– Да какой уж тут покой? – Лежа в кровати, в темной комнате, Кэйскэ неожиданно почувствовал, как в нем вскипает нечто похожее на гнев, хотя ни на кого особо не гневался.
Кэйскэ и сам не смог бы сказать, сколько раз в беседах с матерью с языка его готов был сорваться вопрос о том, не пора ли Наоко возвращаться в Токио. Однако стоило ему представить, как мать, после исчезновения Наоко заметно повеселевшая и взбодрившаяся, начнет с присущим ей упрямством возражать, ссылаясь на болезненное состояние невестки, как его охватывала тоска и всякое желание заводить подобный разговор пропадало. Кроме того, вспоминая, как складывались до сих пор отношения между его женой и матерью, он задавался вопросом: положим, Наоко вернется теперь в Токио, но что, собственно, он сможет сделать для ее счастья?
И все оставалось по-прежнему.
Как-то осенним ветреным днем Кэйскэ возвращался из Огикубо с похорон одного знакомого: ожидая на станции прибытия своего поезда, он в одиночестве прохаживался по залитой вечерним солнцем платформе. В это время мимо станции, прямо перед глазами Кэйскэ пронесся длинный состав, следовавший по линии Тюо; одновременно с ним налетел резкий порыв ветра и поднял в воздух бессчетные палые листья, устилавшие платформу. Кэйскэ запоздало осознал, что это был поезд, идущий до Мацумото[84]. Даже после того, как длинный состав скрылся из виду, он еще долго с печалью глядел ему вслед, замерев посреди кружащей в воздухе листвы. Ему представлялось, как через несколько часов этот поезд, достигнув Синсю, на той же скорости промчит вблизи санатория, в котором лежит Наоко…
Провожая взглядом состав, Кэйскэ, по природе своей не склонный бродить в одиночестве по городским кварталам, бесцельно преследуя фантомы тех, кто занимал его мысли, неожиданно ясно, всем своим существом почувствовал присутствие жены. С того дня, если не нужно было задерживаться на работе, он стал доезжать электричкой от Токийского вокзала до Огикубо – там выходил на платформу и терпеливо дожидался, когда пройдет вечерний поезд до Синсю. Поезд неизменно проносился мимо за считаные секунды, поднимая в воздух лежавшие у ног Кэйскэ палые листья. Но в эти секунды Кэйскэ до боли отчетливо ощущал, как вырывается изнутри нечто, весь день не дававшее вздохнуть полной грудью, и уносится прочь – вместе с вагонами, которые он провожал один за другим пристальным, жадным взглядом.
В горах стояла по-осеннему ясная погода. Вокруг санатория, куда ни глянь, открывались залитые солнцем склоны. Наоко, взяв себе за правило гулять каждый день, с удовольствием бродила тут и там, любуясь на ярко-красные плоды шиповника, всегда – одна. В особенно теплые послеобеденные часы она добредала до пастбищного луга, пробиралась сквозь ограду и, неспешно шагая по высокой траве, доходила до того места, с которого видно было, как поблескивают на солнце редкие желтые листочки, еще трепещущие на стоящем посреди пастбища старом, наполовину засохшем дереве. Теперь солнце садилось все раньше, и пока Наоко смотрела вокруг, ее собственная тень и тень, которую отбрасывало высокое дерево, буквально на глазах причудливым образом вытягивались. Заметив это, Наоко уходила с пастбища и поворачивала в сторону санатория. Она нередко забывала и про свою болезнь, и про одиночество. Настолько чудесные стояли дни – светлые, дарящие покой, они словно изгоняли любые печали; такие дни выпадают человеку, вероятно, всего раз или два в жизни, не больше.
Однако ночи были холодны и тоскливы. Ветер, прилетавший со стороны прятавшихся по низинам деревень, на высоте будто терялся, не зная, куда ему лететь дальше – будто здесь и правда был край земли, – и без конца кружил возле санатория. И случалось, что до самого утра хлопали где-нибудь оконные створки, которые забыли закрыть на ночь…
Однажды Наоко услышала от одной из медсестер, что молодой агроинженер, весной самовольно бросивший лечение, довел себя в итоге до безнадежного состояния и вернулся в санаторий. Наоко вспомнилось, с каким лицом этот молодой мужчина покидал их: он был страшно бледен, но бодр. А еще чувствовалась в нем какая-то решимость – его оживленный вид выгодно выделял его на фоне всех прочих пациентов, вышедших проводить товарища, и Наоко, вспомнив обо всем этом, о том, как глубоко он тронул тогда ее сердце, восприняла известие очень болезненно, словно несчастье коснулось ее лично.
К ним уже подступали холода, но близость зимы ни в чем еще пока не ощущалась: в горах продолжалась теплая золотая осень.
Больше двух месяцев Хацуэ провела в столичной больнице под неустанным наблюдением врачей, но проку от лечения не было, поэтому в конце концов они сдались, и О-Йо с дочерью собрались обратно в деревню. Из О за ними специально приехала молодая жена хозяина.
Узнав об этом, Акира, последние две недели отдыхавший от работы дома, наложил на горло компресс и приехал на станцию Уэно[85], чтобы проводить их. Хацуэ на платформу занес на спине рикша, доставивший женщин на вокзал. Сегодня, заметив фигуру Акиры, девушка залилась особенно ярким румянцем.
– Всего вам хорошего. Вы тоже, пожалуйста, берегите себя, – попрощалась О-Йо, с явной тревогой всматриваясь в Акиру, который выглядел очевидно нездоровым.
