— Это единая, великая истина, которую кто-либо находил или найдет в мире. На колени передо мной! Все народы преклоняются перед этой истиной, ее воспевают на всех языках. Перед ней все склоняется до земли. На колени, на колени! Все должно подвестись под один средний уровень; что находится ниже, — поднимется, что превышает его, — опустится. Преклоняйся передо мной, говорю я тебе!
— Я не верю тебе. Я верю Единому. Я верю самому себе. Тот бог, перед которым я склоню свои колени, живет в моей душе, где я приготовил для него жилище. Я подношу ему мое лучшее вино, я наполняю его комнату редкими растениями и радуюсь, когда вижу, что мое сокровище ежедневно растет. И когда он оперится, он свободно поднимется в синие пространства высоко над болотом, где копошится твое пресмыкающееся тело. Но ты хочешь его убить, потому что в то самое мгновенье, как я склоню колени перед тобой, — чудовище со взглядом голубя, — мой гордый бог испустит дух.
Чудовище зафыркало, вода запенилась, забурлила и пошла волнами.
— Становись на колени или я растерзаю тебя и твоего детеныша и превращу вас в жалкий прах.
— Но если я окажусь сильнее?
— Ты? Трус?
— Знаешь ли, как маленькое насекомое овладевает большой личинкой бабочки? Я присосусь, как слепень, к твоей коже, и ты в бессильном бешенстве будешь носиться по океану, подгоняемый моими укусами, подобно твоему брату на пастбище. Хочешь, потягаемся со мной?
Тогда чудовище понеслось дальше вода вздымалась и окружала его пенистым облаком; мое судно легко скользило по океану, тихо покоящемуся под лучами полуденного солнца, а впереди уж виднелся новый берег.
XX.
Приблизился день великого сражения. На поле, перед городом, уже расположились враждующие войска. На северных возвышенностях стояли войска в черной одежде, украшенные звездами; перед ними — воины, одетые в блузы; это были бесчисленные толпы, которые терялись из виду, сливаясь с горизонтом.
В лагере блузников раздался сигнал к наступлению; в это время я вышел из городских ворот. Мне пришлось идти между двумя войсками, потому что другой дороги не было. Не прошел я еще и ста шагов, как услышал гул, точно от надвигающейся грозы; это кричали блуз-ники.
— Хватайте его — он Черный
Эхо только что успело повторить этот возглас, как в воздухе снова зашумело и зазвенело, но на этот раз звуки были похожи на церковный орган. Это взывали Черные и Звездные.
— Держите блузника!
Тогда я поднял руку, призывая к молчанию, и сказал:
— Я не принадлежу к Черным, потому что ненавижу тьму и люблю полуденное солнце. Я не блузник: моя гордость светла, и дерзость игрива. Я предпочту быть бабочкой, чем муравьем. Я не хочу соединяться с вами, блузники: ведь если вы одержите победу, вы обратите все, что мне дорого, в пастбище для скота. Я не хочу быть и в ваших рядах, черные, потому что подобная кожа нуждается в особенной смазке. Все вы вместе одинаковые собутыльники. Зачем вы враждуете? Идите лучше в церковь. Слышите, в городе уже звонят к заутрене, откройте свои псалтири и, примиренные, спойте старый стих:
«О, как прекрасно и чудно
Когда примиряются братья».
И я пошел дальше своей дорогой, в пустыню. Час спустя, я услышал первый залп. И я возрадовался в душе, потому что я сказал самому себе:
— Теперь гремит великий Вельзевул.
XXI.
Время прошло, и цель была достигнута. Я выслужил свои пять лет за Рахиль, и двенадцать дел были исполнены. Я осмотрел все сделанное и остался доволен. Тогда я почтил седьмой день отдыхом. Рахиль сидела у моих ног, и мое царство расстилалось передо мной, освещенное мирными лучами полуденного солнца.
С востока пришли три мудреца и сложили к моим ногам золото, ладан и смирну, слоновые клыки и шкуры северного медведя; в моих залах плясали арабские гоури. Но перед дверями моего дома я увидел длинный ряд мужей в белых шелковых одеждах с печатью молчания на лице. Каждый из них нес в левой руке серебряный ларец, и все они походили друг на друга, как один седой волос походит на другой; и мне казалось, что у них один только ларец, умноженный оптическим обманом.
— Кто вы? — спросил я у ближайшего, стоявшего у входа.
— Мы — твои грядущие дни, твои дни до самой смерти, и мы ждем здесь, чтобы по очереди, одному за другим, входить в твои залы, — ответил он и поклонился до самой земли, и все другие мужи, стоявшие сзади и тянувшиеся бесконечной вереницей до самого горизонта, тоже поклонились, будто кто дернул за невидимую нить, связывавшую их всех.
— А что скрываете вы в своих ларчиках? — спросил я опять.
— В них ноты того гимна, который будут исполнять каждое утро твои слуги в честь тебя, — отвечал белый муж. И он снова склонился до земли, и все другие последовали его примеру. И тогда мною овладела такая сильная и продолжительная зевота, что белые мужи задрожали как туман, разгоняемый ветром, и стены моей залы заколыхались, точно театральные кулисы, я вскочил с трона, взял посох, подзорную трубу, дорожную сумку и — проснулся.
