Парни засмеялись громче. Девушки зафыркали, прикрывая ладонями рты. Еще мгновение — и класс дрогнет от дружного гогота двух десятков молодых, озорных глоток.
Но как раз в это мгновение Прохор Иванович предостерегающе вскинул руку.
Все замерли, ожидая, что вот сейчас Дюраль скомандует своим стальным голосом: «Горячев, встать!», и перепуганный Антон вскочит, как ошалелый. А со всех сторон полетят ядовитые шуточки, и можно будет от души посмеяться над задиристым вагранщиком.
Но Дюраль не спешил подать команду Горячеву. Строго посмотрев на нетерпеливо ерзавших парней, Прохор Иванович тихо, но твердо сказал:
— Тише, товарищи.
Все недоуменно уставились на учителя. А тот, еще больше приглушив голос, спокойно проговорил:
— Будем говорить вполголоса. Отвечай, Лычков.
Лычков поднялся и стал отвечать.
В классе явственно слышалось сладкое посапывание спящего вагранщика.
ПОД СТАРЫМ ТОПОЛЕМ
Серые редкие сумерки вдруг загустели, и сразу стало темно. На черном небе засветились яркие, крупные звезды. Они висели над головой так низко, что, казалось, с любой крыши их можно достать руками. Со стороны невидимых в ночи гор примчался ветерок и разворошил верхушки задремавших деревьев. Их шорох походил на короткие, глубокие вздохи. Они отзвучали, и снова стало тихо. Только старый тополь что-то сонно бормотал над головой.
Тополь рос в центре небольшого, но густого сквера, раскинувшегося под окнами родильного дома. Под тополем стояла полукруглая деревянная скамья, засиженная до блеска.
Я сидел на этой скамье, лениво курил и ни о чем не думал. Над моей головой по-стариковски беззлобно и беспричинно ворчал и ворчал тополь. Я смотрел на звезды, слушал черную тишину ночи, и мне было очень хорошо.
Вдруг гулко, как выстрел, хлопнула парадная дверь роддома. Я вздрогнул, прислушался и сразу услышал шаги двух человек. Один шел тяжело и редко, шаркая подошвами по асфальту. Другой — торопливо. Судя по дробному стуку каблуков, это была женщина.
Они остановились в двух шагах от меня. Чиркнула спичка. Раз, другой, третий. Хрустнула коробка, и снова — чирк, чирк. И вот вспыхнул крохотный огонек, послышался глубокий вдох. И снова стало очень тихо. Я напряг зрение, но сквозь кусты ничего не увидел, кроме трепетного мерцания горящей папиросы.
— Ну, что ты, Петюша, задумался? Идем, — ласково позвала кого-то невидимая мне женщина.
— Слушай, — голос у него был хриплый, напряженный. — Я все знаю. А сюда ходил, передачки носил из жалости, чтобы тебе перед другими не стыдно было.
— Что ты говоришь… — слабо выкрикнула она, и мне представилось, что в это мгновение женщина покачнулась, как от удара.
— И сейчас за тобой пришел от жалости, — будто не слыша ее, ожесточенно говорил он. — Днем бы не пришел. Соврал заведующей, что весь день пробуду в рейсе. Она разрешила… Вот и пришел…
— Петенька, — простонала женщина.
— Не тронь меня, — с глухим бешенством прохрипел он. — Иди к нему.
— Петя. Милый. Постой. Опомнись. Одумайся. Да ты постой. Ну, послушай, — бессвязно и торопливо выкрикивала она рвущимся голосом. — Ведь твой ребеночек. Честное слово. Да ты взгляни на него. Копия. Как две капли воды. Твой он… Ну, постой, погоди… Виновата я. Ударь за это, побей, убей, а ребеночек твой.
— Уйди!
Она не уходила. Тогда ушел он.
Его шаркающие, тяжелые шаги заполнили своим шумом весь переулок.
— Петя!! — захлебываясь рыданиями, несколько раз крикнула она вслед ему. Он не остановился и, видимо, даже не оглянулся.
Плача и причитая, она ушла в противоположную сторону.
Подождав немного, я вышел из сквера и медленно побрел домой. Впереди на тротуаре показался бегущий мне навстречу человек. Он бежал, спотыкаясь, нелепо размахивая руками. И глухо, с надрывом кричал:
— Валя! Валька!
Это был он.
СТИЛЯГА
В райцентр я приехал после полудня. Мне повезло: в гостинице оказались свободные места. Меня поселили в четырехместном номере. Три кровати в номере пустовали, а на четвертой спал парень. Я никогда не сплю днем, не люблю засонь. И этот сладко посапывающий парень был неприятен мне.
Когда я в шестом часу вечера снова пришел в номер, парень все еще был в постели. Правда, он уже не спал, а читал книгу. На мое «здравствуйте» ответил рафинированным тенорком.
— Добрый день, хотя уже вечер, — засмеялся, растянув по-девичьи яркий рот.
Я с раздражением наблюдал, как парень одевался. Вот он влез в узенькие синтетические брючки с идеальной стрелкой. Надел кипенно-белую нейлоновую рубашку. Прицепил черный галстук. Сунул ноги в сверкающие туфли на толстой ребристой подошве. И, насвистывая, принялся перед зеркалом расчесывать и приглаживать длинные взлохмаченные волосы.
«Пижон, — подумал я. — Стиляга». Во мне нарастала злость. Не люблю я эту породу. Хотелось наговорить ему чего-нибудь обидного. Я искал только повод для этого и закинул первую удочку.
