Образ жизни человека саги
Природные условия тормозили развитие земледелия в Северном регионе. Еще в XI–XII вв. на Скандинавском полуострове сохранялось подсечно-огневое земледелие и применение мотыги — наряду с постепенно распространяющимися двупольем и плугом. Однако благоприятные климатические условия в Европе в эпоху викингов и постепенное обогащение скандинавов привели к важным результатам. В это время только в одной Норвегии производится до 3–4 тысяч новых расчисток путем пожогов (с названием на — ryd). Очевидно, что имел место рост населения и следующая за ним внутренняя колонизация.
Можно предположить, что расселение скандинавов, связанное как с внутренней колонизацией, так и с походами викингов, особенно же с колонизацией зарубежных территорий, в том числе дотоле пустынных островов, подрывало на родине устои большой семьи и рода. Это сказывалось на характере землевладения и землепользования, на структуре хозяйства в целом. Однако родовые устои на скандинавском Севере, а чаще — пережитки большой семьи (малого рода) еще долго занимали важное место в обществе.
Для стран Северной Европы, как уже отмечалось, характерны гористость и моренный ландшафт (за исключением Дании), протяженные и легкодоступные морские побережья, многочисленные болота, небогатые и просто бедные почвы. За исключением страдавшей от безлесья Исландии, общим богатством для них были обширные леса. Важную роль играла близость источников на побережьях и вообще реки и озера, особенно в Швеции. Люди, как всегда и повсюду, искали места, по возможности наиболее пригодные для поселения, для жизни и хозяйства, с удобными коммуникациями. Поэтому заселялись территории прежде всего вблизи воды, с какими-то условиями для пашни или хотя бы огорода, с хорошими выпасами, защищенные от чужаков естественными преградами и т. д.
Усадьба, семья и «свои»
Предварительные замечания
Не стоит удивляться тому, что экономическая сторона домашней жизни викингов отражена в сагах выборочно: ведь авторов этих повествований в основном интересовали отношения между людьми. Более или менее широкое общее представление о расселении скандинавов в эпоху викингов, типах их поселений, устройстве жилищ может быть составлено с привлечением археологии и некоторых специальных исторических дисциплин, например топонимии, исторической лингвистики, палеоботаники. С XII–XIII вв. на помощь исследователю приходят областные законы — записи обычного права. И прежде чем обратиться к сагам и обычному праву, целесообразно воспользоваться уже сложившимися у скандинавистов общими представлениями о расселении, типах поселений и хозяйстве скандинавов в эпоху викингов.
Так, доказано, что господствующими типами сельских поселений в Северной Европе были небольшая деревня, индивидуальный хутор и группа из нескольких хуторов.
Деревни с угодьями были основным типом поселения только в Дании, причем с очень устойчивым локусом: многие деревни сохраняли местоположение в течение столетий. Обычно в такой деревне жило по 200–300 человек, которые населяли пару десятков усадеб, расположенных вокруг «площади», или же выстраивались улицей. Часто деревни были защищены общим частоколом. Уже в эпоху викингов в Дании шел довольно заметный процесс разделения больших семей на малые, которые сначала жили вместе в длинных домах, затем выделялись, зачастую строясь вблизи отчего дома. Аграрная страна, с мягким, чуть влажным климатом, граничившая с Франкским государством, рано освоила плуг и двуполье, рано прошла и через закрепление пахотных наделов, сначала за большой, затем за индивидуальными семьями. О выделении таких «малых» семей и их собственности на пашни свидетельствуют остатки полевых оград.
В Норвегии под пашню годилось не более 2–3 % земли. Это делало невозможным сколько-нибудь широкое развитие там земледелия и предопределило преобладание хуторов, скотоводства, разных промыслов, а также сохранение значительных домовых коллективов, способных справиться с многообразными способами добывания жизненных средств. До некоторой степени приличные почвы были только на прибрежных равнинах — от Осло-фьорда до озер Эстланна и, кроме того, на территории Трендалага, к югу и востоку от Трондхейм-фьорда.
К концу XI в. завершилась колонизация восточного побережья Швеции. И там, так же как в Норвегии, пашни, приусадебные участки и некоторые выгоны были разобраны в индивидуальное пользование. Но во внутренних частях Швеции свободные земли еще оставались, хотя не все они были пригодны для хлебопашества. Наиболее удобными в этом отношении на Скандинавском полуострове были южные области (Сконе, Халланд, Блекинге), почти до конца Средневековья принадлежавшие Дании.
Скандинавы сеяли овес и ячмень, реже рожь и особенно редко пшеницу. Но если считать и огородные культуры, то всего в регионе культивировалось до 56 растений. Урожайность была низкой, подчас она не достигала уровня сам-третий. Собирали мед и другие дары леса, ловили рыбу, били морского и лесного зверя, дикую птицу. Разводили крупный и мелкий рогатый скот, свиней, лошадей, гусей, кур и т. д. Соотношение земледелия, пастушества, рыболовства и других промыслов было, естественно, разным в разных районах.
В среднем крестьянском хозяйстве держали по 6–12 коров, что было необходимо также для получения естественных удобрений. Однажды (как упоминалось выше) вождь одного из северонорвежских племен Халлогаланна (древнее название области Норвегии к северу от Трендалага) по имени Оттар посетил английского короля Альфреда Великого и много рассказывал хозяину о родной стране и своих странствиях. Это было в последней трети IX в. Король Альфред записал его рассказ, и эта запись на древнеанглийском языке сохранилась до наших дней. Оттар назвал свою страну «Северный путь» (Nordwegr). Между прочим, он рассказал и о своем хозяйстве, которое по английским меркам выглядело весьма скромным: у него было «не более 10 коров, 20 овец и 20 свиней, а также небольшой участок пахотной земли, который он обрабатывал плугом, запряженным лошадьми». Основным источником его благосостояния были охота, рыболовство, добыча китов и дань, которую он взимал с финнов и саамов.
В принципе угодья — луга, леса и воды — находились в общественном пользовании как «земля всех людей», т. е. общинная, — альменнинг. Однако в условиях преобладания малых деревень и отдельных хуторов, при отсутствии или неполном (кроме Дании) распространении принудительного севооборота скандинавская община была своеобразной, «размытой». Имеются сведения и о разделах или переделах альменнингов[65]. Но еще в XIII в. новопоселенец, которому приходилось строиться на пустующей земле, должен был получить разрешение соседей на то, чтобы занять часть альменнинга; впрочем, это касалось только Швеции, где община была сильнее, нежели в Норвегии и, тем более, Исландии.
Находки археологов, особенно на местах древних поселений и в некрополях, показывают, что в Скандинавских странах, особенно в Швеции, рано развилось искусство (холодной) обработки железных руд, добываемых из болот и озер, в виде комков. Изготавливали кузнечные, особенно оружейные и ювелирные изделия, последние — из привозного серебра и золота, в том числе из переплавленных монет. Развивалось камнерезное и шорное дело, прядение и ткачество льна и конопли, изготовление грубой шерсти и сукна, гончарное дело (только в Норвегии не было своих глин), плотницкое и столярное ремесла, а также, разумеется, судостроение — от малых лодок до больших для того времени морских судов. Подавляющее большинство этих ремесел в эпоху викингов имело домашний характер. Только немногочисленные профессиональные ремесленники, как предполагают, работали на заказ, на рынок и на вывоз. С началом эпохи викингов, судя по изделиям из камня, металла и дерева и по наличию литейных форм, развитие ремесел убыстрилось в деревне, в имениях знати и в ранних городах. Города этой эпохи уже имели в составе своего населения немногих ремесленников-профессионалов.
Расселение, усадьба, жилище
Тацит писал, что германцы не живут в городах и вообще не любят «скучиваться», а располагают свои поселения поодаль друг от друга[66]. Прошли столетия, и оказалось, что это замечание в отношении северных германцев все еще справедливо. Более того, лишь в наиболее благоприятных для земледелия районах, в частности в Дании и ряде областей Швеции, возникли деревни, сложилась община с системой совместного владения угодьями, а иногда и принудительным севооборотом.
«Плоская» Дания и южные области Скандинавского полуострова, особенно Сконе, достаточно рано стали страной деревень. Деревни были кучевые в Восточной Ютландии или рядовые — вдоль рек, морского побережья и дорог. На острове Зеландия (Шеланн), в ряде районов Ютландии и в Сконе центром застройки служила округлая площадь, где выпасали мелкий скот и собирали общие собрания жителей — тинги. Возникновение скандинавских деревень с топонимами на — инге относилось еще к началу нашей эры, на — лев — к VI–IX вв., на — бю (бу) — к эпохе викингов. IX–XIII вв. ознаменовались появлением деревень с этнонимами — mopn; название деревень с этнонимом — ред (пожоги) также появилось до XII–XIII вв. Поселения при святилищах имели в наименовании этноним — тун (туна), — сала, — ас-, тор-. Но за пределами Дании, на большинстве территорий Скандинавии основным видом поселения были хутора-гарды. Расселение людей в ходе внутренней колонизации в эпоху викингов и, особенно, сразу после нее продолжалось за счет распада домовых общин, роста числа выселок и выделения новых гардов.
Гардом (или гордом)[67] называли хутор, огороженное подворье, имение, двор, усадьбу, индивидуальное владение, домохозяйство. Хутора обычно состояли из одной, реже двух усадеб, а несколько гардов составляли уже деревню, причем отдельные усадьбы в ней отнюдь не всегда примыкали друг к другу. При малой населенности и, соответственно, незначительной плотности населения Скандинавских стран деревни, усадьбы и вообще поселения (bygder) были редкими и независимыми, особенно в Норвегии и Исландии. Не только деревни, но и отдельные усадьбы-гарды были обычно удалены друг от друга, прежде всего вследствие сложных природных условий и низкой плотности населения. На каменистом, гористом Скандинавском полуострове, занимающем первое место в Европе по протяженности морского побережья и объему внутренних водоемов, люди заселяли главным образом территории вдоль морских берегов, а в Швеции также вокруг больших озер. Впрочем, по большей части так же расселялись и в Дании, ведь в этой стране нет территорий, достаточно удаленных от моря. Да и на остальных землях региона, освоенных в эпоху викингов, люди населяли прежде всего и преимущественно берега водных бассейнов, удобных для жизни и сообщений.
