Тихон Васильевич ЧурилинВесна после смерти
Весна после смерти
КНИГА ОТПЕЧАТАНА ИЗДАТЕЛЬСТВОМ «АЛЬЦИОНА»
В ТИПОГРАФИИ РУССКОГО ТОВАРИЩЕСТВА В МОСКВ,
В КОЛИЧЕСТВ ДВУХСОТ СОРОКА НУМЕРОВАННЫХ
ЭКЗЕМПЛЯРОВ, ИЗ НИХ СОРОК НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ.
Предисловие
Храня целость своей книги – не собрания стихов, а книги – я должен был снять посвящения живым: – моим друзьям, моим учителям в поэзии и знакомым моим. Да и кого может иметь из таковых очнувшийся – воскресший! – весной после смерти, возвратившийся вновь нежданно, негаданно, (нежеланно)?
Я оставляю посвящения мертвым – моей матери и двум, тоже мертвым, теперь близким мне. Оставлены также посвящения образам, символам, которые уже не личны, а, следовательно здесь возможны.
Оставшиеся в рукописях посвящения будут сохранены мною, как мемуары, летописи моего участия в жизни.
Март 1914 г.
Москва.
Памяти моей матери.
Не смейтесь над мертвым поэтом.
И слышится начало песни, но напрасно,
Конца ее никто не допоет.
Старые стиxи
Памяти Н. П Львовой.
Догадка
Здесь кто-то уходил от солнца, от тепла,
К ветвям берез, поближе к тени близкой.
По травяной тропе, примятой низко-низко,
Здесь кто-то шел. А может быть и шла.
Шла медленно, не думая, устало,
К ветвям берез – хотела видеть тень,
Хотела позабыть про раскалённый день,
И слабою рукой цветы в пути теряла.
1908. Новое Зыково.
Старинная мелодия
В горнице столь милой печечкою белой,
В сумерках чуть виден кто-то за клавиром.
От углов, уж черных, и от печи белой
Веет отошедшим, да, прошедшим миром.
Старый мир струится тихо под перстами,
Старый мир являет внове прелесть звука.
Кто-то за клавиром оживил перстами
Дорогие думы Кавалера Глука.
1909. Крюково.
Васильки
Васильки! – Но в плену – сердце ёкнуло.
Выкуп дан – выкуп взят, вот и около.
Город зол: к василькам небо ластится,
Ворожит дымом труб – пусть ненастится.
От вражды дымных труб скрою в горницу,
Обручу василькам грусть-затворницу.
Стены тихо тогда отодвинутся.
И поля, всё поля, в очи кинутся!
1908.
Троица
Прошла бы Троица, ушла бы невидимкой,
Да ветви вовремя поставили у входа.
Видна ли Троица под серенькою дымкой?
– Прождали б, жданную, до будущего года.
Березу в комнату теперь и я поставлю,
К столу, над милыми цветами неживыми.
Там все засохшие. Ее одну оставлю
Живой, в честь Троицы прозеленеть над ними.
1909.
Послушница
Вся в черном – легкая на снеговом на белом,
Идет и черным не пугает белизны.
Идет, послушная, за тихим малым делом,
Идет, не смотрит: явно видит сны.
И тишина с ней, тихой, неотлучно
Идет и бережно отсчитывает миг.
А, рядом, тянется и тянется, докучно,
Железок звяк, ключей или вериг.
Больная девушка
Вся нежная, вся слабая – закутана в меха,
Закутана в огромные, смешные вороха.
И в них, уродах, лёжа, былинкою видна.
Такая неответная: как будто бы одна.
И когда веки сомкнуты, и когда взгляд открыт,
То никому не ведомо – очнулась, или спит.
Лишь видны неотлучные, и те не велики,
Дыхания неслышного туманные дымки.
1908.
Одна бредет. В сторонке ото всех,
Среди берез чернеется укором.
Среди берез, украдкой – (словно грех)
Чего-то ищет робким-робким взором.
Так целый день – кому наперекор? –
В саду ли, в горнице – всё в особицу
Часами долгими мытарит робкий взор,
Похожая на пойманную птицу.