— День спим, а ночь работаем? Все наоборот, не так, как все.
— А что делать? Каждый устраивается, как может. Я студент. Сейчас на каникулах. Вот и отсыпаюсь.
— Выпускник?
— Что вы! На первом курсе обитаю.
«Ничего себе, дубина. Лет двадцать пять с гаком — и на первом курсе. Мамин сынок».
— А сюда каким ветром?
— Эдик Переверзев, — представился он. — Сюда приехал читать лекции по путевке общества. Массы просветить, ну и кое-что подзаработать. Сегодня в семь выступаю в средней школе. О поэзии. А как вас зовут?
Я не отвечал, курил и проклинал случай, который загнал меня в один номер с этим тонконогим. А тот, видно, и не догадывался о моем состоянии. Знай себе охорашивался перед зеркалом и лениво так говорил:
— Поднадоело здесь. Все слишком однообразно. Завтра у меня свободный вечер. Днем выступлю в промкомбинате и…
— И пойдем со мной на ферму, — с плохо скрытым вызовом проговорил я. — Подышим навозным духом, поглядим, откуда берется молоко.
— С удовольствием. Люблю парное молочко. Оно пенистое и шипучее, как пиво.
Меня покоробило от этого сравнения, но я промолчал: представил, каким пугалом будет выглядеть он завтра на ферме, и злорадно улыбнулся.
На ферму мы пошли в сопровождении председателя колхоза и зоотехника. Я разговаривал с ними о кормах и надоях, а Эдик вышагивал чуть поодаль и молчал. Улучив минутку, председатель спросил:
— Это что за интурист с вами?
— Звездный мальчик. Хочет приобщиться к сельскому хозяйству и отведать парного молочка.
— Он нам всех коров перепугает, — засмеялся зоотехник. — В таком наряде надо на паркете чарльстонить, а не по навозу шлепать.
— По вашей ферме, наверное, и в броднях не пройти, — сказал я и не ошибся.
Коровник, видимо, уже несколько дней не чистили. Навозная жижа противно хлюпала под ногами. Коровы грязные, доярки в замызганных халатах, без косынок.
Эдик медленно пробирался по кромке сточной канавы. Он балансировал руками, становился на цыпочки, высоко вскидывал тощие ноги, перешагивая навозные кучи.
— Как же вы работаете в таких условиях? — послышался его удивленный голос. — Это же черт знает что.
— Вентиляторов нет, — взвился сразу зоотехник.
— Причем здесь вентиляторы? — рассердился Эдик. — Тут же утонуть можно. Представляю, что за молоко вы сдаете. Пополам с навозом.
Он был прав, но я смолчал и не поддержал его. «Смотри, какой критикан, — думал я. — Дать бы тебе вилы в руки».
Нас окружили доярки. Эдик взял у одной марлевую тряпку. Поднял ее за уголок, брезгливо сморщился.
— Фу, какая гадость. Хорошая хозяйка такой тряпкой не станет полы мыть. А вымя надо теплой водичкой подмывать. А потом вазелинчиком.
— Показали бы нам, как все это делается. Просветили бы, — с издевкой сказала высокая молодая доярка.
— Он, девочки, умеет и доить стильно!
— По методу буги-вуги!
— Одной рукой сразу двух коров!
Все захохотали.
— А что, парень, может, и вправду покажешь нашим девкам, как надо с коровой обходиться? — давясь смехом, спросил председатель. — Сейчас мы тебе спроворим халат и подойник.
— С теплой водой? — громко спросил Эдик.
— Хоть с кипяченой, — махнул рукой председатель.
— Несите.
— Люська! — крикнул председатель. — Тащи халат и подойник.
Я поглядел на Эдика. Он был бледен. Нижняя губа крепко закушена. Лоб наморщен. «Погоди, сейчас ты не так закрутишься».
Принесли халат и подойник. Эдик скинул пальто, отдал его председателю. Надел халат. Попросил полить на руки.
«Какого черта он разыгрывает? Нашел, где спектакль устраивать, — негодовал я, глядя, как Эдик старательно моет руки. — А выдержки ему не занимать. Натренирован играть на чужих нервах».
Между тем Эдик вытер носовым платком руки, подошел к корове, успокаивающе погладил ее по холке.
— Ну, ну, голубушка. Спокойно стоять.
И от того, как он сказал эти слова, мне стало не по себе.
Я понял, что сейчас свершится что-то неожиданное.
Тоненько звякнула молочная струя в подойник. Другая, третья. Звон прекратился. Теперь струи падали в ведро с тихим шипением.
Я оглянулся на председателя. Запечатлеть бы его таким в бронзе. Вышла бы великолепная скульптура «Удивление». В нем все выражало крайнюю степень удивления: и глаза, и рот, и руки. Но вот широкое, обветренное лицо председателя засветилось восторгом, и он прошептал:
— Ах, сукин сын!..
Когда мы остались наедине, я, пряча смущение, спросил:
— Где это ты научился доить?
— Уже разучился, — вздохнул Эдик. — Я ведь после средней школы три года работал на ферме. Был дояром, потом заведующим. Заболел ревматизмом. Лечился в городе и стал студентом.
Наступило долгое молчание. Оно угнетало меня, и я сказал первое, что пришло на ум:
— Разве в таком костюме ездят в командировки?
— А у меня другого нет. Живу на стипендию да немножко подрабатываю.
Я не смел взглянуть ему в глаза.