Удаленные друг от друга, разделенные водными преградами, горами и скалами, лесами и бездорожьем, редкие даже в XIII в. поселения и усадьбы месяцами были отрезаны друг от друга. Путешествия по суше, даже на лошадях, было невозможно совершать без отдыха. Существовала особая «мера дальности» — рест, обозначающая расстояние на суше, равное переходу между двумя остановками для отдыха[68]. Напрямую, по гористой местности, расстояние было более коротким, но труднопреодолимым. Даже в теплое время года люди, отправляясь в путь, старались пользоваться услугами проводников и брали с собой большие факелы[69]. Судя по сагам, скандинавы охотнее передвигались водным путем даже по своей стране, например если была необходимость посетить общее собрание-тинг или хутор, расположенный в другом районе. Привычка передвигаться на корабле или лодке, вообще по воде, многое объясняет в их образе жизни и приоритетах в эпоху викингов.
Обременительная обязанность заботиться о дорогах и мостах по старинному обычаю возлагалась на местных жителей. Подчас отдельные хозяева строили мост или прокладывали дорогу, в том числе через болото, по обету.
В Швеции, с ее изобилием внутренних вод (большие и мелкие озера, реки), моренным ландшафтом и непроходимыми лесами (особенно были известны обширные леса Кольморден и Тиведен), в зависимости от местного ландшафта и срока давности того или иного поселения люди располагались как деревнями, так и хуторами. Еще в XIII в. согласно областным законам деревни из 12 домохозяйств считались там большими, «полной» (fullbya) считалась деревня уже из шести дворов, т. е. половинная по сравнению с «большой» (half tylft…skal i by uitaet til fullbyær)[70]. В начале XIII в. Старший извод закона западных гетов (Вестгеталаг) упоминает деревни с курганами, которые были основаны «в языческие времена» (af heþni bygdaer)[71], т. е. до конца X в.
Хутора были самой распространенной формой поселения в Норвегии, где обживалась территория расширяющегося к югу побережья, с востока ограниченная суровыми горами, а с запада прижатая к Атлантике. Однако на том же побережье и юго-востоке страны развивались и малые деревни. В Исландии, где обширное каменистое, вулканическое и льдистое плато, занимающее всю центральную часть острова, было не только непригодным для жилья, но и непроходимым, первопоселенцы ставили хутора на прибрежных территориях, разделенных оврагами и скалами. В результате образовались «естественные» прибрежные области: Северо-Западная, Северная, Восточная, Южная и Западная.
Внутренняя колонизация в Скандинавии стала заметно интенсивнее с XI–XII вв., преимущественно за счет отселения семейных детей, т. е. распада большой семьи, а также наделения землей рабов. Выделяясь из домовой общины, малые семьи зачастую строились поблизости от старой семьи. Такие группы хуторов родичей, имевших общего предка — разного размера, имущественного состояния и населенности, могли составить деревню, располагаясь в относительной близости друг от друга. Их хозяева нередко строили общую изгородь, отделенную тыном от пастбища. Но, судя по сагам, родичи чаще разъезжались и ставили свои дворы далеко друг от друга, «в облюбованном месте»[72]. В том случае, если у соседей были общие предки, то, как предполагают некоторые исследователи, их деревня была как бы «родовым поселением» (slæktby — др. — исл., slækt — др. — шведск. и т. д.), а пахотная земля там первоначально была в коллективной собственности[73]. В этом случае соседская община плавно вырастала из родовой. В областных законах Норвегии XII в. еще упоминаются такие деревни, с наследственной общей землей (oþalby)[74]. Если же у соседей были разные предки, группа гардов называлась «гренн» (grenn, др. — шведск.) — «соседство».
При наличии свободных земель владелец любой усадьбы мог перенести ее на другое место, даже в соседнюю страну, что происходило, например, если хозяин ссорился с соседями, опасался их мести, или по другим, самым разным причинам[75]. Переезды хозяев с одного места жительства на другое и перенос хутора происходили обычно в последние дни мая и считались «днями (временем) переезда»[76].
«Захват» земли новопоселенцами осуществлялся следующим образом: будущий хозяин от восхода до заката объезжал избранную территорию по ходу солнца, держа пылающую головню[77]. Для обозначения границ своих земель обычно ставили межевые знаки, которыми обозначали также границы областей-ландов.
Независимо от того, стоял ли гард отдельно или входил в деревенское поселение, он не теснился к другим постройкам, а располагался «вольно». Двор имел свой тын или выстраивался в виде прямоугольника с глухими стенами построек наружу. Такой гард представлял собой замкнутое пространство, огражденное либо стенами построек, либо тыном, либо попеременно строениями и тыном. И все было крепко заперто.
Среди законов шведского ярла Биргера, регента при Эрике Эрикссоне Шепелявом (середина XIII в.), сведения о которых дошли до нас благодаря рифмованной «Хронике Эрика», был закон о неприкосновенности двора: тот, кто без разрешения хозяев забрался в чужое подворье, мог быть убит хозяином, притом без уплаты виры. Судя по сагам, индивидуальное подворье пользовалось неприкосновенностью и в эпоху викингов.
В сагах двор, даже самый бедный, — не только место проживания и ядро трудовой деятельности. Это «гнездо» скандинава, убежище от непогоды и врагов, его неприкосновенный мир, символ независимости и самостояния. Сама ограда гарда, делавшая его пространство замкнутым, имела для скандинава, как и стены его дома, важный мистический смысл: все вместе они не только обеспечивали относительную безопасность, но и ограждали его частную жизнь от назойливого внимания и, тем более, от вмешательства извне, а также защищали от злых сил[78]. Это была и нерушимая собственность, и крепость, и свободный мир — микрокосм домашней жизни скандинава.
Независимое, запретное для чужаков индивидуальное пространство владения сочеталось с охраной независимости индивидуального внутреннего пространства человека. Характерно, что в сагах редко, лишь в особых случаях, говорится о взаимных прикосновениях чужих людей, не считая, разумеется, сражений, драк и ритуальных рукопожатий. Вероятно, кожа как «оболочка», «ограда тела» тоже несла определенную мистическую нагрузку защиты человека от недобрых, враждебных сил.
Устройство хуторов и подворий было достаточно однообразным, но все же здесь имелись особенности, зависящие от строительного материала, населенности, местных традиций, ландшафта, погодных условий, но чаще всего — от состоятельности хозяина. Подворье могло иметь название, подчас восходящее к началу эры. Локализация поселений, их существование на одном и том же или находящемся рядом месте в течение столетий была тем стабильнее, чем раньше были заселены те или иные территории, так как первопоселенцы имели возможность выбрать наиболее удобные для жизни участки земли.
Определенный земельный надел, в первую очередь огороды, т. е. земля, удобряемая с помощью хлева, иногда частично входил в ограду, иногда непосредственно примыкал к ней. Судя по материалам областных законов (в Норвегии — уже с XII в., в Швеции и Дании — с XIII в.), пашни в рассматриваемый период делились на ближние («внутренние») поля, также доступные в той или иной мере регулярной подкормке, особенно торфом, и дальние («внешние») поля. В земледельческих районах Швеции еще в XIII–XIV вв. дальние поля хозяева меняли примерно каждые 20 лет, в связи с оскудением почвы. На новом месте надо было валить и жечь лес, освобождая и удобряя растительной золой землю. Через пару десятков лет возвращались на первый участок: такова была своеобразная, очень трудоемкая «система полей»[79], вероятно, старинная. Впрочем, Дания достаточно рано заимствовала с континента двуполье. В сагах упоминания о дальних пашнях очень редки, а сведения о пожогах ради культивации земли мне вообще не встречались, что и понятно, исходя из характера природных условий родины саг Исландии, где не было лесов.
Лес, покосы и пастбища, т. е. угодья, разделялись менее четко, в зависимости от их принадлежности одному хозяину или группе соседей. Судя по тому, что в сагах говорится об использовании общей земли (альменнингов), в Исландии собственностью отдельных хозяев были преимущественно дальние выпасы и покосы. В земледельческих районах Швеции и Дании, по свидетельству записей обычного права, господствовала общинная (соседская) собственность на все угодья. Однако в родовых сагах нередки упоминания о раздельном владении пастбищами или отдельными выпасами. Об их переделах[80] ничего не известно, так что можно предположить, что часть общинных угодий к тому времени уже оказалась в собственности отдельных хозяев.
Сведения о жилых и хозяйственных помещениях в сагах немногочисленны, как и сведения археологии. При этом неизбежны повторы, но все же возникает впечатление как об общем типе построек, так и о различиях внутри его.
На равнинах Норвегии можно было встретить хаотично застроенный гард с одним жилым помещением посередине. В гардах могли существовать небольшие дома — как бы отдельные покои, в которых спали, а также такие, где жили женщины[81]. В горных районах постройки могли сооружаться в два этажа: наверху жилье, ниже хлев, конюшни и т. д. Коровник, например, мог быть трехэтажным, с отдельными воротами на каждом этаже. Наверху хранили сено, под нижним настилом-полом могли держать навоз, который одновременно служил удобрением и давал тепло. У зажиточных бондов жилой дом строился из бревен, в два этажа. Крышу обычно крыли дерном.