1909.
Иней
Сад – белый. Был черный – только вчера в ночь побелел:
Приходил ночью белый и всё в такое, как сам, одел.
Трудно, когда весь в черном, теперь по саду итти, –
Мерещится: белый упорно, стоя, ждет на пути.
Остановиться, не итти дальше, так тут и окаменеть.
А утром уже не будет трудно, будет легко – белеть.
И утром, будто обычно, сюда много – искать – придёт.
Остановятся – и один скажет, указывая, строгое: вот.
1909. Девичье.
Часть первая
Памяти Н. И. Лютынского.
Некоторые считали его сумасшедшим. Его приближенные достоверно знали что это не так.
Лепет
Праздник зимний
Большой.
Сад – разубранный в иней.
С неба нежные гимны,
На земле ветра вой.
Я любуюсь цветами,
Их касаюсь устами.
Фиалки-весталки
Какими то снами темнеют…
О, веют как Вами… как жалки!
А вчера была елка!
Вот с елки иголка –
Подарок, вся в ржавой пыли.
Кукле в сердце вколи.
Нет у меня куклы, есть друг дорогой.
Ой…
Вкололась иголка,
Последняя елка.
1913.
Елка в больнице
Под лай веселый балалайки,
Под вой ветра в желобах,
Летают розовые стайки,
Улыбки в девичьих губах.
Ах, в белом доме жизнь – веселье:
Вкруг темной ели все поют.
Пусть наша кровь – отравно зелье
И эти губы отцветут.
1913.
– Тра-ла-ла, Тра-ла
Ла!!.
Смерть тенями зацвела.
Шум и топот ног.
А в божнице Бог,
Седой,
Молодой,
Кротко смотрит – пляшут, видит.
Явь обидит,
Смерть покоит. –
Разве жить теперь не стоит?
– Тра-ла-ла, Тра-ла
Ла!..
Смерть зеленым расцвела.
1913.
Да и шум, да и пляски печальные там.
Но покой по теням там, по хвои цветам,
Какой!
И на лицах и черных старух и девиц молодых,
Седых,
Тени, тени покоя,
Положила зеленая хвоя.
Смерть? Да, да, да – долго, в долг,
Бог дает жизни муки.
Только вдруг – и холодные руки,
Только вдруг – и колеблются силы,
И, милый,
Покой, о какой!
1913.
Без болезни, без стыда, мирно…
Придет мой день – положат в ящик голым.
И вот больничный, белый, бледный конь.
Отправят прах, расплывшийся дебёло,
В часовню, в тишь, где холод, мрак, и вонь.
И желтый гроб с неплотно легшей крышкой,
Другой одёр – огромный конь везет.
И, вслед, безумный, видя, кличет: с Тишкой?
Покончил, сволочь, скверный свой живот!
И находящимся в гробах дарована жизнь
Белая-бледная-больничная лошадь везет тихо невзрачный, черного цвета ящик. В ящике мышь грызет, грызет угол – добыть света, поэту лежащему в ящике. Света… Кто же это сказал слово – слышали? Голый поэт недвижим, мертв. И уже проехали окна больничного большого зала, уже пора – сейчас…. Сходи же.
Как-то ты голый, весною, пойдешь,
Мимо английского сада и парка,
Желтый, небритый, колючий как, ёж.
Солнце-то светит, как ярко!..
Как ярко…
Кто это шепчет? И мышь испугал.
Мерзлый мертвец скажет ли слово?
Шумный ворон и галок кагал
Новость несет, привычную крову.
Эх, как свалил сторож безбровый…
Солнце все светит, как ярко…
Света…
Вноси же.
1913. Преображ. больн.
Часть вторая
О, кто мне скажет, что в моей крови?
Волос черный, жаркий –
Жгучая печать то
Пламени плотского.
Здесь человек лишь снится сам себе.
Песня
О нежном лице
Ея,
О камне в кольце
Ея,
О низком крыльце
Ея,
Песня моя.
О пепле волос твоих,
Об инее роз твоих,
О капельках слез твоих
Мой стих.
