салимский храм, нынешние московские неофиты от одного простодушия нагадят христианству куда успешнее и, главное, необратимее, чем это сделал изощренный и злоумышленный древний Апостат.
Московские красоты начали постепенно прививаться в Петербурге — улица Софьи Перовской, став опять Малой Конюшенной, тут же на арбатский манер издохла: старые деревья выкорчевали, наставили фонарей да памятников; один дядька притворяется Гоголем, другой — Городовым. Монумент городовому, умилительный, можете не сомневаться (и в самом деле, что может быть умилительнее городового?), — последняя петербургская новинка. Она слизана современными умельцами с несохранившегося памятника Николаю Первому, модель которого находится в Петропавловской крепости.
Злого умысла здесь нет, один бессильный ностальгический плагиат, но получилось в традициях отечественной мысли «гнева и печали», уподоблявшей Николая Палкина именно и буквально городовому. Без всякого, впрочем, умиления. Из лучших простодушнейших чувств и не держа в кармане ни одной фиги, искрометные любители старины сделали свое черное либеральное дело. Это только начало славного пути, вслед за Городовым должны появиться другие петербургские «типы», каменные, разумеется. Человеческие — исчезли. Все чисто, лысо и пока безлюдно: одинокие торговцы скучают над разложенными матрешками. Это временная передышка, пауза перед кипением, скоро все забурлит, как на Арбате: Малую Конюшенную тоже объявили пешеходной зоной, чтобы сподручнее было «скорой помощи» — в конце улицы по — прежнему стоит больница.
На углу Невского и Владимирского, над магазином, торгующим аудиокассетами и техникой, наконец возникла надпись «Сайгон» — глубоко бессмысленная для тех, кто не знает, что еще лет десять назад тут располагался одноименный кафетерий, никогда, впрочем, так не называвшийся. Это было прозвище, тайное и любовное, промеж своих, которые годами, десятилетиями ходили сюда пить кофе. Очень удобное место в самом центре города водоворотом затягивало в себя всех, кому в глухие годы нечем было заняться — праздных поневоле. Перестройка как — то незаметно, само собой, покончила с «Сайгоном» — просто потому, что образовалась жизнь за его пределами. А когда — то здесь стояли в очереди, томительной, ритуальной, брали свой маленький тройной кофе, долго, нестерпимо долго, как дорогой коньяк, его тянули, потом выходили продышаться, протоптаться и снова вставали в очередь, и важно перебрасывались пустыми, очень тонко интонированными словами, и снова пили кофе, и исчезали в небытие. Среди ходивших и исчезнувших было больше всего «людей воздуха», о которых сейчас никто не помнит, да и вспомнить нечего, но были, наверное, и поэты, и художники, и музыканты, ничтожные и не очень, безвестные и знаменитые, впрочем, совсем не тем, что ходили в «Сайгон». Но со временем вся петербургская мифология оказалась к нему привязанной. Она влипла в этот угол Невского и Владимир — ского: «Сайгон» превратился в «Бродячую собаку» и «Привал комедиантов» брежневского времени и даже более того — в какую — то Волшебную гору социализма, в историко — культурный миракль, растянувшийся на три десятилетия, и сейчас витрины музыкального магазина украшают картины «митьков», живописующие «Сайгон» былых времен: великие поэты пишут великие поэмы, иногда витийствуя и золотом каждой прохожей косы пленяясь со знанием дела. «Люди воздуха» и впрямь исчезли навсегда.
Московские выставки, даже многомесячные, как мотыльки — бабочки, живут один волнующий день: вернисажная публика, дыша духами и перегаром, приходит посмотреть друг на друга и, на халяву забрав каталог, который никогда не будет раскрыт, разбежаться. Уже назавтра в залах царят обычные пустота и скука. Редкое исключение составляют гастролеры, коих с каждым годом становится все меньше, масштабные экспозиции кичменов Глазунова, Шилова, Андрияки и т. п. да фотобиеннале Ольги Свибловой. Выставка «Николай II. Семейный альбом», третий день открытая в Манеже, словно продолжает месячник фотографии, и на ней не протолкаться. Подлинники вообще не доступны для обозрения, крошечные любительские снимки, разложенные в витринах, с годами поблекли и выцвели до полной нечитаемости, к тому же они прочно закрыты склоненными зрительскими спинами, но, славу богу, на стенах висят увеличенные дубликаты — первый раз в жизни испытываешь живую благодарность к новоделу. Фотография, сейчас ставшая проклятием для царствующих домов, в начале века, похоже, была их прибежищем, едва ли не единственным. Личная жизнь существовала в границах семейного альбома, скрытого от посторонних, как нижнее белье под верхним: кто посмеет приподнять платье? Большинство снимков, сейчас представленных в Манеже, никто, кроме родственников, не видел, и не подразумевалось, что увидит. Даже спустя девяносто лет их неловко рассматривать: будто входишь в чужую комнату без стука. Жизнь застигнута врасплох — в неловких позах и случайных гримасах: видно, что и сам император, и жена, и дети безраздельно доверяли фотографии, этому великому достижению цивилизации. Между ними и камерой нет вообще никакой преграды, цивилизация не обманывает — так тогда обожали аэропланы, рвущихся в небо всеобщих любимцев. В 1914 году с них полетели бомбы. Фотография предавала медленнее, папарацци загнали принцессу Диану лишь на исходе столетия. В природе оказалось много разных чудес.
