рговые связи все же поддерживались, но с одной лишь Голландией, при этом для скудной торговли с этой страной был насыпан искусственный остров недалеко от Нагасаки, чтобы чужеземцы не ступали на японскую землю. Японцам же запрещалось под страхом смертной казни покидать территорию страны и как бы то ни было сноситься с иностранцами.
Чрезвычайно выразительно в книге описывается обычай харакири — «за малую досаду, которую получают, ежели они не могут того часа отмстити, то убиваются между собою распоротием чревес своих крюками». Отмечается также, что харакири совершается и во время кончины своих господ или когда возводится дворец, «понеже они имеют такое суеверие, и верят, что сии жертвы нужны для утверждения строения».
В книге приводятся и разного рода остросюжетные мелодраматические истории, напомианющие жанр отоги-дзоси и повествующие о разных примечательных событиях, семейном укладе, кровавых драмах и пр.
Здесь же дается обширная информация о верованиях и культуре японцев. Вот, например, описание праздника о-Бон: «Праздник умерших почти так же отправляется, как и родительская суббота, который праздник называется бом<…> Всяк для таковаго дела имеет свой чин особливой и свой пагод, потом друшке после друшки все рядом идут около некого места, которое как бы кладбище или голубец, накрыт какою-либо парчею из шерсти <…> стихиры поют, и умерших службу отправляют» (с. 104). Вообще, в целом, как сообщается в книге, у японцев есть «12 законов», т. е. религий, 11 из которых, видимо, представляют собой различные буддийские школы, поскольку о них говорится, что «их попы» не едят мясо животных.
«Второй на десять» (двенадцатый) закон, судя по описанию, близок к верованиям в т. н. богов Неба-Земли — т. е. к верованиям, которые принято называть синтоизмом. В то же время сведения об этом «законе» противоречивы: его священнослужители могут есть «всякое животное, что есть на воде и на земли», иметь жен, и называют тот закон «Икко или Икка». Икко, вернее, Икко-сю — иное название буддийской школы Дзёдо-Синсю, что не согласуется с возможностью есть мясо животных, так что данная в «Описании о Японе» классификация японских религий требует, по-видимому, многих уточнений.
Еще одна черта японской религиозности, удивляющая исследователей и по сию пору, в этой книге, по-видимому, провозглашается впервые, во всяком случае, на русском языке: «Никогда я не слыхал, чтобы когда был какой спор между яппонцы о символе веры» (с. 109), — удивляется автор. Для него важно также, что японцам неведомо учение о конце света, что для многих японцев человек «духа бессмертна не имеет», хотя некоторые из них веруют, что душа опять на свет придет и будет жить в радости или печали, как кто заслужит.
Особое внимание уделено языку и способу записи — отмечается, что «языки у хинцов, яппонцов, корейцов и тонкинцов» так различны, что эти народы не понимают слов друг друга. Писание же приказов и указов есть «дар и искусство заключать пространный смысл в малых строках». Отмечается, что в Японии имеется много «книгохранительниц» (книжных собраний) и что император и весь двор его и жены тоже сочиняют книги.
Вообще религия, образование и культура японцев описаны с вниманием и уважением, подчеркивается «великое расположение к наукам», общая доброжелательность японцев, и это несмотря на то что в целом книга посвящена жестоким расправам с японскими христианами и миссионерами, казням и гонениям.
Следующая объемная и исторически важная книга принадлежит немцу, ставшему, как многие иностранные специалисты того времени, видным российским ученым, — Ивану (Иоганну) Рейхелю[97], профессору Московского университета. Рейхель Иоганн Готфрид (?-1778), профессор всеобщей истории, прибыл в Москву в 1757 г. из Лейпцига по приглашению акад. Г.Ф. Миллера. Он читал в Московском университете немецкий язык и литературу, потом всеобщую историю и статистику современных европейских государств, был автором многих книг, написав в том числе «Краткое руководство к познанию натурального, церковного, политического, экономического и учебного состояния некоторых знатнейших европейских государств» (М., 1775; переведена с латинского языка иеромонахом Аполлосом). Уже после его смерти его ученик Михаил Падерин издал в своем переводе его лекции по истории под заглавием «История о знатнейших европейских государствах».
Из речей его на латинском и немецком языках переведены на русский язык: «Слово о том, что науки и художества процветают защищением и покровительством владеющих особ и великих людей в государстве» (М., 1762; перевод будущего писателя Д.И. Фонвизина, тогда студента Московского университета), «О наилучших способах к умножению подданных» (1766), «Речь об искусствах древних» (1770), «Цветущее состояние и слава России, от геройских добродетелей ее Самодержицы происходящие» (1772) и «Слово о способе, каким древние возбуждали в гражданах любовь» (1775).
