Северину некогда по сторонам глядеть, он всем дружинникам пример, и в бою, и в работе. Но его окликнул монах.
— Ты Северьян, варяг?
Воин только молча, кивнул.
— Владыка зовет тебя.
Северин, припорошенный каменной крошкой с головы до ног, так и поднялся наверх по лесам. В строящемся храме пахло известью и свежими опилками. на полу битые камни, остатки досок, ведра с водой.
Владыка стоял в белой рясе, поверх нее мантия с шелковыми цветными лентами, тремя рядами по две полосы в каждом — белая и красная, и снова белая. Мирон еще не старый, крепкий мужчина, и не грек, которых священников много в Гардарике, а славянин.
— Слышал я, что ты крестился здесь, в реке, и все кто в дружине твоей, из варягов тоже.
— Да, Владыка.
— Это похвально, а в Киеве ты бывал, в матери городов русских, храм Святой Софии видел?
— Дед мой бывал, а отец в Нормандию плавал, с тамошнего короля дань брал.
— В храм ходишь? Исповедуешься? — спросил пастырь, и лукаво улыбнулся.
Северин ничего не ответил. Что-то засвербело в душе, так бывало, когда враг прячется в засаде, и ты чувствуешь спиной его взгляд. А здесь и непонятно откуда ждать беды. Он шагнул к владыке и обнял того, роста они оказались почти одного. Монахи вскрикнули. Раздался скрип досок. И тут леса с треском подломились и все упали вниз. Один из монахов успел зацепиться за перекладину, висел, болтая ногами в кожаных сандалиях, другой, упал прямо на обломанные доски, и умирал в муках, пронзенный щепой в самую грудь. Северин с Владыкой, лежали в куче мусора, не раненые, живые, владыка сверху. Все произошло просто в миг, за один удар сердца. Тут же каменщики подбежали, подняли архиепископа и вынесли во двор. Северин от чужой помощи отказался. Спина болела от удара, но ребра были целы, дышалась свободно. Когда он, отряхиваясь, вышел на улицу, владыка уже отпевал погибшего монаха. Немолодой человек, он стоял на коленях, среди каменной крошки, кусков штукатурки, и читал заупокойную молитву. Не было ни кадила, ни свечи, священник приложил к губам несчастного свою золотую панагию, и замолчал.
Когда его попытались поднять, он отрицательно покачал седой головой в белом клобуке, с вышитым крестом. Прошло еще несколько мгновений.
Наконец он махнул выжившему монаху, тот помог подняться, с другой стороны владыку поддержал Северин.
— Господь через тебя посылает знамение, что это дело всей моей жизни, строить храмы на этой суровой земле. Выше и красивее, чем Киевские. Для того и спас. — Владыка перекрестился, глаза его смотрели не на тех, кто рядом, а будто сквозь время, в будущее. — Я буду молиться за тебя, варяг. Русские добро помнят..
И пошел к простой телеге, на которую положили завернутое в холстину тело. Владыка ушел вниз по мостовой, держась за края телеги, и долго слышалось, как он поет молитву, а монах ему подпевает.
Северин, вдруг подумал, что это даже лучшая смерть, чем в бою. Мученическая. Отец Нектарий говорил, что такие, воины Христа, сразу попадают в Рай.
Рай…А есть ли он? Но надо просто верить. Верить и жить дальше.
Глава 7. Нежданная радость
Наконец — то погоды встали хорошие, на полях крестьяне сеяли озимую рожь, освященными в церкви зернами, собранными на хлебный Спас. Солнце еще по-летнему яркое, но уже по-осеннему холодное, светило, но не грело. Дороги основательно подсохли, потому собрались в поход за данью. Перед дальней дорогой пусть и в свои земли, но оберег не помешает, рассудил Северьян и отправился к реке. На полпути он услышал пронзительный крик. Это ведь голос Васяты?!
— Отдай, это мое, даренное!
— А ты брешешь! Брехло брехло! — кричал другой отрок.
Варяг свернул от реки к деревне, и за кустами, на поляне, увидел четверых ребятишек. Двое, Васята и незнакомый отрок, дрались, а другие их подбадривали. В пыли валялся подаренный воином нож.
— А ну, стоять! — Голос у Северин вроде и не громкий, но такой, что у врагов мороз по коже, а тут мальчишки.
Он подбежал, и, расцепив руки дерущихся, развел мальчишек в стороны. Васятка был весь в пыли, из носа текла кровь, его противник, на голову выше, стоял с исцарапанным лицом.
— Эй, ты, — Воин показал на самого младшего. — Подбери нож, Ваське отдай. Это я подарил, запомнили?!
Малец подчинился, опасливо глядя на воина.
— А чо, мы ничо, — пробормотал он. Поклонившись воину, подтягивая штаны, троица удалилась вниз по тропинке к деревне.
Васятка, вытащил из онучи кожаный чехол, и спрятал нож, потом зажал пальцами нос, и громко задышал ртом.
— Пошли, — Северин схватил отрока за шиворот, и так, не отпуская ворота, притащил к реке. Там он сел на корточки и стал обмывать водой кровь с Васькиного лица.
— Больно, — захныкал тот.
— Терпи, что, как баба, ноешь.
Наконец кровь перестала капать.
Северин выпрямился и, хмурясь, чтобы скрыть улыбку, приказал: «Рубаху снимай, пока кровь не присохла, стирай».
Васька отшатнулся от друга, и не подчинился. Смотрел в землю, шмыгая носом.