В Исландии, где было крайне мало своего строительного леса (о его привозе на кораблях из Норвегии часто упоминают саги), он был дорог, так что строения лишь редко сооружались из камня или на каменном фундаменте. Обычно же каркас делался из бревен, чаще же из жердей и обкладывался плитками торфа или дерна, с дерновой же крышей поверх дранки или тех же жердей, т. е. фактически дома были земляными. О «земляных домах» часто говорится в сагах. Считалось, и, видимо, для этого были основания, что стену, сложенную из дерна, трудно сразу пробить[82]. Запасали торф — для строительства, на удобрение и на топливо; в «Саге о Хёрде и островитянах» упоминается особый «торфяной сарай»[83]. Иногда для построек и на топливо использовали плавник, который постоянно прибивало к берегу; его было так много, что каждый брал, сколько хотел, не уговариваясь с соседями[84].
Археологи часто сталкиваются в Скандинавии с остатками так называемых «длинных домов», в один этаж и до 8–10 комнат, идущих анфиладой. Построен такой дом также из дерна, с одним-тремя выходами. В таком доме центральное помещение, самое обширное, имело одно-два углубления для очага, по бокам, вероятно, располагались спальные места. Крайние помещения дома служили скотными сараями, складами, овинами. Нередко к такому дому делались 2–3 небольшие пристройки, расположенные асимметрично.
Саги говорят о больших, просторных домах, которые строили себе богатые хозяева. Так, Гисли («Сага о Гисли», гл. VIII), разбогатев, построил себе жилой дом «длиною в 100 сажен, шириною в 10», с юга к нему была пристроена комнатка, где женщины занимались рукоделием. Типичный, рядовой исландский и вообще скандинавский двор состоял из нескольких примыкающих друг к другу строений, каждое со своей крышей. Земляные стены были без окон или с маленьким оконцем наверху. Потолка не было. Посредине жилого помещения располагался очаг. Топили по-черному, дым выходил через отверстие в крыше, которое можно было закрыть ставнями[85].
Судя по «Саге об исландцах» (гл. 33, 55), в XIII в. в верхней части боковой стены дома делали окошко, в церкви — даже застекленное; так, персонаж по имени Эйольв выбрался однажды из церкви наружу через стеклянное окно, проделанное в восточной стене.
Основным помещением в доме был холл или горница, длиной до 12 м. Здесь проходила вся внутренняя жизнь домочадцев: готовили пищу, ели, рукодельничали, принимали гостей и путников, спали. Судя по «Саге о Фритьофе Смелом» (гл. XI), в богатой усадьбе устраивали специальное гостевое помещение, где размещали «незначительных» гостей, которых не принимали в главной палате. Иногда холл делили вертикальными бревнами на две-три части. Пол застилали соломой или тростником. Скамьи вдоль стен служили спальными местами, часто это были сооружения в виде длинных ящиков из досок или дерна, которые иногда отгораживали пологом. И позднее, в XIII в., горница оставалась главным помещением в доме. В ней часто устраивали два отсека, разделенные перегородкой, и каждый со своей входной дверью. Холостые женщины и мужчины спали раздельно («Сага об исландцах», гл. 171), причем женский отсек имел свое наименование. Были в обычае спальные ниши, со ступеньками и дверцей, если это было супружеское ложе, где нередко спали вместе с маленькими детьми или внуками[86]. Наряду с общими покоями в домах все чаще сооружались отдельные спальные каморки, двери которых снабжались запором[87]. Иногда такая спальная горенка помещалась на чердаке и спящие там пользовались чердачной дверью с запором[88]. Кроме постоянного стола имели запасную столешницу.
В центре холла располагался очаг, а по сторонам от него и вдоль стен, как было сказано выше, размещались лавки, на которых сидели и спали. В большом доме могли разместиться на ночь (на скамьях) до 120 человек («Сага о Гисли», гл. XVI). «Тогда [в Исландии] было принято строить на хуторах большие покои, — повествует „Сага о Греттире“ (гл. XIV). — Вечерами люди сидели там возле очагов или ставили столы, а потом они спали у стен на полатях. Днем женщины чесали там шерсть». При доме имелся сеновал, в зажиточном доме — не один. У наружной стенки устраивали поленницу («Сага об исландцах», гл. 151). В доме хёвдинга («вождя») имелась каморка с засовом и пожарная дверь; имелась и кухня с очагом (eldhus), скорее всего также в доме. Отхожее место устроено во дворе, а перед домом выложена дорожка[89]. Холл в таком доме был самой большой и нарядной комнатой, там принимали гостей, устраивали торжественные трапезы.
В «Саге о Хёрде и островитянах» говорится о «доильном загоне» и о том, что в доме были подземелья (погреба?)[90]. В сагах упоминаются разные сараи: конюшни, овчарни, коровники, — видимо, отдельные постройки. Есть упоминание также о седельном сарае, где, вероятно, держали конскую упряжь. Строили кладовые, как при входе в дом, так и отдельно, вне его. В «Саге о Греттире» описана такая кладовая: «Пришли они к большущей клети. В нее вела входная дверь с большим запором, клеть была выстроена надежно… расположена высоко, так что надо было подняться к ней по лестнице». Постепенно функции главной комнаты переходят к так называемой стове (stofa, stova), она называлась также по-прежнему залом, холлом; там проводили время, ставили стол для обыденных и праздничных трапез, принимали гостей, а на лавках у стен спали. В холле же порой размещались рабы и слуги; впрочем, судя по сагам, они чаще ночевали в пристройках или «по месту работы», например в коровнике. В праздник полы комнат застилались свежей соломой, стены и лавки покрывались коврами или драпировочными тканями, а также подушками. Нередко к дому пристраивалась особая рабочая комната для женщин, где они шили, пряли, вышивали и просто проводили время («Сага о Гисли», гл. IX, XIX). Пристройка к дому, или «малый дом», упоминается в сагах неоднократно; согласно «Саге об исландцах» (гл. 66), в такой пристройке к дому богатого человека спал работник.
Повсеместно жилые и хозяйственные помещения устраивались под одной крышей («длинный дом»), причем их стены служили и оградой двора.
В Норвегии и Швеции были частыми срубные дома, а в древности также земляные, особенно хозяйственные постройки[91].
В доме среднего исландского хозяина могли быть одни двери, запиравшиеся на засов и/или подпиравшиеся балкой. Жилище зажиточного хозяина имело опорные балки и несколько выходов: боковые двери и дверь с торца дома[92]. В нем существовала отдельная каморка или ниша — супружеская спальня, которая закрывалась дверью с мощным железным засовом. Домочадцы размещались в общих помещениях. Дом знатного исландца, состоятельного хуторянина Гуннара («Сага о Ньяле», гл. XLIV), был сделан из дерева, с дощатой крышей и окошками в ней, которые закрывались ставнями. В двери по древнему обычаю также было окошко[93]. Сам он спал в каморке на втором этаже, вместе с женой и матерью. Как и в другом богатом гарде, там был еще специальный домик, где женщины занимались рукоделием. Каморка, где висели щиты и находилось другое вооружение, скорее всего, устраивалась в жилом доме[94].
Рассказывается и о другом зажиточном доме. В нем главные покои разделялись на несколько частей: комната с очагом и с дверями, а возле очага — большая кухня; в глубине помещения, за кухней, «по тогдашнему обычаю», находилась спальня с засовом. По обе стороны от кухни у стен располагались чуланы: в одном из них хранилась вяленая рыба, в другом — мука. Каждый вечер в кухне «зажигали огни для готовки»[95]. В «Саге о сыновьях Дроплауг» говорится о хозяйской «постели с засовом», т. е. отдельной каморке, в которой помещалось только спальное место хозяев. Судя по многим сагам, хозяева обычно спали и в главном помещении, в комнате с огнем (skali, eldscali), а домочадцы — на полатях, ближе к выходу. Упоминается угловая кровать (stafnrekja). У состоятельных хуторян было также «вдоволь больших и хороших клетей» для различных припасов и товаров, которыми хозяин намеревался торговать[96]. Припасы также держали в клети, а «сокровища» — в сундуках и ларцах[97].
Стены богатых покоев украшали рисованными или резными по дереву сценами из мифов и героических сказаний. В «Саге о людях из Лососьей Долины», события которой относятся к концу первой половины X в., а запись возникла примерно в середине XIII в., стены главного дома, где играли свадьбу знатного и богатого Олава, были украшены изображениями событий, описанных в стихотворении скальда Ульва сына Угги. А новый дом, возведенный по приказу Олава, был «больше и лучше, чем до сих пор видели». Стены и крышу внутри горницы украшали изображения событий из знаменитых сказаний, и «все было выполнено так хорошо, что помещение было гораздо красивее, когда не было увешано коврами»[98]. В доме состоятельного Гицура вся передняя часть горницы была «богато украшена резьбой», другая часть обшита досками, а горница с покоями завешана пологами. В «Саге о Гисли» (гл. XII) упоминается обивочная ткань. «Дворец», о котором повествует поэма «Беовульф» (ст. 720), имел «затворы кованые»; вряд ли этот обычай гаутов (и, вероятно, не только их) был позднее утрачен.
В Норвегии и Швеции основными жилыми помещениями были изба-стюга и кухня с очагом. В стюге принимали пищу, там размещались лавки, а стол вносили на время трапезы. Вдоль стен — лавки, они же спальные места, представлявшие себой длинные ящики с высокими бортами; часто они находились там же, где очаг. Подвесные угловые шкафчики использовались для посуды в Норвегии и Швеции и много позднее и дожили до новых времен[99]. В углу комнаты стоял ткацкий стан. Стены и мебель могли быть расписаны или покрыты резьбой. Судя по «Пряди о Стуве», сиденья вдоль противоположных стен стюги предназначались для главы дома — символ его хозяйского статуса. Около него стоял оберег дома: статуя одного или двух высших богов, обычно в виде обтесанного бревна, верхняя часть которого имела форму грозной бородатой головы. Напротив, на южной стороне, располагалось второе «главное» сиденье, немного ниже первого, предназначенное для особо почетного гостя. Переезжая, хозяин дома обычно забирал с собой почетное сиденье и статуи божеств.