Последний Романов голышом плещется в заливе, обнаженный вовсе не парадно, а как на медкомиссии в военкомате, — беззащитность перед судьбой подтверждается беззащитностью перед фотоаппаратом. Это единство, достигнутое осмысленно или невзначай, — самое замечательное, что есть на выставке. Николай II за последние годы проделал изрядную эволюцию в народном сознании от царя — изверга и кровососа до святого великомученика. В одном варианте существовали только Девятое января и Распутин, в другом — ни Девятого января, ни Распутина не существовало вовсе. Выставка в Манеже, не претендуя ни на какую историческую полноту, ни на какую концепцию, представляет не царя, а семьянина, каковым Николай II — кровосос или святой — в любом случае был. Обыденный человек, взывающий к состраданию, в котором ему отказали перед смертью, и — что самое удивительное — много после нее. Статус великомученика оказался столь же тяжким, что и изверга. Екатеринбургские кости почти наверняка царские, 99,9 % вероятности, но на большую точность наука неспособна. Патриарх хочет стопроцентного обоснования благодати, а вслед за ним и мэр Лужков, и атеистическая, зюгановская Дума: двусмысленное «почти» ее тоже мучает, она тоже не примет участия в похоронах — пусть Николай II, не обретя последнего жилища, и дальше странствует с кладбища на кладбище.
Ритуал погребения Александра III — последнего русского царя, мирно упокоившегося в Петропавловской крепости, — был вчера воспроизведен в Петербурге. Разумеется, с некоторыми поправками. Николай II отрекся от престола, и гроб с его останками не могла венчать корона. Это первое. Второе и наиглавнейшее: в Ипатьевском доме вместе с царем и его семьей расстреляли слуг и Евгения Боткина; кости всех несчастных больше семидесяти лет пролежали вместе в придорожной яме, разделять их сейчас было бы безнравственно, и в Екатерининском приделе Петропавловского собора вырыли братскую могилу. Это — поверх надуманных, фальшивых речей о примирении палачей и жертв, с одинаковым усердием произносимых как сторонниками, так и противниками захоронения, — и есть подлинный символ национального единства: лакей Алоизий Трупп и повар Иван Харитонов, горничная Анна Демидова и доктор Боткин рядом с венценосными останками всех Романовых, начиная с Петра Великого. То, что гробы мещан и крестьян окружили благоговением и почетом, как царские, без всякой разницы в ритуале, сделало петербургскую церемонию не только человечески трогательной, но и исторически грамотной. За полчаса до начала панихиды Никита Михалков, приехавший в Петербург, на всю площадь перед Петропавловским собором разъяснял свою позицию с помощью громкоговорителя. Народный артист блеснул логикой, народной и артистической. Он полностью оправдал Патриарха, по — прежнему не верящего в екатеринбургские останки, но почти осудил президента, так долго в них сомневавшегося. Если Михалков доверяет науке, безоговорочно признавшей найденные кости, то все колебания плохи одинаково, в том числе и Алексия, продолжающего твердить, что Солнце ходит вокруг Земли. «Ельцин должен был с самого начала возглавить захоронение», — заключил парадоксальный Михалков, и с этой мыслью мешает согласиться лишь то, что она поздно высказана. Ельцин уже приехал. Самую решительную поправку внес в церемонию Алексий. Православная панихида включает называние усопших по имени. Церковь, как известно, не признает екатеринбургских останков. Из тупикового положения был найден блистательный иезуитский выход. Панихида служилась по «всем в годину лютых гонений за веру Христову умученных и убиенных; их же имена, Господи, ты сам веси». Изобретательная эта формулировка была в диковинку даже священникам, один из них, боясь, видимо, ошибиться, зачитывал ее по бумажке. Шестьдесят два представителя Дома Романовых, впервые собравшиеся в таком количестве с 1913 года, так и не услышали имен рабов Божиих Николая, Александры, Ольги, Татьяны, Анастасии, которых приехали захоронить. Зато повезло великой княгине Леониде, ее дочери Марии Владимировне и внуку Георгию — так называемым Кирилловичам, — отказавшимся приехать в Петербург и отслужившим вместе с Патриархом свою альтернативную панихиду в Троице — Сергиевой лавре. Там не было сомнительных останков, и люди назывались своими именами — так в конце XX века наука сделала усопших анонимными. Среди зевак, собравшихся у крепости, было два человека с плакатиками. Один держал «Душегубу — душегубово», другой рядом — «Лжедемократы хоронят лжецаря», один был вроде левый, другой, надо думать, правый. Им бы повернуться и плюнуть друг в друга, ан нет, они сплотились, сдвоились, срослись, они были — одно. Их имена, Господи, ты сам веси.