XXII.
Была летняя ночь. Светила полная луна. Я пошел в лес. На открытом месте, между ольхами, я увидел бога Времени, покоящегося в лунном свете.
— Что ты ищешь в лесу в такой поздний час? — спросил он.
— У тебя такой задумчивый вид, и твой взор отуманен печалью.
— Я ищу лекарства людям, — отвечал я. — Человеческий род стал равнодушным, беспечным и бездеятельным, он потерял мужество. Можно быть беспечным, но это — беспечность от слабости; можно быть бесстрашным, но это — от фатализма; можно быть сильным, но это — сила от отречения. Я ищу волшебное растение, сок которого лишь один может дать людям радость существования, простое счастье бытия; он сделает их поступь легкой, душу — светлой. У людей зародятся великие мечты, они отвяжутся на великие предприятия. Я ищу спинной мозг, потерянный ими.
Бог молча улыбнулся, и его взор вперился в таинственно мерцавшую перед ним бесконечность. Мне казалось, что он смеялся, но, взглянув на него, я увидел, что его чело омрачено.
По всему лесу раздался гул и мрак окутал его; гул приближался, мрак становился плотнее, и в тусклой тьме колебалась фантастическая игра теней — неясных тел с огненными глазами, — и вдруг шум превратился в собачий лай, и на меня устремилась многочисленная стая собак. Я инстинктивно выпрямился и выхватил из-за пояса нож. Вдруг я услышал рядом с собой добродушный и тихий смех. Собачий лай смолк; мрак рассеялся, а лес, тихий и молчаливый, снова стоял передо мною, озаренный лунным сияньем, и на открытой луговине, между ольхами, покоился бог Времени с улыбкою на устах.
— Когда придет Время, — сказал он, — и человечество подобно тебе будет спрашивать о волшебном лекарстве и будет искать его, тогда я призову великую Опасность. Тогда человечество выхватит из-за пояса нож и, как ты, выпрямит свою спину, и тогда оно найдет свой потерянный мозг.
XXIII.
На поляне, со всех сторон окруженной горами, жили люди. Было лето. Светило солнце. Вечером я стал подниматься на гору и увидел, что на поляне одни кружились в хороводе, другие пили кофе на зеленой траве, третьи учили детей азбуке.
На другой день, к вечеру, я взобрался на гору, обходя ее кругом по спирали, и вскарабкался на выдающийся отрог, откуда я мог видеть расстилавшуюся подо мною долину. Там не произошло никакой перемены со вчерашнего дня: танцевали, пили кофе, учили детей азбуке. Я предложил жителям долины сопутствовать мне в моем восхождении по горам, туда, откуда простираются далекие виды. Но никто не ответил мне и, казалось, даже не слыхал моего голоса.
На следующий день я снова взошел на гору, обходя ее кругом по спирали, и взобрался на выступающий откос, находящийся над тем, с которого я накануне смотрел в долину. И внизу, в глубине, мне представилась та же картина, что и вчера, лишь с тою разницею, что предметы казались меньше.
Люди, увидав меня снизу, повидимому, рассердились: они насмехались надо мной, сыпали язвительными речами, бросали камни.
Я продолжал свой путь, и моя душа наполнилась сожалением, и я занялся придумыванием длинных комментарий к тексту: „Все понять — значит все простить“. И я переложил в стихи новую религию человеческих страдании.
На третий день, к вечеру, я снова взошел на гору, обойдя ее кругом по спирали, и встал на выступающий откос, который поднимался над теми двумя отрогами, где я был в предыдущие дни. Я взял камень и с силою бросил его прямо перед собою, и, несмотря на то, что гора, казалось, не мешала ему, он все-таки упал на гору. Я видел, как люди двигались на дне долины и, судя по их движениям, я понял, что они заметили меня. Но я находился на высоте птичьего полета, и поэтому они казались мне такими крошечными, что я не мог разглядеть, приветствуют ли они меня или же угрожают мне. Иные пытались вскарабкаться на нижние ступени гор, к тропинке, по которой я шел, но они казались мне не больше муравья. Я не обращал внимания на то, грозили ли они мне или манили меня; мне было все равно: лезли ли они на гору, чтобы следовать за мной, или хотели стащить меня вниз. Моя грудь расширялась, вдыхая горный воздух, в голове прояснялось. Над долиною и ее обитателями неслись тучи, а я смотрел на сверкающую на солнце снежную вершину, куда вела моя тропинка. —————————
На четвертый день к вечеру————————————————————————
XXIV.
Был воскресный день, весною. По деревне разносилось церковное пение. Два грача сидели на ветках вяза, росшего у ограды кладбища.
— Сейчас пастор взойдет на кафедру, — сказал один из грачей.
— О чем он говорит? — спросил другой.
Два старых грача наклонили головы на бок и стали прислушиваться.
— Братья во Христе, — раздался голос пастора. — Господь говорит так: Я—путь, истина и жизнь; верующий в Меня будет жив, даже если бы он умер.
— Кто этот Господь? — спросила грачиха.