– Г-хм, – прочистил горло добрый машинист. – Мы вот что, пожалуй, сделаем. Ты, значит, прачка, а я, значит, машинист, и работа у меня, прямо скажем, не очень-то чистая. Грязная у меня работа, чего там греха таить. Рубашек одних целая прорва уходит. Старуха моя совсем со стиркой замучилась. Так ты, мать, мои рубашки-то постирать возьми, пришлёшь мне их потом, а я тебя прокачу на паровозе. То есть, конечно, это всё не по правилам, ну да ведь и из правил же исключения бывают.
Тут же осушив слёзы, Жаб влез на паровоз. Отчаяние сменилось восторгом. Он в жизни не выстирал ни одной рубашки, и вряд ли бы у него получилось. Но он и не собирался осваивать это ремесло.
«Когда я доберусь до Жабсфорда, – думал он, – когда у меня опять будут и деньги, и карманы для них, я пошлю машинисту столько, чтобы его старуха могла о стирке не беспокоиться. Получится то же самое или даже лучше».
Стрелочник поднял жёлтый флажок, машинист дёрнул ручку, паровоз свистнул и покатил прочь со станции. Скорость возросла, мимо мелькали поля, деревья, заборы, коровы, лошади, всё быстрее, быстрее… И мысли Жаба уже устремились в Жабсфорд, где его ждали друзья, чтобы восхищаться его отвагой, деньги, чтобы звенеть в карманах, мягкая постель, вкусная еда, и от нетерпения он начал прыгать и выкрикивать обрывки стихов и песен – к немалому смущению машиниста, который таких прачек отродясь не видывал.
Отъехав миль десять, когда Жаб уже детально соображал, чем будет сегодня ужинать, машинист удивлённо нахмурил брови и прислушался. Потом влез на груду угля, всмотрелся из-под руки назад и сказал:
– Странное дело. За нами кто-то едет, а по расписанию я сегодня на этой ветке последний. Совсем расписание не соблюдается!
Немедленно прекратив прыжки и пляски, Жаб ощутил тяжесть в ногах и в животе тупую, ноющую боль. Ему захотелось сесть и закрыть голову руками.
В лунном свете рельсы блестели ярко, и всё, что делалось позади, было хорошо видно. Скоро машинист, утвердившись на груде угля, закричал:
– Теперь вижу! Прямо за нами на большой скорости – паровоз! Похоже, за нами гонятся!
Бедный Жаб, ползая в угольной пыли, силился что-нибудь придумать.
– Они настигают нас! – кричал машинист. – Ну и команда собралась на том паровозе! Какие-то рыцари с алебардами, полисмены с дубинками, а сыщики, точно сыщики – во! – в котелках и пальто гороховых, размахивают револьверами и орут: «Стой, стой, стой!»
Тут Жаб встал на колени и, умоляюще воздев руки, воскликнул:
– Спаси, спаси меня, добрый машинист! Я вовсе не прачка, у меня нет детей, и в моём доме никто не балуется со спичками. Я – Жаб, благородный Жаб из Жабсфорда. Благодаря моему уму и отваге, я только что вырвался из страшной тюрьмы, куда привели меня козни моих врагов. Если люди с того паровоза схватят меня, то меня ждут тяжкие оковы и беспросветный мрак. Погибнет во цвете лет несчастный, бедный, ни в чём не повинный Жаб!
Машинист сурово посмотрел на него:
– А теперь говори правду, за что ты попал в тюрьму?
Жаб густо покраснел:
– Да пустяки, право же, сущие пустяки. Я позаимствовал автомобиль, пока хозяева завтракали, он им всё равно тогда был не нужен. Честное слово, я не собирался его угонять. Но полицейские власти никогда не верят честному благородному слову и во всём стараются отыскать грязный умысел.
Машинист помрачнел ещё больше:
– Боюсь, что ты действительно скверное животное и тебя по справедливости надо передать в руки оскорблённого правосудия; но ты в беде, и я не предам тебя. Во-первых, у меня нет автомобиля; во-вторых, я не люблю, когда полиция останавливает мой паровоз, и вообще, когда кто-то плачет, мне самому худо делается. Итак, не хнычь, Жаб, мы ещё оставим их с носом!
Они взяли лопаты и стали яростно шуровать уголь. Топка взревела, брызнула искрами, паровоз взвился над рельсами и полетел вперёд – но враг всё-таки приближался. Машинист вздохнул, вытер паклей лоб и сказал:
– Так нам не уйти. Видишь, они мчатся налегке, и паровоз у них более мощный. Остаётся одно. Для тебя это последний шанс, поэтому слушай меня внимательно. Сейчас мы въедем в длинный тоннель, а когда вынырнем, окажемся в густом лесу. Я сейчас дам полную скорость, а те молодчики, наоборот, притормозят, чтоб не врезаться. Когда тоннель кончится, я сброшу пар и изо всех сил нажму на тормоз. Как только скорость уменьшится – прыгай и прячься в лесу; тогда я наддам пару, и пусть они гонятся за мной сколько угодно. Ну, приготовься и прыгай, когда я скажу!
Они подбросили ещё угля, и паровоз ревущим ядром влетел в тоннель. Длинный, узкий тоннель промелькнул случайной тенью. Когда мирная луна снова залила их сиянием и тёмный лес обступил рельсы, машинист сбросил пар, нажал на тормоз и, видя, что Жаб уже встал на ступеньку паровозной лестницы, крикнул:
– Давай!
