— Единственный источник здоровья для всего мира лежит во мне, в бесконечном море. У меня достаточно соли для всех человеческих трупов, во мне люди омываются от грязи. Они нуждаются лишь в одном: содержать свое тело в чистоте. Они должны беречь его как драгоценный сосуд. В этом их спасение и будущность. Когда подмастерья выучатся молчать на сборищах, тогда новый господин начертит на золотой доске перед народом следующую первую заповедь: — „Лучше убить своего врага, чем забыть переменить рубашку“. И ему будет противна его вера или мысль, которую он носил в себе более недели, подобно неперемененной одежде или неомытому телу, и душа его будет всегда облечена в сверкающее белоснежное полотно.
XI.
Я вижу все те же глаза, куда бы ни шел, где бы ни находился, во всем и во всех; среди населенных городов и в безлюдных пустынях; у колыбели новорожденного и у гроба умершего, который опускают в могилу. Я вижу их, когда смеется счастливец и плачет бедняк, — они передо мною всегда и везде. Они смотрят на меня с лица той женщины, которую я хотел полюбить; я вижу их у моего лучшего друга; у палача и у жертвы; они выглядывают из-под шелкового покрывала и из-под меховой шапки, вечно те же, они смотрят на меня.
Глаза преследуют меня днем и ночью; утром, когда я просыпаюсь, они около моей постели, а вечером, лишь только я закрою глаза, они мерцают во мраке. И этих глаз не два, как на лице человека, они роятся мириадами и зарождаются точно из неистощимого ларца; они будто принадлежат фантастическому исполину, который охватывает своими руками всю землю. Они следуют за мною, они впиваются в мою душу как зубы в мясо, и куда бы я ни повертывался, я неизбежно встречаю их; как бы я ни сопротивлялся, я узнаю их; я вдыхаю их с воздухом, впиваю с солнечным светом; я воспринимаю их со словами людей и с мыслями в книгах. И они смотрят на меня с выражением побитой собаки, со злобой пойманного врага; они — точно скрытый под одеждой нож, точно крадущиеся шаги за спиной, — точно мысли, не воплотившиеся в слова, точно слова, не получившие иного звука, как шипящее дыхание. Мучительные и коварные, презрительные и насмешливые, — они смотрят в мои больные, слабые, прищуривающиеся глаза, глаза раба, которые видят мелькающее синее покрывало господина среди золотых горизонтов будущего.
XII.
Я живу с открытыми дверями и поднятыми занавесками, все проходящие могут смотреть в мои окна.
Вы ошибаетесь, думая, что я увяз по горло в грязи и что мухи, питающиеся падалью, носятся и жужжат вокруг моей головы, — придите ко мне и посмотрите сами. Я встречу вас на пороге моего дома, я поведу вас по всем комнатам, открою вам все шкапы и покажу все полки, но раньше вы должны переменить обувь и вымыть руки, потому что ваша грязь не отчищается, а я не хочу, чтобы на моих вещах оставались следы ваших пальцев. Вы увидите гладко отполированные сосуды и мебель без единой пылинки, в воздухе будет носиться аромат цветов, и вся комната будет пронизана солнцем. И вы не услышите жужжанья навозных мух, кроме тех, которые всегда летают в вашем собственном мозгу. Может быть, вы укажете на заснувших мух, валяющихся на окнах? Но мы всегда плывем с мертвой ношей, и есть худшие трупы, чем заснувшие мухи.
Идите ко мне! Я не боюсь. Это вы трусите. Я хорошо вас знаю! Я поведу вас в пустыню, и вы понесете за поясом нож, а я пойду с пустыми руками. Я знаю вас: вы — как трусливые собаки, которые кусают за икры, но стоит обернуться, — и они уползают, поджимая между ногами хвост.
И вы также хотите пронзить меня ножом, но если я неожиданно обернусь и посмотрю вам в глаза, — вы уйдете от меня, согнувши спины. Я знаю вас — вы трусы.
XIII.
Я ел черный хлеб, размачивая его в воде, чтобы он стал мягче. За соседним столиком сидели мои враги и угощались соловьиными языками, запивая их дорогим вином.
Один из них сказал:
„Пожалуйста, не думай, что мы не воздаем тебе надлежащей почести. Мы мысленно отдаем тебе полную справедливость. Мы ценим твое мужество и силу. Ты никогда не допускал компромиссов, ты всегда шел напролом; ты никогда никого не убивал в защиту своего убеждения и был всегда честен к самому себе. Ты всегда следишь за собой; испытываешь себя, всегда и неизменно. Это очень достойно с твоей стороны, и мы тебя за это очень ценим, хотя мы также находим, что ты дурно относишься к самому себе и сам становишься себе поперек дороги“.