Тем более примечательно, что этот знаток «состояния некоторых знатнейших европейских государств» счел нужным написать объемную книгу о Японии — «Краткую историю о Японском государстве»[98]. Она была издана в 1773 г. и перепечатана в 1778 г. под заглавием «История о Японском государстве».
Книга была написана для российского читателя также на языке науки того времени — т. е. на латыни, а затем переведена на русский.
С точки зрения авторитетного Рейхеля, Япония была отыскана португальцами в середине XVI в., раньше о ней ничего не было известно. Источников относительно Японии мало и во времена Рейхеля, особенно непосредственно привезенных из Японии: на японском языке, пишет он, исторические книги в Европе редки, даже в королевской библиотеке в Париже есть всего лишь одна японская летопись. «Славный Слоан богатее» (Слоан — знаменитый английский натуралист и коллекционер, чье собрание легло в основу Британского музея) и располагает многими японскими историческими книгами и ландкартами, «но кто может сии драгоценные вещи читать и разуметь?»
Разуметь по-японски, в самом деле, тогда, по-видимому, мало кто мог, хотя указ о первой (первой в мире, кстати говоря) школе японского языка Петр издал еще в 1702 г.
(Историки сообщают, например, об одной курьезной истории, связанной с пониманием японского языка в России. У берегов Камчатки в 1742 г. потерпело крушение очередное японское судно, и документы с него были отосланы в Петербург, в Сенат. Там разобраться не смогли, отправили в Министерство иностранных дел, т. е. в соответствующую Коллегию. В Коллегии в конце концев составили справку, которая до сих пор хранится в архиве. В справке говорится: «В Коллегии Иностранных дел вышеобъявленные присланные при указе из Правительствующего Сената на японском языке письма объявлены были китайцу Федору Джоге, который, посмотри их, сказал, что их перевести он, Джога, не может». В результате письма снова вернулись в Сенат непрочитанными. Однако надо было выполнить указ императрицы Елизаветы Петровны о переводе этих документов, и Сенат отправляет их почти обратно — на восток, в Сибирскую губернскую канцелярию. Там бумаги снова были подвергнуты тщательному изучению, и по прошествии пяти месяцев из Тобольска был отправлен рапорт в столицу: что полученные бумаги на японском языке показаны здешнему муфтию, но последний, «посмотря те письма, сказал, что знает-де он языки и грамоту татарскую, арапскую, персицкую, а объявленные письма на каком языке написаны, он не знает»[99].)
Сам Рейхель ощущает незнание японского языка как большой изъян своей работы и приносит извинения за возможные ошибки в транскрипции японских слов, впрочем возлагая вину за это на самих японцев, закрывших страну для внешних сношений: «…но есть ли мы прегрешили, то пускай! японец на нас за это негодовать не будет; ибо мы не можем к ним дойти и лучше научиться».
Рейхель сетует на то, что русские, рассуждая о Японии, в отсутствие собственных специалистов «должны полагаться на чужестранных писателей». Однако не все чужестранцы вызывают у него сомнение, а главным образом те самые Карон и Шарльвуа, написавшие вышеназванные «Описания о Японе». Они, считает Рейхель, «разгласили в Европе разные ложные сведения о Японии» — для своей корысти, из упрямства или желая другим вредить[100].
«Надежнейшим писателем» Рейхель полагает Э. Кемпфера — как человека ученого, кроме того, имеющего личный опыт. Энгельберт Кемпфер был немецким врачом и ботаником; он совершил длительное путешествие в Азию, работая при Голландской ост-индской компании. В 1690–1692 гг. он жил на искусственно насыпанном острове Дэсима недалеко от Нагасаки вместе с остальными членами голландской миссии (причем ему пришлось выдавать себя за голландца, поскольку никаким другим иностранцам пребывать в Японии не разрешалось). Один раз он даже совершил поездку в Эдо к сёгуну. Но и во время путешествий Кемпфер не имел права сходить с лошади, ему было запрещено самому срывать растения, так что зарисовывать их он мог только, когда ему приносил их приставленный к нему его японский ученик. Похоже, что Кемпфер среди множества добытых и приобретенных в Японии экспонатов привез в Европу из Японии и небольшое, искусно выполненное чудище, которое было ему вручено как чучело японского водяного — каппы. Его зарисовки замков бывали подписаны по-арабски — чтобы не прочитали японцы, владеющие латиницей[101]. Многое из привезенного в Европу Кемпфером[102] после его смерти попало к сэру Хансу Слоану и впоследствии стало достоянием Британского музея.
Несмотря на пиетет по отношению к Кемпферу, кстати, бывавшего и в Москве, Рейхель в то же время провозглашает: «…в сей краткой Японского государства истории мы никакому писателю слепо не следовали, мы испытывали, избирали и по ненависти или мщению писанное старательно от справедливого и бесстрастного различали». В самом деле, даже заслуживающий доверия Кемпфер не раз подвергается критике просвещенного историка.