Поперечные лавки в глубине комнаты обычно занимали женщины. В другом помещении сиденья располагались вдоль стен, перед ними ставили столы для трапез.
В лесистой Швеции жилой дом представлял собой ту же бревенчатую избу. Она состояла из одной или нескольких комнат, в зависимости от состоятельности хозяина. Спальни частично располагались наверху. В отдельном помещении был очаг для выпечки хлеба, варки пива, приготовления пищи летом; на перекладине, которая тянулась во дворе от сарая до стены жилого дома, сушили белье[100]. Кладовая стояла на клети или столбах, там хранили зерно, одежду, устраивали летнюю спальню. В доме наряду с одной или несколькими кладовыми мог быть и подпол для припасов под сенями. Отапливались только жилые помещения. Сараи (stabbur) служили для сушки и хранения рыбы, инвентаря, лодок. Имелись овин для сушки зерна и баня с открытым очагом. Иногда баня помещалась в боковых пристройках дома, но чаще стояла отдельно.
Наличие бань в усадьбах скандинавов уже в эпоху викингов — примечательная черта северогерманского быта. Сохранилось описание скандинавской бани: двойное помещение, которое было вырыто в земле; в одной его части находилась печь, а над ней отверстие, чтобы «поддавать жару», в другой — оконце и входная дверь, от которой вниз ведут ступени[101]. В другом случае описывается баня, также вырытая в земле, с подполом, над ним — окно, через которое подавали воду. Постройка возведена из хорошего леса, двери крепились на мощных столбах, от двери вниз вели ступени. В «Пряди об Аудуне с Западных Фьордов» также упоминается баня[102]. О том, что баня была привычна для скандинавов, свидетельствует также «Сага об исландцах» (гл. 76), один из персонажей которой вышел из бани «в банной шапочке и холщовых одеждах». Своя баня имелась не у всех бондов, те, у кого ее не было, могли поехать туда, где были устроены общественные бани для совместного мытья мужчин и женщин, в частности в соседний городок[103] (сведения касаются Норвегии).
Этнографический музей на открытом воздухе на острове Скансен (Стокгольм)[104], как и многие раскопки, дает зримое представление о сельских дворах, домах и их убранстве в Швеции эпохи викингов. Собственно, такие дома известны по всей Северной Европе с бронзового века. Музейные материалы в данном случае дополняют сведения саг.
Итак, основой для построек служили бревна или жерди, обложенные с одной или обеих сторон торфом либо дерном. Жилое помещение состоятельного хозяина, хлев, мастерские, дом для гостей, отдельная кухня и прочие сооружения размещались в просторном дворе. Гарды имели чаще всего прямоугольную форму. Жилой дом был или длинным, с входами в центре фасада на обе стороны дома, расположенными посередине, или покороче, с единым пространством, организованным вокруг входа. Дом размещался обычно на южной стороне двора, а конюшня, общий хлев и, если был, особый хлев для ягнят[105] — на северной; амбары же, сараи, навесы для инвентаря и повозок, подсобные помещения — по боковым сторонам. Имелись небольшая комната для занятия тканьем, помещения для летнего пользования. Внутри двора пол был земляной или мостился собранными на полях камнями. Нередко жилые и хозяйственные постройки составляли общий дом, построенный из круглых бревен, где жилым помещением служила небольшая комната с очагом. Либо выстраивался длинный, до 30 м, дом, внутри иногда разграниченный вертикальными столбами на несколько помещений. В жилых домах зимой иногда держали животных, особенно приплод.
Дома не имели потолка. Двускатная крыша, укрепленная на столбах, крылась дерном. Окон не прорубали или устраивали небольшое оконце со ставнями вверху стены либо в крыше, в последнем случае свет поступал через это отверстие, служившее одновременно и дымоходом. Очаг, обложенный камнями, располагался в центре помещения, на земляном полу. Отапливали только те части дома, где жили. В качестве мебели использовали прибитые к стенам лавки, они же — спальные места. Кровать главы дома, устроенная, как правило, в углу комнаты, состояла из длинных жердей, положенных на козлы или на основание, прикрепленное к полу. На жерди клался настил из еловых или иных веток, сено. В постели пользовались льняными или сермяжными простынями и перьевыми подушками, но иногда постельным бельем служила одежда[106]. Как подстилку в постели обычно использовали солому («Сага о Гисли», гл. XXVIII–XXIX). В роли одеяла выступали овчина или другой мех. Прямоугольный стол, круглый стул-табурет, один или два сундука дополняли меблировку жилища. Стены и наружные доски лавок старались украсить резьбой или цветочным орнаментом, нарисованным растительными красками.
Спали чаще всего по двое[107]. В состоятельном гарде приобретались специальные «скамейные доски»[108], резные панели, которыми украшали лицевые стороны спальных мест — лавок и длинных «ящиков», расположенных вдоль внутренних стен главного помещения. В дороге или если приходилось ночевать в холодном помещении, использовали спальные мешки[109]. В «Пряди о Халльдоре сыне Снорри» рассказывается, что норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый (начало X в.), который в старости мерз, особенно по ночам, попросил прислать ему из Исландии лисьи шкуры, чтобы «обтянуть ими постель» (гл. III).
Отхожее место в некоторых домах было под одной с ним крышей, а над ним располагался чердак. Иногда уборную помещали около тех или иных входных дверей, но весьма часто — отдельно, подальше от жилого помещения[110]. В некоторых усадьбах это было довольно большое строение, по несколько «очков» с каждой стороны. Уборная, описанная в «Пряди о Торстейне Морозе», была рассчитана на 22 человека, «по 11 с каждой стороны» и с сиденьями[111]; видимо, строя уборную, рассчитывали не только на домочадцев, но и на гостей. Судя по «Саге об Эйрике Рыжем», ночью в отдельно стоящую уборную ходить в одиночку опасались, поскольку там могли являться мертвецы и даже нечистая сила.
Крышу дома делали двухскатной. Часто поверх настила из досок или жердей ее крыли берёстой, тем же дерном (особенно часто — хозяйственные постройки). Срубы в богатой усадьбе обшивали вертикально поставленными досками, коньки избы, карнизы и проч. покрывали резьбой.
Итак, хотя топография подворий и устройство строений в Скандинавии эпохи викингов варьировались в зависимости от природных особенностей того или иного района, местных традиций и степени состоятельности владельца, для них характерны и многие общие черты. Жилища всей Скандинавии имели низкие помещения небольшого объема, узкие лестницы, использование плит торфа или дерна для обкладки деревянных каркасов стен и крыши, отсутствие потолков, очень маленькие окна в крыше или в верхней части стен, закрывавшиеся ставнями, а также прочные двери, иногда с окошком. Топили по-черному. Подполы и разные каморки-клети использовались для хранения припасов[112], а также предметов труда и быта — от грабель, «большого плотницкого ножа», клещей, разного размера топоров, ящиков с инструментами[113] до весов и гирь[114], валька для белья[115] и т. д. Во многих районах делали под крышей крепившуюся к стенам поперечную балку; на нее нанизывали круглые лепешкообразные хлебы с дырой посередине, которые напекали впрок и снимали с балки по мере надобности.
Характерной была и мебель. Повсюду это укрепленные вдоль стен лавки и длинные спальные ящики, кровать (или кровати) хозяев в виде шкафа с дверцами, ступеньками и запором либо с занавеской. Настенные полки служили для посуды. Иногда два спальных места, расположенные под углом друг к другу, соединялись изголовьями, в результате чего получалась угловая кровать. Вещи, «добро» держали в сундуках[116]. Драгоценности и монеты также держали в сундуках или ларцах, нередко закапывали где-нибудь на усадьбе. Стены и мебель украшали резьбой или расписывали, а в торжественных случаях по возможности увешивали специальной обивочной тканью или гобеленами, коврами. Огонь разжигали при помощи трутницы — коробочки или мешочка, где хранили ветошный трут и кремень с огнивом. Трутницы брали с собой и в путешествия.
Знаменитое Усебергское захоронение середины IX в. познакомило нас с утварью богатой норвежской женщины, как предполагают, королевы Асы. В ее похоронном корабле находилось четверо саней, три кровати, стул и три сундука. Стул был изготовлен из дерева вместе со спинкой, сиденье крепилось отдельно. Кровати имели каркасы, а их деревянные угловые столбы завершались головами языческих идолов. На эти столбы крепились боковые планки кроватей, а дно представляло собой сеть из металлических прутьев, приделанных к раме. Столь высокое качество этой мебели несколько напоминает сиденья, описанные в «Саге о людях из Лососьей Долины» и также отличавшиеся большой изысканностью.
Посуду употребляли оловянную, медную, керамическую и деревянную. В распоряжении хозяев были котел и цепи для его подвешивания над очагом, жаровни и металлические пруты для нанизывания кусков мяса и целых тушек животных, печные горшки и котелки, сковороды, чаши, кубки, ведра, бадьи и чаны, ступа с пестиком, топор и нож для разделки мяса. Набор кухонной утвари зависел от хозяйственности и состоятельности владельцев гарда. У богатых людей были кубки и другие столовые предметы из стекла и кости, целиком из золота и серебра или только отделанные этими драгоценными металлами. Такие вещи высоко ценились. В раннем городе Старом Лёдёсе (Вестергетланд) при раскопках была обнаружена деревянная плошка, высокие края которой были красиво скреплены медным обручем[117], тоже отличающаяся большой изысканностью. В распоряжении хозяев были бочки и кадушки, кожаные мешки или шкуры (belgr) для припасов — муки, масла, кислого молока, солонины, травы, товаров для торговли и многих других предметов. Как свидетельствует «Сага о Ньяле» (гл. CXVI), в обиходе нередкими были полотенца и скатерти.
