В тысяча восемьсот восемьдесят втором году его выставили из клуба «Терф», а годом позже выгнали из клуба «Будль» за мошенничество в карточных играх; где-то в девяностых, точнее не припомню, он женился на Софи Трелисс, поскольку та считалась дамой при деньгах, а в тысяча девятьсот четвертом году умер от цирроза печени, оставив после себя двоих сыновей, Роберта Бландфорта и Хьюго Парра, что держат теперь в Сити маклерскую контору, будучи такими же прохвостами, как их папаша.
– Нет, – провозгласил Кортни, звонко хлопнув по краю столика, за которым его разместили для записи воспоминаний великого человека.
– Исав милосердный, теперь-то что не так?!
– Клевета и дискредитация.
– Чушь! Разве можно дискредитировать покойника?
– Его сыновья еще живы. По крайней мере, вы не утверждали обратного.
– Считаете, я слегка перегнул палку? – задумался Г. М.
– Слегка? Еще не закончен первый абзац, а я уже вижу тысячефунтовый иск за моральный ущерб!
– Что ж… – снова задумался Г. М. – Быть может, последняя фраза и впрямь звучит чересчур откровенно. Ну хорошо. Вот что мы напишем. Мы напишем: «…двоих сыновей, Роберта Бландфорта и Хьюго Парра, что ведут теперь дела в Сити и унаследовали множество фамильных черт». Теперь не подкопаешься – согласны?
– Но…
– Заметьте, черты я упомянул не отцовские, а фамильные. Батюшки-светы, говорить, что кто-то унаследовал семейные черты, – все равно что делать человеку комплимент, разве нет?
Сей довод Кортни счел малоубедительным, но промолчал.
– Теперь же вкратце опишу дни детства, – без предупреждения переключился на диктовку Г. М., – что запомнились бы как умеренно приятные, не будь они отравлены вышеупомянутым Джорджем Байроном Мерривейлом.
Этот проныра вечно настаивал, чтобы меня отправили к парикмахеру или дантисту, а еще проверял у меня уроки, спрашивая, как называется столица Бессарабии, или задавая задачки на сложение, где всегда фигурировал скудоумный простофиля, покупавший в бакалейной лавке такое количество продуктов, что обычная семья протянула бы на подобном рационе не меньше четырнадцати лет.
Случись мне ошибиться с ответом – а я, как правило, ошибался, – этот человек поворачивался к отцу и говорил: «Генри, мальчик не получает должного воспитания», после чего мне, как не получающему должного воспитания, задавали нещадную взбучку. Разве это справедливо? – возопил Г. М. тоном бывалого оратора и уставился на слушателя, будто ожидая ответа, но тут же вернулся к размышлениям вслух. – Хотя не без радости добавлю, что жизнь Джорджа Байрона Мерривейла вовсе не была сладкой, как имбирная шипучка. Помнится, впервые увидев его, а в тот момент мне было полтора года, я разорался так, что едва не потерял голос. В возрасте трех лет я почти насквозь прокусил ему палец, в пять налил ему в шляпу горячей патоки, а когда мне стукнуло семь, разделался с этим невежей по-настоящему и теперь поведаю читателям, как это случилось. Вы же все записываете, верно? – не без волнения уточнил Г. М., на чьем лице отражалось теперь злорадное ликование.
– Да, записываю.
– Дословно?
– Дословно. Но вы уверены, что помните себя в возрасте полутора лет?
– Я, знаете ли, был вундеркиндом, – самодовольно ответил Г. М., – но вернемся к рассказу о том, как я разделался с дядей Джорджем. – Он снова принял напыщенный вид, означавший, что сейчас продолжится диктовка. – Погожим солнечным днем я открутил от материнского трюмо четырехфутовое зеркало, затащил его на крышу и расположил среди дымоходов, после чего поймал отражение солнца и направил его лучи прямо в глаза Джорджу Байрону Мерривейлу, проезжавшему мимо в пижонской рессорной коляске. – (Кортни представил, как злонравный мальчуган в громадных очках сидит по-турецки среди каминных труб, придерживая громадное зеркало.) – Этому хаму пришлось остановиться. Он не мог сдвинуться с места. Как бы он ни вертелся, вперед, назад или вбок, я не переставал слепить его, и дяде Джорджу это совершенно не понравилось. Печально известный склонностью к сквернословию, этот подонок превзошел самого себя, а когда мне вконец опостылели потоки площадной брани, я повернул зеркало так, чтобы солнечный луч угодил в правый глаз впряженной в двуколку лошади.
– Лошади?
– Лошади, – подтвердил Г. М., чья напыщенность на миг улетучилась, но тут же вернулась вновь. – И это оказалось весьма эффективно. Благородное животное, испугавшись, рвануло по дороге со скоростью, сравнимой разве что со скоростью самого Джорджа Мерривейла, когда тому доводилось улепетывать от кредиторов, и не ожидавший такого поворота дядя Джордж кубарем вылетел из коляски.
Спешу заверить читателей, что он совершенно не поранился, но из-за этой невинной шалости, которая, как согласится любой, не могла бы обидеть человека, обладающего чувством юмора, мне пришлось трижды обежать вокруг конюшни, спасаясь от преследователей, а когда меня поймали, то задали наихудшую трепку из всех, что выпадали на мою долю вплоть до нынешнего дня. Разве это справедливо?
Г. М. взял паузу.
– Если честно, – произнес Кортни, решив, что от него ожидают ответа, – я бы сказал, что да, справедливо.
– Да ну? Вы действительно так считаете?
– По правде говоря, свет не видывал такого негодника, каким вы были в детстве.
