— Как же вам удалось, — сказал он наконец, — да как же вам удалось найти время и силы, чтобы построить все это? Уму непостижимо.
— И впрямь было бы удивительно, — просто ответил Барсук, — если бы все это соорудил я. Но я, между прочим, ничего здесь не строил — всего лишь расчистил подвалы по мере необходимости. Их здесь уйма — по всей лощине. Вижу, вам не понять, что к чему. Готов пояснить. Давным-давно на том месте, где сейчас шумит Лес Дремучий, задолго до того, как он начал расти и вырос таким, каким мы его хорошо знаем, — словом, в старину, — здесь стоял город — человеческий город, сами понимаете. Мы стоим с вами там, где бродили и жили люди, где они беседовали и занимались своими нехитрыми делами. Здесь они держали лошадей и пировали, отсюда отправлялись на войну и на ярмарку. О, это был могущественный народ, и богатый! А какие строители! Они строили на века, думая, что город их будет стоять вечно.
— А что с ними произошло?
— Кто знает? Люди приходят и остаются ненадолго, они процветают и строят — и они уходят. Так у них заведено. А мы — мы остаемся. Здесь, как мне говорили, водились барсуки задолго до их прихода. А сейчас что мы имеем? — снова барсуки. Мы неистребимый народ: можем уйти на время, но мы ждем, и мы терпеливы — и возвращаемся мы!
Барсук наклонил голову, сглотнул и твердо закончил:
— И так будет всегда! Крот тактично промолчал.
— Они ушли, эти люди, и что потом?
— Когда они ушли, — распрямляясь, продолжил г-н Барсук, сильные ветры и долгие дожди взялись за дело. Упорно, непрерывно, год за годом трудились они. Возможно, и мы, барсуки, в меру своих слабых сил помогли немного — кто знает? Сначала все устремились вниз, вниз, вниз — постепенно разрушаясь, исчезая, сравниваясь с землей. Потом все пошло вверх, вверх, вверх — тоже постепенно. Семена прорастали в побеги, побеги вытягивались в деревья, а кусты ежевики и папоротника помогали им. Палая листва ложилась на травы и гнила, ручьи в половодье приносили песок и грязь, чтобы забить щели и укрыть все, — вот так с ходом времени наш дом опять был приготовлен для нас — и мы въехали. А над нами, на поверхности, то есть, произошло то же самое: явились животные, место им приглянулось, они облюбовали его, поселились, распространились и стали процветать. О былом не думали — они никогда не размышляют на эту тему: слишком заняты. Место было несколько кочковатое, с неровностями, понятное дело, и множеством дыр, но это, скорее, преимущество. Кстати, будущее нас тоже не волнует — то будущее, когда люди, не исключено, снова на время явятся сюда. Что ж, может и такое случиться. А пока что Лес Дремучий населен животными — и весьма плотно: тут обычное разнообразие хорошего, дурного, бесцветного — имен я не называю. И то сказать: мир соткан из противоречий. Полагаю, вы уже успели узнать о Них кое-что?
— О да! — Крота передернуло.
— Ну-ну, — Барсук похлопал его по плечу. — Это, знаете, с первого взгляда так. А вообще Они не так уж плохи. Следует помнить: живи сам и давай жить другим. Но я все же замолвлю за вас словечко кому следует, и больше у вас не будет неприятностей. Так мне кажется… Чьи-чьи, а мои друзья ходят по Лесу с уважением! Где им вздумается, то есть.
Они возвратились на кухню. Крыс рвал ворот сорочки и бегал взад-вперед, не находя себе места. Духота подземелья подавляла его и действовала на нервы; кроме того, он всерьез побаивался, не вытечет ли Река, если он оставит ее без присмотра. Крыс был уже в пальто, а его пистолеты опять посверкивали из-за пояса.
— Собирайтесь, Крот! — накинулся он на друга. — Надо засветло! Хотите спать в сухих листьях?
— Все будет в порядке, милейший, — уперев лапы в бока, усмехнулся Барсук. — Я все тропы наощупь знаю — провожу вас. Ну, а если нам попадется горячая голова — охладим, можете мне поверить.
Барсук помолчал, поглядел на припасы под потолком, на Крота, провожавшего каждый взгляд его. Помолчал еще.
— Не стоит переживать, Крысси, не стоит переживать, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Мои ходы длиннее, чем вы думаете. Есть к самой опушке Леса. Во всех направлениях. Гм, о чем бишь я?.. Ах, да! Но я их не афиширую… — Он собрался с мыслями. — Так вот: когда вам действительно пора будет уходить — можете не сомневаться. Мы быстренько доберемся одним из моих тоннелей. А пока успокойтесь и присядьте.
Но Крыс так и не успокоился, горя желанием поскорей добраться до Реки. Пришлось Барсуку снова запалить фонарь и повести друзей по сырому и душному тоннелю, извилистому и крутому, частью, выложенному из камня, частью — пробитому в скале и тянувшимся, казалось, на множество утомительных миль. Наконец, через завал из веток, устроенный у выхода, стал понемногу пробиваться дневной свет, и Барсук, второпях буркнув «до свидания», поспешно вытолкал их. Затем он с помощью хвороста и прошлогодней листвы придал месту возможно более естественный вид и исчез.
Они стояли на опушке Леса Дремучего. Позади на холме причудливо дыбились и переплетались корни и кустики ежевики в них, перед ними белела ширь полей, окаймленная черными лентами живых изгородей, а далеко впереди родная река сверкала в лучах солнца: малиновое, большое, оно висело над самым горизонтом.