Интересно описание дома богатого кура (курша) с восточного берега Балтийского моря, куда попали плененные поэт и воин Эгиль и его спутники, которые отправились в Курляндию. Они сумели освободиться и прошли по всему помещению, захватывая оружие и убивая встречных. В доме был чердак, где помещалась спальня хозяина и хранилось много оружия, а также горница, разделенная дощатой перегородкой, по одну сторону которой находилась рига, а по другую в это время шумно пировали хозяева. Этажи дома сообщались между собой запиравшимися дверями-люками в полу. Захватив оружие и спустившись вниз, исландцы обнаружили под полом глубокую яму, где сидели пленники, превращенные в рабов, и освободили их[118].
Кроме помещений на своем хуторе хозяева обычно имели еще по два-три помещения вне хутора или подворья. Одно из них — летний сарай на сеттере, т. е. горном пастбище, куда пастухи или сами хозяева отгоняли скот весной и откуда пригоняли его с наступлением холодов. Поскольку сеттеры располагались вдали от жилья, туда приходилось добираться на лошадях[119]. Сарай на сеттере обычно представлял собой хижину из бревен, досок или жердей, не рассчитанную на зимовку; при ней устраивался загон для скота, огороженный жердями и прутьями. Судя по сагам, территории на сеттере, предназначенные под пастбища и для заготовки сена, находились в собственности либо долговременном владении того или иного хозяина. Сведений о наличии или отсутствии переделов этих угодий у меня нет. Иногда на сеттере устраивали и более долговременные, прочные помещения, где можно было также вести хозяйство, как это сделал Скаллагрим в «Саге об Эгиле»[120].
Особый домик в одно помещение ставили для себя тингманы, т. е. постоянные участники народных собраний-тингов, в традиционных местах их проведения. Это помещение было закреплено за построившим его хозяином. Оно было небольшим, состояло из четырех стен, сооруженных из глины, дерна или торфа. Хозяин или посланные им работники на время тинга покрывали эти стены сверху и завешивали изнутри привезенными коврами или тканями; там находились также скамьи для сидения и, возможно, ночного отдыха, ведь тинг нередко продолжался более одного дня. На традиционных местах тинга и торжищ жители разных областей постоянно размещались на определенных участках.
Владельцы кораблей и лодок — а таких на побережьях региона было абсолютное большинство — имели также корабельные сараи: крытые помещения неподалеку от открытой воды, куда затаскивали суда как на зиму, так и в том случае, если хозяин не собирался пользоваться ими в течение длительного времени. Эти корабельные сараи упоминаются во многих сагах. Умышленный поджог такого сарая, тем более вместе с кораблем, приравнивался к поджогу жилища и сурово наказывался.
В Старшей редакции Вестгеталага (первая четверть XIII в.) подробно предписывается, «как нужно строить мельницу» (Huru meulbu skal gära), что было непосредственно связано с законами о земле и землепользовании. В сагах же сведений о мельницах я не нашла.
В условиях кровной мести, междоусобиц, постоянных стычек и настоящих сражений по разным поводам все жилища укрепляли. Те, кто были в состоянии, возводили вокруг хутора целые укрепления, превращая двор в «крепость» (virke), а дом — в «замок» (hus). Обычно хозяином такой крепости был «видный и влиятельный человек», чаще всего король. В этом случае сооружали редут со рвом и стеной из необработанного камня, реже — вал.
Такие сооружения упоминаются во многих сагах. Крепость конунга Олава была окружена валом из камней, дерна и бревен, дополнительно укрепленных сверху частоколом из заостренных бревен. Кроме того, перед валом король велел вырыть ров. Внутри крепости «он основал торговый посад» и повелел «размечать участки для других дворов и давал их людям, чтобы те там строились», что являлось типичным вариантом организации городского поселения при замке или крепости[121]. Более простые укрепления создавали зажиточные хозяева для защиты от воинственных соседей, разбойников, находников из-за моря[122]; а сами разбойники сооружали крепости в качестве своего логова. Так, например, ставший разбойником Хёрд возвел подобное укрепление для себя и своей ватаги на острове. Хуторяне, ожидая нападения, укрепляли дом изнутри дополнительными внутренними стенами, с дверями на засовах, замками на дверях своих спален. Повышали прочность крыш, так что на них можно было организовать оборону, а также строили укрепления из бревен[123].
Для того чтобы пробить брешь в оборонительной стене или снести ее, нападающие, в свою очередь, пользовались таранами из бревен, разрушали стены и крыши камнями[124].
Не только бедняки и хозяева среднего достатка владели только одним гардом, но и многие зажиточные, состоятельные люди, гард которых был полной чашей. Тот же, кто владел двумя гардами, считался весьма богатым человеком. Некоторые семьи родовой знати и, разумеется, конунги владели несколькими, подчас многими богатыми гардами, в некоторых из них возводились большие дома. Однако каменные постройки известны в Норвегии только с XII в., и, например, упоминание в «Саге о Ньяле» о каменной палате с «прекрасным пологом и престолом»[125] является скорее всего позднейшей вставкой. Дружинники короля Олава спали в «большом доме», где находилось место и для «гостей» и имелась также обширная палата для решения разных дел (гл. LXI).
Очевидно, что бытовые удобства даже в жилищах элиты были весьма относительными. Когда в дом состоятельного и именитого хуторянина попала на временное проживание женщина из Ирландии, перевезшая с корабля свои сундуки и «ларчики», она потрясла хозяев постельными принадлежностями. Женщина достала из дорожного сундука «изысканное постельное белье: плотные английские простыни и шелковое покрывало с подкладкой, занавес в локоть шириной и шатер полога… Это все представляло собой огромное богатство, невиданное в тех местах», — заключает сага[126].
Как уже говорилось, гарды и строения в них различались в зависимости от уровня состоятельности владельца. В сагах преобладают рассказы о наиболее заметных людях и семьях, которые обычно относились к состоятельному или, чаще, богатому и правящему слою населения. Лишь изредка, походя, в сагах проскальзывает замечание об одиноко стоящей хижине в одну небольшую комнату, о населяющей ее супружеской паре, которая не имеет земли и живет за счет охоты и собирательства. Поскольку сведения о бедных хуторянах буквально единичны, полнее представить их быт практически невозможно.
Поджог дома, особенно вместе с его обитателями, карался по закону пожизненным изгнанием («Сага о Курином Торире») и конфискацией имущества. Впрочем, судебный процесс по такому поводу далеко не всегда возбуждался, и не только потому, что виновные в этом преступлении могли быть более могущественными людьми, нежели потерпевшие, но и потому, что скандинавы еще долго предпочитали кровную месть публичной судебной процедуре.
Бонд, его семья, род, домовая община
Каждый гард имел своего владельца — лично свободного и полноправного бонда (bóndi, búandi — «живущий [на земле]»). И здесь надо сразу же отметить двоякое значение этого термина в сагах, да и позднее, в областных законах и в общем земском законодательстве XIII–XIV вв.
В своем первом значении бонд — это прежде всего хозяин своей семьи, всех насельников подворья, жилых и хозяйственных построек на нем и пахотной земли, либо наследственной — норвежского одаля или шведского арва, либо благоприобретенной, обычно купленной. Судя по сагам, он же распоряжался разделенными частями покоса и выгона, постройками на сеттере, на поле тинга, и на побережье, местом на торжище, скотом и всем движимым имуществом в гарде, своим кораблем или малым плавучим средством и их содержимым. Также он имел наследственную долю в общественных угодьях — альменнинге, из-за права на которые, их порчи или потравы между соседями нередко вспыхивала жестокая вражда.
Бонд — глава и хозяин гарда. Он разбирал семейные конфликты и распри на хуторе и отправлял некоторые языческие обряды, для чего у семьи были свои малые святилища: священные камни, деревья и источники. Он также был полноправным членом тинга, от местного до областного, а в Исландии и всеобщего (альтинга). Таким образом, саги свидетельствуют, что в эпоху викингов скандинавский бонд обладал полнотой правообязанностей свободного человека, который «сам обеспечивает» себя и свою семью[127]. Понятие «правообязанности» означало, что права свободного скандинава в эпоху викингов были одновременно его обязанностями: участие в ополчении и народном собрании, получение судебной защиты в отношении жизни, чести и имущества, участие в религиозных церемониях, пожертвованиях жрецам, податях вождям и др. В таком значении можно встретить обращение «бонд», адресованное даже очень богатому и родовитому хозяину (например, в «Саге о людях с Песчаного Берега» и ряде других саг)[128].
В своем втором значении бонд — поселянин, крестьянин, мужик-простолюдин, человек не родовитый и не облеченный властными полномочиями, в отличие от представителей родовой, а затем и служилой знати, т. е. тех семей, члены которых обычно, во-первых, были состоятельными либо благодаря полученному наследству, либо особым личным заслугам, а во-вторых, получали почетные и влиятельные посты. Иногда словом «бонд» обозначается арендатор гарда, видимо, тоже в смысле «мужик» и человек, самостоятельно ведущий свое хозяйство. Чаще всего в родовых сагах фигурируют бонды высших слоев, состоятельные или крепкие хозяева, особенно те, которые сами или их дети заслужили высокую репутацию, почетные общественные должности и/или посмертную славу, короче — «вошли в сагу». Такой бонд — человек немногословный, очень гордый и самолюбивый; он умелый, зажиточный и рачительный хозяин, одновременно прижимистый и щедрый, отличный воин и прекрасный мореход. Он способен на крепкую дружбу[129] и смертельную вражду, вспыльчив, обидчив и драчлив, любит сутяжничать, не жалеет ни чужой, ни своей крови.
Саги свидетельствуют, что подворья не только представителей элиты, но и хозяев со средним достатком нередко были переполнены людьми, которых там подчас собирались десятки. Однако подобная населенность создавалась отнюдь не только и вообще не столько за счет семьи хозяина.
