В конце XVIII в. в Европе появляются новые сочинения о Японии, вскоре их переводы, компиляции и пересказы появляются в России. Это в основном труды европейских ученых, проведших в Японии несколько лет, речь идет, прежде всего, о ботанике и медике Карле Тунберге, работавшем врачом при голландской миссии в Нагасаки в 1775–1776 гг.
Вообще сведения о внешнем мире в России в этот период становятся все богаче, а тематика изданий от сенсационных публикаций вроде статьи «О употреблении некоторых кушаний у чужестранных народов, от которых мы омерзение имеем»[114] или «Позорище странных и смешных обрядов при бракосочетаниях разных чужеземных и в России обитающих народов; и при том нечто для холостых и женатых»[115] все чаще сдвигается в сторону серьезных, почти научных сведений.
Например, в журнале «Новые ежемесячные сочинения» за ноябрь 1787 г. уже помещены «Подлинные известия о Японцах, читанные в Королевской Шведской Академии г. Тунбергом, профессором ботаники и врачебной науки в Упсале», перевел Василий Зуев. Это вполне содержательная компиляция по части краткой истории и географии страны, здесь даже приводится разница во времени между Японией и Стокгольмом — восемь часов. Главное внимание, однако, также уделяется быту, нравам, манерам, и из этого сочинения российский читатель мог узнать о японцах, например, такое: «Природное им свойство есть, что они разумны, предусмотрительны, вольны, учтивы, приветливы, любопытны, трудолюбивы, переимчивы, бережливы, трезвы, работны, чистоплотны, правдивы, искренни, честны, верны, подозревающи, суеверны, непримиримы, непреодолимы» (с. 33). Подробно приводятся здесь описания причесок и выражаемые ими социальные отличия, праздничных и будничных одежд, украшений японских женщин, и скромность последних удостаивается похвалы — «суетное щегольство не вперило еще в них вкуса носить в ушах серьги».
Важное место занимают описания того тяжелого и кропотливого труда, которого требует сельское хозяйство в горных районах Японии, способы возделывания земель, удобрения с собиранием человеческих экскрементов и т. п. Описываются также диковины — собственно, во многом те же, что составляют и нынешние основные объекты культурного туризма, — например, «величественный вызолоченный истукан такой величины, что шестеро японцев могут усесться по их обычаю на его ладони, а между плечами пятнадцать аршиноа расстояния [по-видимому, имеется в виду статуя Большого Будды. — Л.Е.]. В другом храме изобразили его беспредельное могущество, усадя по бокам его 33 333 малых богов [скорее всего, речь идет о храме Сандзю-сангэндо в Киото. — Л.Е.]».
Далее назовем три обширных сочинения, переводы которых появились в России в конце XVIII в., это «Географическое описание Азии, с присовокуплением к главным местам оныя политической и естественной истории г-на аббата де ла Кроа» (М., 1789), а также «Китайские, японские, сиамские, тонквинские и пр. анекдоты, в которых наипаче описываются нравы, поведения, обычаи и религии сих различных асийских народов» (М., 1791) и «Всемирный путешествователь, или Познание Старого и Нового Света, то есть описание всех по сие время известных земель в четырех частях света, содержащее каждыя страны краткую историю, положение… изданное господином аббатом де ла Порт, том шестый» — это популярнейшее многотомное издание впервые печаталось с 1778 по 1794 г.
Как и во многих других изданиях того времени, переводчик «Всемирного путешествователя» понимал свою задачу широко и цитировал кстати известные ему российские работы на ту же тему — скажем, того же И. Рейхеля. Вообще чем ближе к XIX в., тем подробнее делаются российские компиляции о Японии.
Здесь приводятся подробные описания японской религии, где автор насчитывает «три главные веры»: «первая, и которая почитается здесь православною, называется Синтон [видимо, синто. — Л.Е.]. Она держится почитанию древних богов, кои, по мнению народному, управляли несколько миллионов лет Япониею. Вторая именуется Будздо [т. е. буддизм. — Л.Е.] и состоит в богопочитании чужестранных идолов, а ввезена на сих островах в начале нашего Христианского закона. Третья, знаемая под именем Сиуто, есть новее прочих [здесь, возможно, идет речь о позднем японском чжусианстве. — Л.Е.], основана на едином свете разума и предметом имеет одно исполнение добродетели, не прилежа к почитанию какого-либо божества».
Примечательно, что здесь упоминается даже о так называемом месяце «минадзуки» — «месяце без богов»: согласно японским мифам, записанным в мифологических сводах VIII в., один из месяцев года назывался так потому, что в этом месяце все боги собираются на совет на берегу реки Ама-но кава, Небесная Река, что находится на Такама-га хара — Равнине Высокого Неба. В книге сообщается, что в ноябре-декабре, поскольку богов все равно нет, японцы даже «запирают свои капища» — обычай, который в современной Японии не сохранился.
