Так же и здесь. Стоило ей вновь появиться передо мной, как мгновенно проснулись прежние чувства, ничуть за истекшее время не изменившиеся. Разум возвел между нами целую гору из терзаний уязвленной гордости и прочих болезненных воспоминаний. Но, несмотря ни на что, преодолевая все преграды, в душу мою вместе с неким щемящим чувством просочилось сомнение: быть может, на самом деле она с самого начала любила именно меня? Сие есть верный признак влюбленности. Признав это, я испытал чувство отчаяния больного человека, которому никак не удается избавиться от своего недуга.
Время разъедает душевные раны. Но источник боли не отсекает. Я же мечтал, скорее, об оперативном вмешательстве. Мое нетерпение подсказало весьма дерзкое решение: я один, без приятелей пойду в «Сяноару» и увижусь с ней.
Осматриваю зал, точно посетитель, который заглянул сюда впервые. Лица нескольких знакомых официанток, расплывающиеся при виде меня в удивленной улыбке, перекрывают обзор, заслоняя объект моих поисков. Но вот наконец блуждающий взгляд выхватывает среди прочих силуэтов ее. Она стоит недалеко от входа, облокотившись об оркестровую площадку. По неестественности ее позы я догадываюсь, что она знает о моем появлении и просто делает вид, будто меня не заметила. Как готовящийся к операции пациент с беспокойством следит за каждым движением хирурга, так и я не свожу с нее глаз.
Внезапно оркестр начинает играть. Она тихонько отходит от площадки. Не глядя на меня, как ни в чем не бывало идет в мою сторону. Затем, не доходя шагов пять или шесть, приподнимает голову. Взгляды наши встречаются. Тогда она, улыбаясь, подходит еще ближе; шаги ей даются как будто с трудом. Она молча останавливается передо мной. Я тоже ничего не говорю. Потому что не в силах ничего сказать.
Удушливая тишина, повисающая во время операций.
Я сосредоточенно разглядываю ее руку. Вглядываюсь, наверное, чересчур напряженно – глаза, похоже, устают, поскольку мне вдруг начинает казаться, будто рука ее дрожит. Вслед за тем накатывает слабость: кружит голову, все мешает, но в конце концов проходит.
– Ой, пепел с сигареты посыпался! – Ее тактичное замечание напоминает мне, что операция окончена.
Сам процесс операции совершенно удивителен. Передо мной внезапно появляется ее лицо, полное жизни и, по ощущениям, совершенно необозримое; больше оно меня уже не покидает. За ним теряется факт существования Маки, теряются все воспоминания и все перспективы: так скрывает на экране прочие объекты лицо, поданное крупным планом. Интересно, операция действительно в этом и заключается? Или это какой-то временный побочный эффект? Впрочем, не важно. Передо мной лишь женское лицо, огромное и прекрасное. И еще вызванное этим лицом болезненное наслаждение, жить без которого я, кажется, отныне уже не смогу.
И вот – я снова ежевечерний гость кафе «Сяноару». Никто из моих приятелей здесь больше не показывается. Но это, напротив, придает мне мужества, какого я никогда не проявляю, находясь в их компании; оно-то и управляет моими действиями.
И еще она…
Как-то вечером я сидел и ждал, когда мне принесут заказанный напиток, а она прибирала соседний столик – занимавший его посетитель только что ушел. Неотрывно наблюдая за ней, я обратил внимание, до чего плавные у нее жесты: она перемещала тарелки и ножи такими мягкими движениями, словно все совершалось под водой. Казалось, плавность жестов рождалась у нее сама собой из основанной на остром чутье уверенности, что я смотрю, что я люблю ее. Эта плавность, казавшаяся мне чем-то сверхъестественным, исподволь убеждала меня в том, что она ко мне неравнодушна.
В другой вечер со мной заговорила одна из официанток кафе.
– Совершенно непонятно, что вы такое творите!
Говоря «вы», женщина, очевидно, имела в виду меня и Маки. Но я предпочел воспринять ее фразу иначе: как будто она говорила обо мне – и о ней. Меня раздражало, как эта женщина улыбалась, поблескивая золотыми зубами. Я глянул на нее с пренебрежением и ничего не ответил.
Пока я вот так, под ненавязчивым присмотром товарок девушки, ловил знаки ее симпатии, на меня по временам приступами накатывало желание. Ее гибкие руки и ноги заставляли грезить о сладостном моменте, когда они накрепко, как в тугом галстучном узле, сплетутся с моими руками и ногами. Порою я не мог глядеть на ее зубы, не представляя при этом тихого звука, с каким они встретятся с моими.
Всякий раз, когда я вспоминал о том, что Маки водил ее по паркам и кинотеатрам, мне делалось тошно, но вместе с тем эти воспоминания дарили надежду на то, что грезы мои не вовсе несбыточны. Вот только как подступиться к ней с предложением?
Я подумывал о способе, который избрал Маки. О любовном письме. Но неудача предшественника сделала меня суеверным. Я стал искать другой путь. И среди множества вариантов выбрал один. Ждать подходящего момента.
Самый подходящий момент. Мой стакан опустел. Я зову официантку. Ко мне собирается подойти она. В то же время к моему столику поворачивает еще одна официантка. Они быстро замечают друг друга, и обе, улыбаясь, растерянно замирают. Затем она решается и делает шаг в мою сторону. Тем самым вселяя в меня несвойственную храбрость.