Семьи, населявшие хутор бонда, судя по сагам, были разного состава. Как правило, это уже не были большие семьи, т. е. коллективы родственников, включающие невыделившихся женатых сыновей, сообща владевшие имуществом и трудившиеся, а также сообща потреблявшие продукты общего труда. Судя по сагам и законодательству XII–XIII вв., именно в эпоху викингов совершен решительный скачок от большой семьи — к малой, индивидуальной, которая стала преобладающей в XI–XIII вв. Обычно семью хозяина усадьбы составляли жена и дети, не состоящие в браке. Однако нередко встречаются и другие варианты: неразделенные, разросшиеся, неполные и сводные (сложные) семьи. Так, с известным Ньялем из его троих женатых сыновей совместно с отцом живут два («Сага о Ньяле», гл. XXIX)[130]. С богатым и могущественным владельцем гарда, окружным судьей и жрецом (годи) живет сестра с взрослыми сыновьями, которые «все очень заносчивы» («Сага о Названых Братьях»). В доме другого богатого человека проживает вдовая сестра с сыном[131]. В «Саге об Эгиле» два младших сына живут и «распоряжаются» в богатой наследной вотчине покойного отца, а два старших служат у конунга[132]. В других случаях два брата совместно владеют хутором, в котором живут. Еще в XIII в. хутором могли совместно владеть взрослые братья: в «Саге об исландцах» (гл. 132) «сыновья Арни держали хутор на Стуже»: два Гудмунда, Йон и Олав. Рассказывается о вдове, которая живет с взрослыми сыновьями[133]. Вдова живет с сыном, вместе они занимаются хозяйством, а при них — одинокая «старуха»[134]. В некоторых случаях с женатыми детьми живут престарелые родители, чаще — вдовая мать. К владельцам усадьбы частенько пристраивались бедные и одинокие родичи хозяина и/или хозяйки, иногда с детьми; их положение на хуторе нередко было приниженным. Так, у состоятельного хуторянина мог жить на положении работника неудачливый сын родной сестры. Во всяком случае, судя по сагам, старики и сироты, имевшие обеспеченную родню, не ходили с протянутой рукой. В богатых гардах частенько жили воспитанники либо приемыши, друзья хозяев, воспитатели их детей, охранники и т. д.
Хозяин отвечал за положение и поведение членов семьи, как, впрочем, и всех насельников своего гарда. Например, если с хозяйской семьей жила одинокая, разведенная или вдовая сестра хозяина, либо, что встречалось намного реже, его свояченица, хозяин гарда должен был следить за ее поведением, дабы она не ославила хутор, и поэтому старался побыстрее выдать ее замуж или переправить на жительство в другое место[135].
Перечисление вариантов можно продолжить, но очевидно, что состав семьи людей саги варьировал от малой до разросшейся малой и, реже, традиционной большой. Во всяком случае, в шведской усадьбе того времени, особенно в Средней Швеции, нередко совместно жили несколько поколений одной семьи или даже группа родичей. В сагах имеются сведения о том, что отец, достигнув старости, передает владение сыновьям, оставаясь на хуторе[136]. Торарин из Лососьей Долины («Сага о людях из Лососьей Долины», гл. X) жил у тестя Торстейна и помогал ему нести бремя старости. Воин и скальд Эгиль, потеряв сыновей, жил с дочерью, которая заботилась о нем, и т. д.
Согласно «Саге об исландцах» (гл. 6), в усадьбе на Свиной горе со своей родней проживала Халльдора дочь Туми, к которой посватался видный жених. Турид, мать Халльдоры, вместе с попечителем девушки и с проживавшей в усадьбе родней, а также другими «знатными родичами», живущими, видимо, отдельно, сочли намечающийся брак почетным и дали на него согласие. Молодые хорошо поладили. Муж Халльдоры Сигват «вписался» в семью жены и даже принял под свое управление «родовой годорд» (округ при капище) Стурлунгов, который ранее держал глава рода Стурла. Очевидно, что речь здесь идет о богатой наследнице, которой после смерти отца был избран попечитель, скорее всего из числа родичей, имевший голос при устройстве ее судьбы. Решение о ее браке принималось не только совместно живущими родичами, но и всей «знатной родней». Конечно, в данном случае, когда решается судьба потерявшей отца знатной и богатой наследницы и, что не менее важно, судьба большого наследства и общественных обязательств ее отца, слово родни имело большое значение, и родня от своей роли отнюдь не отказывалась. О том, сколь значимыми были родственные связи в кругу элиты, свидетельствуют и другие эпизоды этой саги, созданной уже в начале второй половины XIII в.: например, знатный человек просит родичей, вероятно более бедных, переехать к нему, чтобы жить в его имении и присматривать за хозяйством (гл. 13).
Судя по ранней редакции Эстгеталага (30-е гг. XIII в.), и агнаты, и когнаты, т. е. кровные родичи по отцу и матери, одинаково назывались «нидиар» (др. — исл. níþiar). Но бóльшее значение имел отцовский род, роль которого преобладала и в рассматриваемое время, и в период классического Средневековья. Все имущественные права и обязательства отсчитывались исходя из мужского начала и по мужской линии. Род должен был насчитывать не менее четырех поколений по мужской линии. Обычно он обозначался термином этт (ætt, ätt, ср. готский термин aithts — «собственность»); реже встречается термин кин (kyn, kön, kind, kini, kindi и т. п.), а также упоминавшийся слэкт. Свойственники (свояки), т. е. люди, близкие по обеим линиям и ставшие близкими, благодаря брачным отношениям, одинаково называются в законе френдр (frændr, ед. ч. frændi, вероятно, от др. — герм. frjā — «любить»), т. е. «любящие», «близкие»[137].
В свое время Тацит подчеркивал роль родовых отношений в среде северных германцев. Он писал о том, что воинские единицы обычно состояли из родичей; что верность роду у них была общим законом жизни, а неверность, предательство, злодеяние в отношении рода и родичей являлись несмываемым позором для виновного и, подобно трусости в бою, лишали его правоспособности. И что самое большое значение для человека имела похвала или хула со стороны родичей[138].
Судя по сагам, за минувшие столетия род потерял многие свои функции. Он перестал быть большой, совместно живущей группой кровных родственников, хозяйственной единицей и абсолютным владельцем общеродовой собственности. Он уже не формирует в обязательном порядке воинские единицы, не может обязать одного родича помогать другому материально или личным участием в его делах и т. д., хотя в практике общественных отношений обязательства родни вполне четко отражены. Основной социальной ячейкой общества становится малая или разросшаяся малая семья, с ее трудовыми усилиями, индивидуальной собственностью на основные средства труда и (не всегда) соседской организацией.
Но понятийная и реальная система осмысления и значимая реализация родственных связей сохранялась у скандинавов долго. Одаль или арв — независимая недвижимость, под которой все еще понималась прежде всего именно наследственная земля, — складывался в результате владения ею не менее трех-четырех поколений подряд, а ее отчуждение производилось при участии родичей, во всяком случае с их согласия. Для отчуждения благоприобретенной земли, например ее продажи, такие условия не ставились. В шведских областных законах еще в XIII в. фигурирует и так называемое право бёрда, т. е. право преимущественной покупки родичами наследственной недвижимости, продаваемой кем-то из них. Мы еще сможем убедиться в том, что родственные связи играли большую роль в служебных, правовых, имущественных и личностных отношениях скандинавов эпохи викингов, да еще и в XIII–XIV вв. Конечно, при этом роль и права рода (или большой семьи, каковые понятия для Скандинавии сходны) варьировались в зависимости от степени социального развития разных областей региона, которое различалось даже в пределах одной страны. Но все же…
Так, в исландских законах Фростатинга и Гулатинга, т. е. уже в XII в., при определении порядка уплаты вергельда (виры, штрафа) за убийство выстраивается вполне определенная лестница родства, изученная нашими учеными[139]. Самая важная часть штрафа за убийство, которую следовало уплатить в первую очередь, именовалась бауг («кольцо»), и она уплачивалась и получалась несколькими категориями родичей первой степени родства — баугаменами. Первый бауг платили и получали отец и сын убитого; второй бауг — брат (братья) убитого, он назывался «братским»; третий бауг — племянники, дяди, двоюродные братья и двоюродные племянники по отцу. Эти родичи составляли основную группу так называемых висендов, т. е. плативших и получавших вергельд. Во вторую группу входили сакауки («увеличивающие плату») — сыновья от рабыни, единоутробные, но не единокровные братья погибшего, дед по отцу, внуки от сына, а также сыновья и внуки сакауков. Последняя группа родичей, имевшая правообязанность получать и платить вергельд, — это нефгильдисмены: родственники мужского пола по женской линии погибшего, т. е. дед и дяди со стороны его матери, сыновья дочери, сыновья сестры и т. д. При этом шурины (magar) являлись не родней, а свояками, и вообще всякое не кровное родство, возникшее через женщину вследствие брака с ней, было свойством (magsemð), которое, таким образом, давало известные, хотя, как правило, иллюзорные права на наследство, но расширяло численность «своих» людей, что было важно.
Определенная система складывалась вокруг завещаний и определяла судьбу наследства. Институт завещаний развивался параллельно с процессом распада большой семьи. В эпоху викингов существовали определенные практики как наследования, как и разрешения конфликтов по поводу наследства. Данные об этой стороне общественной жизни занимают заметное место в сагах, а со временем, в XII–XIII вв., — и в кодифицированных правовых установлениях областей, в том числе Гуталаге[140]. Но в реальной жизни система и практика наследования нередко расходились, что служило основой для многих конфликтов.
В «Саге о Гицуре» (гл. 49) приведено завещательное распоряжение некоего Эмунда и повествуется о решении дела о его наследстве. Вопреки обычаю, согласно которому при наличии сыновей дочери получали половинные по сравнению с братьями доли поделенного на части наследства, а сыновья — полные, он распорядился, чтобы его дочь Сольвейг получила такую же полную долю, как и сыновья. Возник конфликт. Сольвейг с помощью матери обратилась с просьбой к уважаемому человеку — Торвальду сыну Гицура, чтобы он помог ей получить завещанную ей долю при разделе имущества отца. Братья согласились на посредничество. В качестве посредника по рекомендации Торвальда выступил хорошо известный могущественный Снорри сын Стурлы. С его помощью Сольвейг «получила все ценные вещи, до которых у нее дошли руки. Все [это] богатство отвезли к Торвальду сыну Гицура». При этом мать и дочь поручили и себя его заботам — скорее всего как родственника.