Еще один обычай, который, по всей видимости, не сохранился в традиции, но описан в этой книге, связан со святилищами Исэ — тут они называются «Изия, которую почитают, как наш Эдем». «Капище Изия, — пишет автор, — называется Храмом Великого бога… показывают там кумира, сидящего на корове, которого называют изображающим солнце». Или это ошибка автора, или нечто похожее имело место в действительности, но тогда это принципиально новый факт в японской этнографии, потому что божество солнца, сидящее на корове или на быке, в японской иконографии не встречается. Скорее это все-таки ошибка, поскольку в книге встречаются и сведения такого рода: в Японии мало мест для зверей из-за чрезмерности населения, поэтому здесь «не увидишь почти никогда ни тигров, леопардов» [курсив наш. — Л.Е.].
В этой книге вообще приводится множество любопытных подробностей — например, о понятии скверны у японцев. Осквернение, говорится здесь, происходит, например, в таких ситуациях, как «обагрение себя кровью, ядение мяса, прикосновение к трупам» и т. д. Рассказывается о японской медицине — травах, иглоукалывании, о традиционных видах лечения некоторых болезней, особенно видах любопытных, не принятых в Европе, — например, пеленание больного при ветряной оспе в красное сукно (с. 154)[116]. Из текста в текст переходят рассуждения о трудолюбии японцев: «Япония, находясь в стране, не весьма одаренной благами, была бы, может быть, самая бедная земля в Азии, ежели бы трудолюбие жителей не награждало бесплодности грунта. Всегда настоящая нужда заставила их выдумать тысячи средств, неизвестных другим народам» (Всемирный путешествователь, с. 166).
Вообще рубеж XVIII–XIX вв. богат разными описаниями путешествий, а начало XIX в. уже представляет и российских путешественников — таковы записки Григория Шелехова[117], записки Головнина и Рикорда, а также Лаксмана[118], сопровождавшего капитана Кодаю в Японию. Последние документы также интересны — прежде всего по непосредственности описываемого опыта, несмотря на то что Японию как таковую этим авторам из-за запретов и строгостей периода Токугава удалось повидать довольно мало. Однако первые по-настоящему длительные контакты с японцами дали немало важных результатов, один из которых — довольно неожиданный — представляет первый, можно сказать, литературный контакт России и Японии. Речь идет об одном эпизоде пребывания в Японии капитана В.М. Головнина, который уже становился объектом внимания исследователей, — так, известный японский исследователь Накамура Есикадзу посвятил этому эпизоду отдельную главу своей недавно вышедшей книги[119].
Эпизод этот следующий: как пишет В.М. Головнин, «в отечественной истории и землеописании японцы все сведущи: чтение исторических книг составляет любимое их упражнение. В живописи, в зодчестве, в скульптуре, в гравировании, в музыке и, вероятно, в поэзии они далеко отстали от всех европейцев». И к фразе «и, вероятно, в поэзии» Головнин прилагает подробное примечание: «Впрочем, это еще сомнительно; может быть, и у них есть поэты не хуже наших. Однажды ученые их меня просили написать им какие-нибудь стихи одного из лучших наших стихотворцев. Я написал Державина оду Бог, и когда им ее читал, они отличали рифмы и находили приятность в звуках; но любопытство японское не могло быть удовольствовано одним чтением: им хотелось иметь перевод сей оды; много труда и времени стоило мне изъяснить им мысли, в ней заключающиеся; однакож напоследок они поняли всю оду, кроме стиха
Без лиц в трех лицах Божества!
который остался без истолкования, об изъяснении коего они и не настаивали слишком много, когда я им сказал, что для уразумения сего стиха должно быть истинным христианином.
Японцам чрезвычайно понравилось то место сей оды, где поэт, обращаясь к Богу, между прочим говорит:
И цепь существ ты мной связал.
При сем же случае, удивляясь высоким мыслям сочинителя, показали они, что постепенное шествие природы от самых высоких к самым низшим ее творениям и им не безызвестно. Стихотворение сие до того понравилось губернатору, что он велел просить г. Мура написать его для него кистью на длинном куске белого атласа, и потом отправил вместе с переводом к своему императору. Японцы нас уверяли, что сия ода будет выставлена на стене в его чертогах наподобие картины.
Когда мы им сказали, что сочинитель сей оды есть русский вельможа и занимал некоторые из первых государственных мест, то они дали нам знать, что и у них были знатные люди и даже государи, которые любили заниматься науками, а особливо поэзиею. Одно обстоятельство заставило меня не доверять, чтобы японцы имели хороших стихотворцев: они утверждали, что поэту не нужно природного дарования и что человек может сделаться поэтом посредством учения: по их мнению, одни лишь геройские качества даются природою, а все прочие можно приобрести»