— Сымай говорю! — И Северин дернул отрока за плечо.
— Сам сымай, — очень похоже передразнил мальчишка, и продолжил. — Мордофиля — дурак, да еще и чванливый
От неожиданности воин отвесил Ваське подзатыльник. Тот пошатнулся, но не упал. В огромных васильковых глазах сразу высохли слезы. С головы слетела соломенная шляпа, и из-под нее выпала длинная коса — русая, медовая.
Северин опешил, Васятка, а вернее Васа убежала куда-то в камыши, и затаилась, а он только через некоторое время пришел в себя.
— Девка!! — прошептал воин. Как там, и на старуху бывает проруха. Что за проруха варяг не знал. Да и не важно. Так вот, что его тянуло к этому ясноглазому отроку. Думал, что как к младшему брату, а тут вон оно что.
— Вася, Вася! — закричал он восторженно- радостно. — Иди сюда, не обижу. Оберег- то где? Обещал, обещалась!
А Василиса сидела в зарослях, и, зажав рот ладонью, сдерживала рыдания.
«Позорище какое. Вдруг прознает кто она, да батюшке нажалуется, тогда точно плетей не миновать. Срам, срам», — лихорадочно неслись в девичьей голове мысли одна страшнее другой. Может сигануть в речку, к ним, к водяным девам, песни петь, хороводы водить, умереть и вся недолга.
— Душа моя, свет Василиса! — радостно кричал Северин. — Так я оберег жду!
И впервые она услышала, как смеется варяг. Отрывисто, гортанно, похоже на клекот хищной птицы.
«Душа моя! — наконец поняла главное Васа. — Душе погибнуть, за ради песен да плясок?! Да и холодно там на дне речном, сыро. Не то, что в батюшкином дому за пяльцами». Девушка перекрестилась, и пошла вдоль берега, зная потаенную тропку до родного дома.
Глава 8. Василиса
Рано потеряв матушку, Васа росла, как трава в поле. Правда кормилица ее баловала, сама себя шире, баба хотела и сиротку откормить до упитанного поросенка. Но как в народе говорится: не в коня корм. Унять Васиного непоседливого характера не могли. Где коня подковывают тут и боярышня, все выспрашивает, высматривает. Чуть ли не головой в горнило лезет. Хотя к огню и относится опасливо.
А потом не на поводу жеребца ведет, а скачет по полям. Приказала няньке сшить себе портки и рубашку, как у мальчишек деревенских, и сигает с ними, то в ночное коней пасти, то на рыбалку.
Сладу с младой не было. После обеда, объевшись пирогов, кормилица Лукерья засыпала в тенечке боярского терема, а девчонка, вопреки запретам, уже с ребятишками в лес по ягоды убежала.
В город вернулись та же напасть, что удумала, егоза! Подкоп вырыла и опять отроком разгуливает или на торжище, или на вече.
Лукерья сироту жалела, бабий век короток, пусть в девчонках хоть вволю побегает. За домашние дела только зимой и усадишь. Буран там или ливень, тут уж Васа за пяльцами, а то и премудростям азбуки овладевает.
А и тут своевольничает. Ее дело чулки из шерсти спрясть и связать, а она в бабий кут, к печи, учиться тесто месить и пироги ставить.
— Оно, няня, пыхтит, из горшка пузырится, будто живое, — сверкая синевой глаз, захлебываясь от восторга, поведала девочка няньке.
— Так есть живое, без него голод и беда, — подтверждала кормилица.
Старшая сестра, Акулина, сама кротость, но ленива сверх меры. Любит поспать, на перинах повалятся. За то не раз кормилицей оставлена на горох коленками. И стоят обе в углу, одна за проказы, постригла батюшке бороду ножом, на святки личину для Коляды мастерить, другая за чулок, что две луны уже все никак не довяжет. Стоят, хихикают, а у кормилицы сердце кровью обливается. Принесет сироткам то кваску, то пирожка.
Боярин, Федор Симеонович тогда и ее наказывал, не в угол ставил, такой бабище и угла не найдешь, а вожжами в сенцах отходил. Правда, как второй раз женился, совсем подобрел. На родных дочек рукой махнул, все наследника от молодой жены ожидает.
В то памятно лето была у Василисы и радость и горе великое. Радость — Тишка, помощник пастуха научил плавать. Старше ее на две зимы был отрок, худой, как щепка, с длинными ногами и руками, как чучело на огороде, но жилистый. Ярмо на волов, как взрослый надевал. Волы косили лиловыми глазами на такое чудо, равнодушно жевали кусочек горбушки из рук Василисы. Отрок краснел от натуги, но перед боярышней срамиться не желал.
— Тишенька, не надо! — умоляла его Васята
Тот и ответить ничего не может, в зобу дыханье сперло, но справился. Отпросился у отчима, и на речку вдвоем пошли.
— Там парни качели с перекладиной из дощечки сделали. Сегодня будем, кто дальше прыгнет бороться, — Тишка грыз пирожок принесенный подружкой.
— Я тоже хочу! — Вася так и загорелась вся.
— Тебе не можно, там все в чем мать родила, а ты девчонка, — отрок аккуратно смахнул крошки с ладони в рот. Отрицательно помотал головой. Выгоревшие на солнце длинные кудри растрепал ветер.
— Я так прыгну, в одежке! — Васа упрямо топнула босой ногой по пыльной тропинке.
Отрок остановился и вдруг толкнул девочку в грудь, да так сильно, что та упала.