Аналогичная картина возникает из саг в связи с делами о наследовании недвижимости при отсутствии завещания. Такое дело разбиралось долго и внимательно, нередко даже выносилось на тинг. В «Саге об исландцах» (гл. 126) приводится казус с Альвхильд, дочерью Эйольва сына Иона. Она была единственным ребенком Эйольва, причем от законной жены. Несмотря на это, ей пришлось пройти «испытание железом» («божий суд!») в месте, которое называлось Священная Гора, чтобы доказать свое право на наследство. Или другой казус из той же саги: после смерти Кольскегга Богатого, одного из самых состоятельных людей Исландии, наследство должна была получить Халльвейг дочь Орма, однако из-за этого наследства разгорелись яростные конфликты (гл. 52). В другом случае в дележе наследства после скончавшегося хозяина деятельное участие принял муж его дочери, он «тоже попользовался» имуществом покойного (гл. 35). В этой саге, созданной уже в XIII столетии (!), вообще много споров из-за раздела наследства между родственниками и, особенно, между свояками, которые постоянно выпытывали и вынюхивали сведения о возможном наследстве[141].
Наследство, разумеется, включало не только недвижимость, т. е. землю и хутор, но также значительное движимое имущество: скот и корабль, драгоценности и дорогие вещи, в том числе «родовое оружие», о котором упоминают нередко и настойчиво[142].
В областном законе гутов Гуталаге проблемам наследования уделено значительное место, и они решаются следующим образом.
Сначала — и это весьма характерно для понятий того времени — закон трактует проблему «наследования ответственности» (гл. 14). Наследник или [те люди], кто принимает «долю наследства» «после отца, брата, или родственников», должны принять на себя и ответственность за не выполненные покойным родичем (nidhi) обязательства по вергельду, штрафам, кровной мести и т. д. Об этой части наследства говорится даже раньше, нежели о наследовании собственно имущества. Отказ от ответственности, т. е. невыполнение этих обязательств, лишает наследника права на наследство. Если в числе тех, за кого родич или родичи, получающие наследство, имеют право мстить, находится «юный неполноправный» человек, т. е. лицо несовершеннолетнее, то в этом случае (и это подчеркивается) обязательство отмщения может взять на себя любой родич, «будь то женский пол или мужской». Если несовершеннолетнему наследнику надлежит получить вергельд, близкие родичи должны взять этот вергельд на себя (и тем самым избавить должника от ответственности) с тем, чтобы сохранить плату до совершеннолетия наследника. При отсутствии мужа у убитой кем-то женщины заботу о возмещении за содеянное должен взять на себя ее ближайший родич.
Затем речь заходит о наследовании имущества, прежде всего усадьбы. Глава 20 Гуталага, которая называется «Обо всем наследстве» (af alum lutum), — одна из самых больших в Гуталаге. Из нее мы узнаем много интересного о родственных отношениях на Готланде. Правда, трудно сказать, насколько адекватно этот кодекс отражает отношения наследования в Скандинавии вообще, но отдельные положения определенно совпадают и во всяком случае отражают более древние установления, нежели законы областей Скандинавского полуострова. Так, если после смерти отца хотя бы один из сыновей был несовершеннолетним, его братья не могут делить наследство, а должны жить вместе до возмужания младшего. Отец погибшего сына должен растить его осиротевших дочерей, своих внучек. После умершей законной наследницы наследуют последовательно ее кровные родичи из любой ветви, какой бы пояс — мужской или женский — они ни носили, т. е. обоего пола. При полном исчерпании кровной родни наследство отходит к той усадьбе (гарду), откуда это имущество произошло. Материнское имущество («долю женщины»), включая землю, наследуют ее дети, но прежде всего дочери, сестры или дочери ее сестер; при отсутствии детей приданое женщины наследуют ближайшие родичи (nesta bloð) обоего пола, прежде всего ближайшие женщины, и не далее четвертого колена, но в крайнем случае могут наследовать и мужчины. Сама женщина наследует после смерти мужа свой «утренний дар»[143] (см. ниже). Продавший наследственную усадьбу лишается права наследовать вместе с братьями и родичами и обречен на самый низкий вергельд.
Из «Глав о наследовании» Гуталага особенно ярко выступает стремление людей сохранить родовую собственность, как и роль кровной родни в решении наследственных проблем вообще. Известная консервативность Гуталага помогает понять родовые отношения у скандинавов эпохи викингов, тем более что имущественные права родичей, прежде всего их право преимущественной покупки наследственной земли (бёрдретт) прописаны и в более поздних областных законах, в частности шведских. Вместе с тем уже из Гуталага совершенно ясно, что к XIII столетию род (или большая семья) у скандинавов уже не играет решающей производственной или общежительной роли.
В среде родичей и, особенно, свояков далеко не всегда царил мир. Из-за того, что люди тогда, прежде всего самостоятельные мужчины и женщины, вступали в брак неоднократно, отношения в новых семьях бывали напряженными, а между мачехой и пасынками или пасынками и отчимом зачастую были враждебными, и не только из-за наследства. В «Саге о Греттире» рассказывается об инциденте из области отношений между мачехой и пасынком, который привел к трагедии (гл. LXX). Во время игры в шашки мачеха обругала пасынка, тот в ответ сказал ей дерзость. Тогда она ударила его шашкой, а так как шашки делали со шпонами, чтобы их можно было закреплять в щели столешницы, то она выбила парню глаз. В ответ тот избил ее до смерти и вынужден был бежать из дома и родных мест. В «Саге о Велсунгах» зять убивает тестя. Вдова Сигню подбивала сыновей от своего первого мужа отомстить за их отца и деда, а поскольку сыновья струсили, отомстила сама. Легендарный датский конунг Хрольв Жердинка, «владыка Хлейдира», был убит отчимом[144]. Во всех приведенных случаях столкновения происходили между свояками, т. е. вне кровной родни. Ссоры и разногласия внутри этого круга также имели место, но убийство внутри рода допускалось лишь как случайность, поскольку максимально преследовалось законом.
Наследственное право в Скандинавии не включало в себя майорат, что позднее привело к дроблению семейного землевладения. В эпоху викингов этот процесс тормозило существование неосвоенных внутренних территорий и колонизация чужих земель. Но с конца этой эпохи и в XII — первой половине XIII в. он проявился уже вполне отчетливо, в частности как один из источников возникновения социально значимых групп безземельных крестьян — разного рода держателей. Начальная же тенденция этого процесса наблюдалась в эпоху викингов.
Выше мельком говорилось о том, что сыновьям полагалось по одной главной доле отцовского наследства («доле головы»), дочерям — по половине сыновней доли. Отцом могли быть сделаны и особые завещательные распоряжения, если он был «в здравом уме». После его смерти хозяйство делили или совместно вели его сыновья, вдова; дочери же, выходя замуж, обычно уходили на хутора мужей. Два брата — сыновья почившего Энунда, — сначала жили вместе, а затем, захотев жить раздельно, поделили наследство следующим образом: один взял себе землю, другой — движимое имущество, с помощью которого вскоре тоже приобрел землю[145]. Это сведение интересно еще и тем, что показывает роль движимости в те времена. Судя по сагам, в известных случаях наследство могла получить сестра покойного хозяина.
Итак, тот факт, что не столько большие, сколько, особенно, разросшиеся малые семьи, а также сводные, сложные семьи были широко распространены в Скандинавских странах в эпоху викингов, а их существенные остатки позже — в XIII в., представляется мне таким же бесспорным, как и то, что, хотя в эти столетия все более решительно начинает преобладать малая семья, значимые реликты большой семьи и родовых связей также сохранялись затем у северных германцев долго (добавлю — на протяжении почти всего Средневековья).
Разъезды и переселения скандинавов в эпоху викингов неизбежно размывали большую семью. В то же время переезды, например в Исландию, подчас совершались именно большими семьями или всем родом: так было легче устраиваться в чужих и суровых краях. Однако при всех условиях на рубеже 1-го и 2-го тысячелетий родственный коллектив как хозяйственная единица явно переживал кризис. Но еще раз подчеркну то важное обстоятельство, что реликты родовой общности, подчас весьма значительные, сохранялись еще долго. В их числе — упомянутый выше порядок наследования недвижимости и обычай преимущественной покупки наследственной земли родственниками, правообязанность мстить, платить и получать виру, вообще наследовать обязательства умершего родича, поддерживать друг друга в суде и при прочих сложных ситуациях. Это отчетливо прослеживается по материалам саг и подтверждается кодифицированным правом, хотя, повторяю, в реальной жизни отношения между родичами, даже близкими, нередко были не столь идиллическими.
Стойкие реликты родового общества, в том числе, как увидим ниже, и язычества, прочно вплелись в ткань скандинавского средневекового мира, что я считаю особенностью североевропейского типа развития общественных отношений, обусловленной как сложной средой обитания, диктующей экстенсивную экономику, так и отдаленностью от центров стадиально предшествующей античной цивилизации. Следующие части книги убедительно свидетельствуют в пользу этого вывода.
О демографических процессах. Домовая община
Наличие сложных, составных, а также неполных семей, о которых свидетельствуют саги, было, как мне представляется, отражением не только социальных, но, скорее, социодемографических процессов. Как явствует из саг, забота взрослых, семейных детей о престарелых родителях, а стариков — об осиротевших внуках, одновременное существование представителей трех поколений семьи не было совершенно уникальным, так что деды и/или бабки и внуки вполне могли встречаться, даже проживать в одном гарде. Так, в «Саге о Харальде Прекрасноволосом» рассказывается о малом конунге (местном вожде) Харальде Золотая Борода, который дал внуку свое имя и воспитал его в своем владении[146].