Жаб с силой оттолкнулся, перелетел через невысокую оградку, подпрыгнул и нырнул в лес.
Осторожно выглянув из травы, он увидел исчезающий на страшной скорости паровоз его спасителя. Следом за ним из тоннеля вылетела погоня. Разношёрстный экипаж вражеского паровоза размахивал в воздухе оружием, множество глоток вразнобой орали:
– Стой, стой, стой!
Глядя на них, Жаб от души рассмеялся – впервые с того момента, как угодил в тюрьму.
Но скоро смех замер у него в горле. Он вспомнил, что оказался ночью один в глухом лесу, без ужина и без денег, вдали от дома и от друзей. Мёртвая тишина, сменившая гул и рёв паровозной топки, оглушила его. Решив оставаться под защитой деревьев, он пошёл наугад лесом, чтобы как можно дальше уйти от железной дороги.
После того как он провёл столько времени взаперти, лес ему показался враждебным и насмешливым. Жутковатый треск козодоя напомнил бряцание доспехов на рассыпанных по лесу и окружающих его со всех сторон стражниках. Сова бесшумно сорвалась с ветки и на лету погладила его крылом по плечу. Жаб подскочил в полной уверенности, что это рука, а не крыло. Довольная сова зловеще и тихо расхохоталась. «Дура!» – подумал Жаб. Потом ему встретилась лиса. Лиса остановилась, посмотрела на него и сказала:
– Эй, прачка! Помнишь, ты в прошлый раз потеряла наволочку и пару носков? Смотри, чтобы больше этого не было! – И удалилась с ехидной усмешкой.
Жаб поискал, чем бы запустить в неё, но не нашёл и почему-то огорчился этому до слёз. Наконец голодный, холодный, уставший до изнеможения, он залез в первое попавшееся дупло, соорудил постель из прошлогодних листьев и крепко заснул до утра.
9. Песнь странствий
Водяной Крыс не находил себе места. В строгих полях окрест зелень сменилась желтизной, в гуще лесной листвы замелькали смуглые тени, живые зелёные изгороди тронул первый пурпур – всё так; но не было при этом оснований считать, что лето кончилось или пошло на убыль. Тепло и свет щедро струились с ярко-синего неба, и было всё вокруг ярким, не по-осеннему сочным и густым. Не по-осеннему… Но отчего немолчный хор садов и рощ звучал реже и неувереннее, как будто остались в нём лишь самые стойкие и неутомимые певцы? Кукушка давно уже не куковала, прорезалось вновь синичье треньканье, и воздух наполнился смутным веянием близящихся разлук и странствий. Многие пернатые друзья, всё лето бывшие рядом, исчезли. Казалось, ряды их редеют с каждым днём. Всегда внимательный к этим приметам, Крыс понял, что медленно, но верно началось движение к югу. Даже по ночам, лёжа в постели, он слышал, как в тёмной вышине, послушные древнему зову, машут и хлопают нетерпеливые крылья.
У Гранд-отеля Природы тоже есть мёртвый сезон. Один за другим постояльцы расплачиваются по счёту и отбывают. На меньшее число персон сервируется общий стол, на этажах идёт чистка. Выметают сор из углов, ковры пылесосят и сворачивают, с окон снимают шторы, комнаты запирают. Те же, кто остаётся на пансионе круглый год, чувствуют себя угнетённо и подавленно. Вокруг них все поглощены планами, выбирают маршруты, сверяют часы и карты, и день за днём всё меньше и меньше друзей вокруг, и хочется вспылить неизвестно на что, и некому объяснить, до чего же тоскливо оставаться. Да и откуда эта тяга к передвижениям? Почему нельзя сидеть спокойно и радоваться жизни, как мы? Вы же ни разу не бывали в наших краях во время затишья, вы даже не представляете, как славно проводит время наш тесный круг: чего только не случается в отсутствие посторонних!
– Да-да, конечно, – услышите вы в ответ. – Порою мы завидуем вам, даст бог, и мы через годик… Ах, извините, вот-вот подадут автобусы, а мы ещё не всё уложили.
Улыбка, кивок, и вот – они уезжают, а нам обидно.
Крыс был привязан к своей реке, но, видя, что происходит вокруг, он ощущал смутную тревогу и непокой. Можно ли заниматься делом, если кругом суета и бестолочь? На берегу тростники стояли стеной, а вода убывала, мутнела. Он уходил в поля; перебегал пыльные пастбища и с головой нырял в бескрайнее море ячменя, овса или пшеницы. Море было полно шёпота, шороха, бормотания, морские волны перекатывались над ним, как чистое золотое небо. Часто блуждал он так между жёсткими сухими стеблями, на которых держалось это сухое жёлтое небо. Золотое небо мощными волнами поддавалось напору ветра, потом легко, играючи распрямлялось. В полях у него были друзья, большая весёлая компания, которая жила своей жизнью, но всегда находила для него свободную минуту и доброе слово.
Сейчас полевые мыши и хомячки приветливо кивали ему, но не скрывали занятости. Они расширяли ходы и, собираясь вместе, рассматривали чертежи и наброски зимних квартир, внимательно следя, чтобы от спален до амбаров было недалеко. Кто-то тащил пыльные корзины, кто-то уже с головой увяз в сборах и упаковке имущества. Везде были свалены груды овса, ячменя, пшеницы, орехов, ягод.
– А, вот и Крысик пришёл! – радостно восклицали они, как только он появлялся. – Иди помогай нам, Крыс, не ходи без дела.
– Что вы все – с ума посходили? – сердился Крыс. – Неужто