Тогда я ответил:
„Хорошая пища способствует приятному расположению духа и полноте тела. Твое сытое настроение и выпитое вино окрашивают особым колоритом весь мир, и ты видишь даже своего врага сквозь призму этого света. Ты бросаешь мне сожаление, думая, что это доброе дело. Твоя ограниченная душа даже не понимает, что это лишь кости с богатого стола! Твое лицо распухло и пылает от пресыщения, но когда ты говоришь, я все же вижу на твоем лбу печать раба. Разве ты не видишь, как твоя душа обнажается в твоих словах? Она дымится в твоей руке, и дым достигает меня. Раскрой же свой рот и прислушайся, разверни свои глаза во всю их ширину, чтобы мудрость могла проникнуть в тебя. Ты превозносишь меня за то, что я никогда не был флюгером, гнущимся по ветру, за то, что я всегда смотрел на жизнь с высоты птичьего полета, от чего повседневные интересы становились такими незначительными, что совсем ускользали из вида. Ты превозносишь меня за то, что я предпочитаю эту скудную пищу, вместо того, чтобы уверять глупца в его мудрости или преклоняться перед грубостью. Все это хвалишь ты — но почему? Потому, что ты полагаешь, что мне представлялся выбор. Но ведь выбирать приходилось тебе, у меня же это было естественным ростом моей души, ее необходимой внешней формой. Всю свою жизнь ты взвешивал свои поступки на весах лавочника, в тебе говорят инстинкты торгаша; и во всех ты видишь его побуждения. Ты меряешь мерой торгаша и судишь его сердцем. Почему ты жалеешь меня? Потому что я для тебя торгаш, совершивший невыгодную сделку. И ты хвалишь меня как торгаша, всегда употребляющего выверенные весы“.
XIV.
Я сидел в комнате среди своих друзей. Моя кровь волновалась, сердце наполнялось тревогой, и мне становилось трудно дышать. Тогда я вскочил и начал ходить по комнате взад и вперед.
„Что с тобой?“ воскликнули мои друзья.
„Тут дурной воздух, и очень душно“.
Мои друзья переглянулись и стали пристально на меня смотреть.
„Ты все это воображаешь себе“, сказал тот, который продал свой единственный глаз за конторский стул.
„Почему же мы все ничего не замечаем?“
„Разве вы не видите как ярко светит солнце. Отворите все двери и окна“.
„Очевидно он хочет, чтобы у нас сделался насморк“, пошутил юморист и забрался в угол к самой печке, где вскоре и захрапел.
„Наша комната — как комната“, продекламировал тот, который должен был вечно декламировать с тех самых пор, как он потерял свой естественный голос в помойной яме.
„Раз эта комната годится для нас, то она сойдет и для него, — прошипел человек, сбывающий свои убеждения за двадцать ёр, принимая их за золотую монету; у него всякий раз поднималась кислая отрыжка, когда у него мелькало собственное мнение.
„Спусти занавески и ты избавишься от солнца“, прошептал другой. Он уже никогда не решался говорить громко с тех пор, как ему досталось от его хозяина за то, что он сказал, будто у его собаки длинные уши.
„Нехватает только, чтобы ты покинул нашу спокойную комнату, нас и все вообще и отправился в пустыню“, издевался косолапый, ходивший точно в кандалах.
„Ты сказал!“ воскликнул я, и мое просветлевшее лицо озарило всю комнату солнцем. Все мои друзья повскакали со своих мест. Одноглазый смотрел своим единственным глазом, дремавший пробудился, стоял и смотрел с глупым видом; декламатор в пафосе поднял руку, у моего желчного друга дрожали губы, точно он был не в состоянии произнести ни слова, так сильно в нем разыгралась желчь; шептун просил о чем-то; у косолапого сделались судороги. Я бросился к выходу, но тогда все сразу закричали:
„Помни, раз ты запрешь за собою дверь, то уж никогда больше не отворишь ее“.
Я уже держался за ручку двери, но повернулся и взглянул на своих друзей и не мог узнать их; мне казалось, что я прежде никогда не видал их.
Это были собаки, у которых я отнял кусок мяса; шулера, которых я вывел на чистую воду; дикие звери, прозевавшие добычу; рабы, которым я нанес удары палкой, — но это не были те прежние люди, которых я звал друзьями. А комната? Она была всем, чем угодно, но только не моим прежним жилищем, нет! Она стала логовищем диких зверей, змеиным гнездом, домом сумасшедших...
Я растворил дверь и с силой захлопнул ее. Все окна были усеяны лицами, но я шел один, и на душе у меня было радостно. Я шел между белых ландышей и вдыхал майский воздух.
XV.
Я блуждал с раннего утра. Уже вечерело; дорога была пустынна, и я нигде не видел людских поселений.
Пришла ночь, черная, без звезд.
Дорога разделялась на две, и я остановился на распутье. Я размышлял по которой дороге мне идти, как вдруг около меня блеснул зажженный фонарь, и я увидел старика, сидящего на стволе упавшего дерева. Его борода была так длинна, точно росла тысячи лет, а волосы были так белы, будто побелели со снегом ледяного периода.
„Скажи мне старик, по какой дороге мне идти, чтобы найти приют на ночь?“.
Старик поднял глаза и стал внимательно рассматривать меня; его глаза казались далекими, как вечерние звезды,и неизмеримо глубокими.
„Иди направо, юноша. Видишь там блестит свет. Он так велик, потому что очень близок. Иди по этому направлению и к полуночи ты дойдешь до гостиницы, где тебя уже ждет теплая мягкая постель, прекрасный ужин и веселое общество“.
„Но скажи мне, удивительный старец, имеющий вид мудреца, скажи, куда ведет левая дорога? И что за маленький огонек, слабо, чуть заметно мерцает вдали?“.
„Он так мал, потому что бесконечно далек отсюда“, отвечал старик. „На самом же деле он больше и светлее всякого другого света в мире. Но не пытайся дойти до него, ты его никогда не достигнешь. Когда-то я тоже стоял на этом самом распутье и, как ты, юноша, не знал, куда мне идти. Это было очень давно, и я тоже был молод, как ты, и был вечер, но темнота еще плотнее окутывала лес; я зажег свой фонарь и пошел налево. И часы станов