Желто лицо
Мое.
Без камня кольцо
Мое.
Пустынно крыльцо
Мое.
Но вдвоем,
Ты и я,
Товий и Лейя.
Наша песня печальна, как родина наша.
Наша чаша полна и отравлена чаша.
Прикоснемся устами,
И сожжем в ней уста мы,
Ты и я,
Товий – Лейя.
Но печальна не песня, а радость в глазах.
Но светлеет не радость – то снег в волосах.
Но пестреет не луг наш – могила в цветах
Лицо ея.
Кольцо ея.
Крыльцо ея.
Счастлив я.
1912.
Летаргия
Погиб – и дан ему покой
Лермонтов.
Пришла в последний раз, бледна,
Но рада как! – в движеньях скрытых.
Стоит – зачем? – почти одна,
Коснуться губ, волос небритых?
Кривится рот, усмешкой той.
Усмешкой! – будто он не мертвый.
Скользнул кинжал (иль нож простой)…
Какой здесь воздух тяжко спертый.
Нет… наклонилась, замерла,
И смотрит, смотрит. Да, недвижим.
Все ждут парения орла,
А он, он, ворон черный, – ближе.
О, крик… неясною чертой
Пришло и умерло движенье.
О, кто ты? каторжник? святой?
Ты жив, ответь? Ты – Воскресенье?
Ушла. Желтеет странный лик,
Чернеют волосы сурово.
Он мертв ли, жив, – он был велик,
Лишен и обречен, как ново!
1912.
Льет солнце лучи. Ворчливо ключи
Открыли часовню насилу.
Стучи не стучи, не пустят, молчи,
Лежи – еще рано в могилу.
Гнусавит дьячок – дадут пустячок,
И то еще слава те Боже.
Из гроба торчок: чернеет клочок.
Не прядь, а клочок, от того же!
Закрыли лицо и сняли кольцо,
И синего нету сапфира.
Разбито яйцо – и смертно лицо,
И черная сня́та порфира.
Но веки его дрожат отчего?
Рука шевельнулася влево…
Не надо всего… Берите его.
Прощайся, ты, бледная Ева!
Посыпан песком большой белый ком.
Недвижимый, длинный, весь белый.
Ну был дураком, летал мотыльком,
Кому теперь дело до тела?
Кладите, готов. Хорош новый кров?
Ну, двигайте в черную печку.
Потише, покров… Приятных вам снов!
Эй, барышня, га́сьте же свечку!
Весна после смерти
Здравствуй радостно, Ра. Ладан-Слава плывет
Облаками, и солнца лик светит, пресветлый.
Надо мной молодой попик песню поёт
Неразборчиво громко, от ризы весь светлый.
Только май начался. В деревнях деревца
Не цветут, а, сквозные, со светом струятся.
Надо мной хорошо. От тебя ни словца…
Позже быстрые речи твои заструятся.
Капли капнули: дождь. Панихида прошла,
Ты ушла – воздух ладанный легкий все пахнет
Час назад по тропе ты, потупясь, прошла
Всё не зная, что тело в земле мое чахнет.
1913.
Осенняя детская
Перед смертью комнату на солнце
Для меня найдут, перевезут меня.
Как святого – в белом бледном солнце
Будут видеть, проходя, меня.
Стану умирать я в прежней, чьей-то, детской,
В бедном зареве голандки горе греть.
И конец начнется. В окнах детской
Три огня зажгут – три дня гореть.
Мой траур
Иду – цветной веселый сквер
Уж издали благоухает.
И вот – гусарский офицер
Седой, нарядный, – отдыхает.
На лавочке сижу в тени
У плещущего вниз фонтана.
Шумит вода и чуть звенит…
Да, песенки про Калибана.
Вот возле звонко смех вскипел.
Бурлит, бежит ко мне задорно.
Веселье… Если б я умел,
Я веселился б так же: вздорно.
Но странный средь цветных фигур,
В руках держу я точно гробик,
Обернутый мной в креп Гонкур
Изящный и печальный томик.
1913.