– Кларету! – говорю я ей. – А еще…
Отступив на полшага от столика, она останавливается, и лицо ее приближается ко мне.
– Не согласишься ли завтра утром выйти в парк? Хочу кое о чем с тобой поговорить.
– Вот оно что…
Лицо ее слегка розовеет и отдаляется от меня. Она принимает прежнее положение – первый шаг в сторону от столика давно уже сделан – и, не поднимая головы, уходит. Я жду с легким сердцем, как человек, который отпускает прирученную птаху, будучи твердо уверен в том, что она скоро к нему вернется. И она действительно возвращается – с кларетом. Я подаю ей глазами знак.
– Около девяти – подойдет?
– Да.
Мы немного лукаво улыбаемся друг другу. И она отходит от моего столика.
Покидая кафе «Сяноару», я совершенно не представлял, чем занять время до завтрашнего утра. Оно казалось абсолютно пустым. Лег в постель, хотя спать не хотел. Перед глазами неожиданно всплыло лицо Маки. Но его тотчас скрыл от меня новый образ, нарисовавшийся поверх прежнего: ее лицо с лукавой улыбкой. После чего я ненадолго уснул. Когда поднялся с постели, было еще раннее утро. Я бродил по дому, беззастенчиво заговаривал с каждым в полный голос и к завтраку почти не притронулся. Мать смотрела на меня как на сумасшедшего.
Вот наконец и она.
Поднимаясь со скамьи, роняю прогулочную трость. Сердце так и колотится. Лицо ее видится мне неотчетливо.
Вновь сажусь на скамью – теперь уже вместе с ней. Немного привыкаю к тому, что мы сидим друг подле друга. И тут понимаю, что впервые вижу ее лицо при свете белого дня. Оно немного отличается от того лица, к которому я привык, – освещенного электрическими лампами. Под лучами солнца ее щеки наливаются плотью – чистой, свежей.
Впечатленный, я не могу отвести от нее глаз. Ее, кажется, пугает столь пристальное внимание. Во всяком случае, она очень осторожна. Почти не шевелится. Иногда только тихонько покашливает. Я без умолку говорю. Сам мечтаю о молчании – и боюсь его. Потому что молчание, которого я жажду, воцарится, вероятно, лишь в том случае, если я схвачу ее за руку и крепко-крепко прижму к себе.
Я рассказываю про себя. Потом про друзей. Время от времени задаю вопросы ей. Но ответов не дожидаюсь. Снова, словно опасаясь их услышать, завожу разговор о себе. Затем рассказ мой неожиданно вновь касается друзей. И тут вдруг она меня прерывает:
– Маки-сан и все остальные злятся на меня?
Ее слова рассеивают действие снадобья, лишавшего какую-то часть меня чувствительности.
Я ощущаю, как внутри вновь занимается уже знакомая боль. Наконец я отвечаю, что и сам с тех пор Маки больше не видел. Чувствую, что задыхаюсь. И умолкаю, не в силах произнести больше ни слова. Но, несмотря на столь резкую перемену во мне, девушка ничего не говорит – молчит, как молчала до этого. Мне чудится в ее поведении жестокая холодность. Немного погодя, видя, что сам я, похоже, не в состоянии прервать затянувшееся молчание, приобретающее все более неестественный характер, она пробует разбить его собственными силами. Но, не придумав, видно, ничего лучше, неловко заговаривает о своем слабом кашле: теперь, когда я замолчал и стало тихо, он притягивает удивительно много внимания.
– Я вот постоянно кашляю. Наверное, у меня грудная болезнь…
Она тут же будит во мне сентиментальность. Я окончательно теряюсь: не понимаю, жестокосердна она или сердобольна. Но, по-прежнему испытывая мучительную боль, с каким-то странным удовольствием начинаю воображать, как ее туберкулезные бациллы потихоньку поражают мои легкие.
Девушка не сдается и предпринимает следующую попытку.
– Вчера после закрытия кафе я повела собаку на прогулку. Гуляли здесь, неподалеку. Было около двух. Темнота вокруг – кромешная. И тут кто-то пошел за мною следом. Но видимо, посмотрел на собаку – и куда-то скрылся. Собака-то у меня очень большая.
Я полностью вверяюсь ей. И она вновь – не одним, так другим путем – наносит исцеляющий бальзам на мои раны, а затем тщательно их перевязывает. Я ощущаю, как постепенно уравновешиваются внутри меня радость и боль от общения с нею.
Через час мы поднимаемся со скамейки. Я замечаю на ткани ее одежды, вокруг пояса, резкие заломы. И эти заломы, появившиеся из-за сидения на скамье, становятся решающими: меня переполняет радость.
Расставаясь, мы договариваемся, что завтра после полудня пойдем в синематограф.
На следующий день я замечаю ее, бредущую по парку, из окна машины. Негромким окриком резко останавливаю авто. Чуть не падая вперед, подаю ей знаки. Когда она садится, машина трогается на малых оборотах, а минуту спустя мы проезжаем перед «Сяноару»: еще только полдень, и посетителей в кафе почти нет; мы мельком замечаем лишь фигуры официанток. Нас, людей робких, это маленькое приключение чрезвычайно воодушевляет.