море.
А потом я загорала, но еще не загорела.
Бока как не было. Ах, если бы ты сегодня был тут - как бы тебе понравилось! Познакомилась с одной девушкой, Люкой.
Целую, твоя самая младшая дочка Л.".
Безоблачное солнечное утро на пляже, с горячим сыпучим песком белых дюн, поросших поверху соснами, со стайками чаек, заснувших вдали от берега, среди слепящих бликов на тихой воде.
В ленивой тишине маленькие волны немолчно шуршат, перетирая мокрый песок.
На дюнах под соснами дикий лагерь - беспорядочная "стоянка туристического человека" с потухшими кострами, закопченными котелками, пестрыми тряпками на ветках, с палатками на четверых, на двоих и даже едва на одного, и то очень узкого и плоского туриста.
Под соломенной шляпой, брошенной на песок, бурчит и пощелкивает транзистор. Волейбольный мяч, побелевший на швах, усталый, отдыхает рядом с только что рухнувшими, разбросав руки, потными игроками в разноцветных плавках.
- Люнька сюда шмаляет с какой-то забеглой чувихой! - натужно проскрипел Вася Клочков. Он весь извернулся, даже рот набок скривил, стараясь подальше достать почесаться меж лопаток.
Улитин одним рывком привстал и сел по-турецки.
- Оказать? - спросил со вздохом.
- Окажи! - горестно согласился Артур.
Вася Клочков спохватился, пискнул "не надо", но было уже поздно, Улитин повалил его на песок и, уперев колено в спину, взял за уши и бережно, но энергично стал возить носом по песку, точно до блеска начищал сковородку.
Немного погодя Артур снисходительно спросил:
- Так повтори, пожалуйста, что ты хотел выразить? Песок можешь выплюнуть. Ну? Коллектив тебя слушает!
- Черт!.. Все уши песком забил! Постой, пусти, ну скажу. Значит, так: я хотел сказать... сюда, значит, приближается Люня. И совместно с ней одновременно сюда приближается какая-то девушка, которую я имею удовольствие не знать. Красиво сказал?
- За что вы его тут терзали? - спросила подошедшая Люка, присаживаясь на песок рядом с теми, кто валялся и смеялся вокруг. - Вот это Лина из нашего дома, я ее привела, чтоб вырвать из дурного общества.