– Не беспокойтесь, со мной все в порядке. Возможно, я сумею на зимних праздниках выбраться в деревню, так что ждите в гости, – пообещал Акира, печально улыбнувшись О-Йо и Хацуэ. – Ну, доброго вам пути!
Очень скоро поезд тронулся. Когда он скрылся, платформу залил солнечный свет – неверный, задрожавший внезапно совершенно по-зимнему. Что-то внутри оставшегося в полном одиночестве Акиры не давало ему ощутить себя сколько-нибудь отдохнувшим и освеженным. Словно подгоняя себя – «Ну, что дальше?» – он медленно двинулся с места: что бы дальше ни намечалось, ему, очевидно, было все равно. В ту минуту он размышлял вот о чем. В женщинах, отбывших обратно в деревню, – и в О-Йо, и в хворой Хацуэ, от которой отказались столичные врачи, – естественно, ощущалась определенная грусть, и все же они ничем не напоминали людей, утративших всякую надежду. Напротив, ему показалось, будто обе они, узнав о скором возвращении в деревню, вздохнули с облегчением, успокоились и даже несколько оживились. Неужели на них так утешительно действуют мысли о доме, о родном селении?
«А что делать таким, как я, у кого никакой отдушины нет? В последнее время я чувствую какую-то душевную пустоту. Откуда она взялась?..» Встретившись в столице с О-Йо и Хацуэ, даже не подозревавших, похоже, об этой его опустошенности, он не мог не ощутить беспокойства, видя, что обречен идти в гордом одиночестве собственным путем, на котором никто ему не составит компании. С другой стороны, именно в эти дни, рядом с ними, он так или иначе обретал подлинное умиротворение. Однако теперь О-Йо с дочерью уехали и в его окружении не осталось никого, кто мог бы отвлечь его от тяжелых мыслей. Тут вдруг у Акиры начался сильный приступ кашля; чтобы как-то справиться с ним, пришлось остановиться и какое-то время стоять согнувшись. К тому времени, когда он смог распрямиться, здание вокзала почти опустело.
«Работу, которую мне сейчас поручают в бюро, может выполнить любой сотрудник. Но если исключить работу, с которой, очевидно, справится кто угодно, что же тогда в моей жизни останется? Доводилось ли мне когда-нибудь делать что-то такое, чем я действительно горел? Не упомнить, сколько раз я порывался оставить нынешнее место, чтобы начать собственное дело, и даже пытался сообщить об этом начальству. Но стоит мне увидеть доброжелательную улыбку директора, который, судя по всему, абсолютно во мне не сомневается, – и я опять упускаю возможность выговориться. Чего я достигну, если так и буду из робости и стеснения от всего отказываться? Может быть, если удастся под предлогом нынешней болезни получить еще один отпуск и куда-нибудь уехать, побыть в одиночестве, то я сумею разобраться в себе и понять, чего же на самом деле ищу, откуда это чувство безнадежности? Могу ли я, положа руку на сердце, сказать, что действительно стремился обрести и удержать тех, кого мысленно оплакиваю как свои потери? Будь то Наоко, Санаэ, только что покинувшие меня О-Йо и Хацуэ или кто-то иной…»
Погруженный в невеселые думы, Акира с удрученным видом, чуть сутулясь, побрел по вокзалу, залитому мерцающим светом почти зимнего солнца.
На вершинах Яцугатакэ уже можно было разглядеть снег. Наоко не оставляла появившейся с осени привычки к ежедневным прогулкам и в ясные дни выходила на воздух. Однако в горы пришла зима: как бы ни сияло в такие дни солнце, как бы ни грело оно землю, ей не удавалось до конца освободиться от холода, сковавшего ее накануне. Порой кутавшаяся в белое шерстяное пальто, Наоко слышала, как под ногами у нее хрустит замерзшая трава. Но она все равно периодически пробиралась на пастбище, где больше не было видно ни коров, ни лошадей, и, обдуваемая ледяным ветром, трепавшим ее волосы, шла до того места, откуда могла разглядеть старое, наполовину засохшее дерево. На одной из его верхушек еще оставалось несколько сухих листочков – последнее пятнышко цвета посреди прозрачного зимнего неба, листья безостановочно трепетали, словно их оскудевших жизненных сил уже не хватало на то, чтобы унять дрожь. Наоко, подняв голову, какое-то время смотрела на них. Затем против воли тяжело вздыхала и поворачивала обратно к санаторию.
В декабре небо затянуло тучами, пришел пронизывающий, стылый холод. Несмотря на то что горы с начала зимы не раз уже скрывались в снежных облаках, которые, бывало, не рассеивались по нескольку дней подряд, у подножий снегопадов в этом году еще не случалось. Установившееся атмосферное давление переносилось пациентами санатория очень тяжело, все чувствовали себя угнетенными. Наоко тоже не находила больше сил для прогулок. Дни напролет она проводила, не поднимаясь с кровати: посреди выстуженной палаты, при распахнутых настежь окнах, ощущая кожей лица болезненные прикосновения холодного воздуха, – из-под шерстяного одеяла видны были только ее глаза. Она вспоминала о разных приятных вещах: о том, какие запахи витали в одном маленьком уютном ресторанчике, где так славно потрескивал огонь в камине, о том, как, выйдя оттуда, она гуляла по усыпанной опавшими листьями аллее, вдали от шумных центральных улиц, – и начинала думать, будто и для нее еще возможна такая жизнь, заурядная, но полная искренних переживаний, а потом вдруг ее посещала мысль, что впереди у нее ничего нет. И тогда казалось, будто ждать ей абсолютно нечего.