– Да уж, паинькой я себя не назвал бы, – подтвердил с мрачным удовольствием Г. М., заложив большие пальцы обеих рук за проймы жилета. – А теперь расскажу о том, как залил крем для бритья в дядин будильник и при звоне тот начинал пениться, будто пивной кран. Или моим читателям интереснее будет узнать…
– Простите, сэр, но случалось ли вам донимать кого-то еще, кроме дяди Джорджа?
– О чем это вы?
– Хочу представить ваш рассказ в перспективе, только и всего. Если продолжить в том же духе, читатель будет ждать, что в пятнадцать лет вы отравите дядю каким-нибудь ядом.
– Признаться, я подумывал его отравить, – кивнул Г. М. – Я недолюбливал этого паршивца в прошлом, недолюбливаю его сейчас, и эти воспоминания, сынок, немало радуют мою душу. Ха! Стоит лишь начать…
– Не в этом ли нежном возрасте сформировался ваш интерес к преступлениям?
– К преступлениям? – оторопел Г. М.
– Я имею в виду ваши успехи в раскрытии преступлений – как в Военном министерстве, так и вне службы.
– Ах, сынок, – скорбно качнул головой Г. М. и окинул писателя сожалеющим взглядом, – в преступлениях нет ничего интересного.
– Неужели, сэр?
– Ну да. Давайте лучше я расскажу о по-настоящему любопытных вещах. Не докучайте мне вопросами о преступлениях. Они меня не интересуют. Теперь я и близко не подойду…
– Вам звонят, сэр, – прервала его, просунув голову в дверь, тощая пожилая служанка.
– Что-что?
– Звонок из Глостера. Говорят, что от начальника полиции.
Г. М. бросил на гостя сердитый взгляд, полный глубокого подозрения, но Кортни, судя по бесхитростной физиономии, не имел никакого отношения к этому звонку. Проклиная телефоны и начальников полиции, Г. М. тяжелой поступью вышел в коридор, и Кортни услышал, как он орет в трубку, будто сержант-майор на плацу:
– Послушайте, Рейс, я же сказал, что цианид был в сумочке с принадлежностями для вязания, и если арестовать золовку…
Пауза.
– В каком смысле – еще одно преступление? Рейс, говорю же, я не могу! Сейчас я занят важным делом. Надиктовываю… Погодите! Если считаете, что расследование будет непростым, почему бы не позвонить в Скотленд-Ярд? Ах, именно это вы и собираетесь сделать? Ну а меня зачем беспокоите? Что значит «еще одно невероятное происшествие»?
Долгая пауза.
– Ах вот оно что… И как зовут этого бедолагу, которого убили? Скажите по буквам. Да, принял! Фейн. Артур Фейн.
Филип Кортни, начавший было набивать трубку, выронил ее на стол и вскочил на ноги.
За минувший час он испытал самые разнообразные эмоции. Во-первых, ему приходилось сохранять серьезный вид и удерживаться от смеха над важностью сэра Генри; во-вторых, он пришел к выводу, что подобные мемуары оставят равнодушным разве что покойника не первой свежести – при условии, что в процессе Кортни не тронется умом и сумеет свести к минимуму клеветнические, оскорбительные и скандальные подробности; но теперь…
Он снова прислушался к разговору.
– Ну ладно, хорошо, говорю же – хорошо! – громогласно объявил Г. М. – В общем, так, Рейс. Займусь, но при одном условии. Парня, которого надо вызвать из Лондона, зовут Мастерс. Старший инспектор Мастерс… Да, вот именно. Бросьте его в это варево, и я тоже туда прыгну. То есть могу на это рассчитывать? Тогда ладно. Да, сейчас буду, коли вы так настаиваете. Хорошо. Угу. Всего доброго.
Телефонная трубка с грохотом вернулась на рычаг, а Г. М. – в библиотеку, скрывая под хмурой гримасой слегка виноватый вид.
– Берите шляпу, сынок, – заявил он, агрессивно выпятив огромный живот, украшенный толстой золотой цепочкой для часов. – Пойдете со мной.
– Куда?
– В соседний дом, – объяснил Г. М., чья агрессивность вдруг сменилась вкрадчивой настойчивостью. – Некоего солиситора, по имени Артур Фейн, только что укокошила его супруга.
– Боже всемогущий!
– Но не совсем ясно, кто в этом виноват.
Кортни вдруг понял, что проницательные глазки за стеклами очков видят его насквозь, и ему стало не по себе.
– В чем дело, сынок? – непринужденно спросил Г. М. – Вам что-то известно об этом происшествии?
– Нет, но автобиография…
– Наполеон, – перебил его Г. М. – умел делать пять или шесть дел одновременно, а мне выпал случай справиться с двумя. Пойдете со мной. Я разузнаю, что к чему, а в перерывах буду диктовать мемуары, так что не отходите от меня ни на шаг.
Кортни чуть было не заявил, что столь нелепого предложения не ожидал услышать даже от сэра Генри Мерривейла, но, вспомнив Фрэнка Шарплесса, взял себя в руки. В конце концов, почему бы и нет?
– Но не могу же я без приглашения заявиться в чужой дом!
– Можете, – бесхитростно ответил Г. М., – если вы со мной. Полковник Рейс сказал, там его секретарша, девица по имени Энн Браунинг. По его заверениям, она свое дело знает, да и голова у нее на месте. Естественно, это вздор. Не родилась еще женщина, из которой получилась бы толковая секретарша – разумеется, не считая моей конфетки Лолли, хотя это совсем другое дело. Но будет любопытно выслушать, что скажет эта дамочка.