Выдр, хорошо знавший тропы, возглавил компанию, и они потрусили наперерез далекой изгороди. Там они помешкали, обернувшись в последний раз. Лес Дремучий непроницаемой массой — густой, плотной, угрожающей — темнел на белых просторах. Животные, не сговариваясь, отвернулись и припустили к дому — к очагу и к знакомым вещам, оживающим в его свете; к веселому гулу реки за окном — реки, которую они знали, чьи причуды и прихоти прощали — даже любили, никогда не пугаясь ее своенравия.
Крот бежал, и ему не терпелось снова оказаться дома. Вот тогда-то, возвращаясь к себе, Крот со всею отчетливостью понял, что он — животное полей и изгородей, навсегда привязанное к пашням и оживленным пастбищам, возделанным полям и тропинке вечерних своих прогулок. Трудности и лишения, тяготы и упрямое преодоление их — тем более, ужасы поединков с себе подобными! — нет, это не для него, он должен быть мудрым и держаться прирученных мест: там проложены его тропы, там ждут его приключения, которые ему под силу. И их достанет на всю жизнь.
V. ДОМ РОДНОЙ
Запрокинув головы и перебирая изящными ножками, овцы в загоне толпились — замирали — снова толпились, раздували тонкие ноздри, и пар, поднимаясь вверх, лениво клубился в морозном воздухе. Мимо загона смеясь и болтая, спешили наши знакомые — весь день провели они с Выдром: охотились, попутно исследуя окрестные холмы — откуда, как выяснилось, были родом многие ручьи-притоки, впадавшие в их реку, — и вот теперь, возвращаясь заснеженными пашнями, услышали блеяние и пошли на звук; настроение их поднялось, несмотря на наступавшие сумерки, потому что овцы — это значит тропа, а тропа — это скорость, и, возможно, они поспеют засветло.
Действительно, от загона тянулась утоптанная тропинка, так что идти стало легче. Больше того: то малюсенькое справочное нечто, которое носит в себе каждое животное, сказало о ней: «Совершенно верно. Эта ведет к дому».
— Похоже, к деревне приближаемся, — подозрительно и несколько брезгливо сказал Крот, когда тропинка, поначалу ставшая тропой, а затем проселком, выбросила их на произвол не просто утоптанной, а как бы даже стоптанной дороги.
С известных пор Крот большаков не любил, да и все животные в целом предпочитают прокладывать свои шоссе — весьма оживленные — независимо от местоположения церкви, почтового отделения или присутственных мест, — и не поощряют развитие деревень.
— Не беспокойтесь, — сказал Крыс. — В это время года, чуть стемнеет, они разбегаются по домам и сидят себе у очага — мужчины, дети, а также кошки и собаки — все. Зачем их обходить, если и так обойдется без неприятностей и волнений? Не стоит упускать возможность: посмотрим в окна, узнаем, чем они занимаются.
Ненасытные и торопливые, декабрьские сумерки совсем поглотили деревеньку, когда животные, мягко ступая по свежему снегу, вошли в неё. Все было черно, и только матово-оранжевые пятна мерцали по обе стороны — это вздрагивал свет очагов и свечек, выглядывая из домов в царство мрака и стужи. Большинство низеньких окон зашторено не было, и для тех, кто смотрел в них с улицы, домочадцы — за столом ли они сидели, мастерили что-то или разговаривали, смеясь и размахивая руками, — были исполнены той неподдельной грации, о которой мечтают актеры; той естественной грации, которой исполнены и вы, когда уверены, что вас не разглядывают.
Они переходили из одного театра в другой — два маленьких зрителя вдали от родного дома — и в их глазах отражалось что-то похожее на мировую скорбь, когда на сцене пинали кошку, тащили к постели упирающегося ребенка или, причмокивая, усталый крестьянин головешкой раскуривал трубку.
Но в одном окошке чувство дома — этого крохотного, но целостного мира в четырех стенах, отделенного от огромной и властной природы светло-оранжевой шторой, — жило с особенной силой и трогательностью. Сразу за шторой висела птичья клетка; каждый прутик её, каждая мелочь были будто написаны тушью; легко узнавался даже обглоданный кусочек сахара. Нахохлившийся хозяин спал на жердочке, спрятав голову под крыло, и так близко, что было видно, как изыскано взъерошенные перья вздымаются и опадают на выдохе.
Вдруг малыш вздрогнул беспокойно, проснулся, тряхнул перышками и поднял голову. Затем он зевнул, досадливо пожевал клювиком, оглянулся по сторонам и снова спрятался в перья. Там он еще немного покопошился, укутываясь как следует, и, наконец, затих.
Налетела поземка, вскинулась, взвыла, впилась ледяными зубами в шеи. Животные сразу очнулись и уже на бегу вспомнили с неохотой, что лапы совсем замерзли и еле шевелятся от усталости, а до дома — до их дома — еще идти и идти.
Оборвалась вереница домов, и в кромешной тьме животные снова вдохнули живительный запах полей. Это придало им сил. Оставалась последняя часть пути, последний рывок к дому — утомительный, но уже не бесконечный, нет! — скоро, совсем скоро щеколда лязгнет и широко улыбнется им, и огонь улыбнется, и все вещи улыбнутся: «Ба! Сколько лет, сколько зим! Разве можно уходить так надолго?».