Однако наличие дедов не было и повседневным явлением, поскольку тогда в Скандинавии, как и по всей Европе, средний возраст людей был невысок. Известно, что Беда Достопочтенный в свои 60 лет чувствовал себя долгожителем, а современники считали его «древним старцем». В своей «Истории англов» он любит отмечать долгожителей; так же поступают и авторы саг. Григорий Турский исчислял средний возраст Меровингов в 25–45 лет, а в начале IX в. биограф Карла Великого был потрясен тем, что император франков умер в «глубочайшей старости» — в 72 года, что, по мнению биографа, можно истолковать только как особую милость богов.
По окончании в Западной Европе начального этапа Средневековья, с его миграциями народов и их столкновениями, возрастные показатели, вероятно, стали меняться. Постепенное расселение многих германских племен и народов на более обширных территориях, к тому же с традициями пашенного земледелия, усвоение новопоселенцами других традиций романской культуры, скорее всего и смягчение к тому времени европейского климата (потепление) также способствовали росту населения. Демографический взрыв в Западной Европе на рубеже между первыми двумя тысячелетиями сопровождался внутренней колонизацией, бурным развитием городов и началом Крестовых походов. Однако в патриархальные эпохи, куда относится и Средневековье, с их ненормированной рождаемостью, основным фактором, определявшим темпы демографического роста, была смертность. А смертность людей оставалась в прямой зависимости от страшной «триады бедствий», всегда косившей людей: голода, войны и болезней.
Скандинав, сумевший преодолеть тяготы детства, получавший с раннего возраста закалку, привычку к физическому труду, спортивным играм и жестокому бою, становился в суровых условиях Севера сильным и здоровым человеком. Люди, избежавшие детских болезней, эпидемий, гибели в бою или в море, от ран, или от несчастного случая, имели шансы достичь 80 и более лет. То есть возраст дожития не был коротким. Но для реализации этой перспективы — высокого возраста дожития — требовалось пережить регулярные голодовки, частые сражения, постоянные испытания в суровом море и смертельные болезни. В сагах подчас говорится о старых людях неясного возраста. А возраст мужчин свыше шестидесяти и, особенно, перешагнувших за 70 лет отмечается специально, особенно если они оставались сильными, крепкими и, тем более, могли управляться с оружием. Так, Снорри Годи умер в 66 или 67 лет[147], успев пристойно распорядиться своим имуществом. Скальд и воин Эгиль, проведший свой век очень бурно и побывавший во многих переделках, умер, судя по саге о нем, на девятом десятке. Некий Хрут в 80 лет ударил своего противника секирой «между лопаток так, что кольчуга лопнула и секира рассекла спину и грудь» несчастного[148]. Ари Мудрый, автор известной «Книги об исландцах», дожил до девятого десятка (1067–1148). Конунг Магнус Эрлингссон умер в 82 года (1102–1184). Сэмунд Мудрый, которому раньше приписывали «Старшую Эдду», прожил 79 лет. Снорри Стурлусон был убит в 63 или на 63-м году жизни. Епископ Гудмунд, которого «Сага об исландцах» (гл. 118) называет «святым мужем», почти ослепший и годами страдавший от язвы на лице, умер в возрасте 75 лет (1237). Люди были физически здоровыми, закаленными, сильными и выносливыми, обладали завидной нервной системой и отменным аппетитом, не имели привычки к расслабляющей неге. Вплоть до своей кончины они старались принимать активное участие в жизни, большую часть которой проводили на воздухе, испытывая разнообразные физические нагрузки.
Но возраст возможного дожития, разумеется, кардинально отличался от среднего возраста (продолжительности) жизни, и в Скандинавии действовала та же «триадабедствий». О голодовках речь будет идти ниже. О войнах и междоусобицах, о больших сражениях тоже не раз будет говориться в этой книге. Пока только отмечу, что в эпоху викингов люди Севера постоянно теряли своих родных, друзей и товарищей. Трудно сказать, насколько действительно большими были эти потери, хотя многочисленные рунические камни, поставленные в память о погибших родичах и сотоварищах, говорят сами за себя. А ведь сколько погибших не удостоились памятника! Неясно также, насколько массовым был отъезд скандинавов в чужие земли для постоянного поселения там. Но и оставаясь на родине, пребывая в относительно мирной обстановке, люди то и дело погибали, плавая по морю, — во время рыбной ловли или охоты на морского зверя, торгового путешествия, или поездки на тинг, либо в гости, во время бурь или вследствие крушения судов. И все это нередко фиксировали саги. Те же саги показывают частую гибель людей в сражениях, поединках и других столкновениях, традиционные повествования просто переполнены такими сведениями. Погибали и в результате случайностей, например надорвавшись тяжелой ношей (Ари в «Саге об исландцах», гл. 3).
Поэтому средняя продолжительность жизни скандинава не была долгой. Саги то и дело повествуют о ранениях, но упоминают и о болезнях обычно тяжелых, которые сводили людей в могилу и которых так и называли: «смертельная болезнь» (drepsött). По обычаю после эпидемии, застигшей людей вне родины, гробы с покойниками увозили домой[149]. Малый норвежский конунг Хальвдан Черный умер потому, что у него «заболела нога»[150]. Внук и тезка Харальда Золотая Борода, о котором говорилось выше, умер от неназванной болезни[151]. От какой-то болезни умер конунг Эрик Победоносный (Сегерсель, конец X — начало XI в.)[152]. От эпидемии неясной болезни умер в возрасте 25–30 лет Ингвар Путешественник (1041). В «Саге об Ароне сыне Хьерлейва» говорится о тяжелом и загадочном кровотечении у «видного мужа» Эйнара Бьелька, которое завершилось его кончиной. Нередко умирали от родов или послеродовой горячки женщины, от детских болезней погибали малые дети.
Сам верховный бог северных германцев Один некогда умер в Швеции от болезни![153]
Впрочем, люди народными способами умели врачевать раны и многие «рядовые» заболевания, о которых в сагах и не упоминается, и прилагали для этого большие усилия. Еще в «Речах Высокого» (ст. 137) говорится о выхаживании больных, раненых и о разных лечебных средствах — от заговоров до лекарств. Последние приготовляли из трав, траволечением люди занимались испокон веков[154]. Упоминается о приеме яда «впрок»[155]. Чтобы избежать заражения крови, посыпали раны солью, поливали мочой, прикладывали травы и примочки из трав, смешанную с чем-либо землю. Использовали горячие источники, которых много в Исландии[156]. Наблюдали за тем, как лечат себя больные животные[157].
Особенно часты упоминания о ранениях и выхаживании раненых, на что иногда уходил год и более, которые, однако, продлевали человеку жизнь, а иногда возвращали и силы[158]. Некоему бандиту Хаки во время его нападения отрубили руку и нанесли несколько ран, так что он «всю осень и начало зимы пролежал, страдая от ран», но затем он начал вставать[159]. Совершенно израненный человек мог благодаря уходу выздороветь. Особенно потрясает эпизод с королем Магнусом, который прожил четыре года после того, как враги отрубили ему или выбили конечности, ослепили его и оскопили.
В нескольких сагах упоминается о лекарях — каких-то бедных старухах или супружеских парах, которые в своих нищих избенках по году выхаживали и в конце концов вылечивали тяжело раненных воинов. Вообще, лекарями были чаще всего женщины, в том числе из состоятельных гардов. Некоторые женщины-хозяйки отличались в этом деле большим искусством. Но о богатых, знатных женщинах в этой связи речь идет редко. Тем более примечательно упоминание саги о том, что скандинавка — дочь Игоря из города Старая Ладога была «быстра умом, хороший лекарь» (laeknir allgoðr), вследствие чего сумела вылечить тяжело болевшего человека[160].
В богатом и среднем имении бонда было много насельников. Помимо супругов — хозяев гарда и их детей, там проживало еще немало разных людей. Прежде всего это были одинокие или больные родственники супружеской пары, затем какие-то их друзья, воспитатели детей, а также приживалы, которые занимали в гарде приниженное положение, но хозяин более или менее о них заботился. Кроме того, в гардах жила челядь: свободные наемные, полусвободные и лично зависимые работники и работницы. Таким образом, коллектив, населявший гард и живший общей жизнью, составлял домовую общину.
То, что многие подворья в сагах населены значительным числом людей, не должно вводить в заблуждение: состав насельников в большинстве подворий представлял собой именно не родовую, а домовую общину, ту социальную ячейку, которая в Риме называлась familia. Плотная населенность усадеб (при малой плотности общего населения!) была, вероятно, особенно частым явлением в Исландии и на Скандинавском полуострове с их многоотраслевым хозяйством и характерным для них трудным освоением земли. Эта домовая община включала более или менее значительное — в зависимости от престижа и состоятельности бонда — число домочадцев, не входящих в состав собственно хозяйской семьи, так что большинство из них было связано с бондом не кровным родством и не свойством, а служебными и личностными отношениями. В сколько-нибудь состоятельной усадьбе бонда было много таких домочадцев самого разного социально-правового статуса: рабы, вольноотпущенники, занятые на разных работах, наемные работники, слуги и служанки со своими детьми[161], батраки (особенно пастухи, скотники), охранники, прихлебатели и т. д.
Для такой организации частного хозяйства и быта существовали серьезные причины, и не только производственного характера. Дело в том, что скандинавы того времени стремились создать прочный и как можно более обширный круг «своих людей» (sine mœn), на которых можно было опираться, на чью поддержку можно было рассчитывать в разных жизненных обстоятельствах. Ведь социальная сила, престиж и успехи скандинава непосредственно зависели не только (а сплошь и рядом не столько) от его индивидуальных качеств — ума, знаний, умений или богатства, но и от широты его родственных и прочих связей.
«Пучок ролей» бонда и круг «своих людей»
Итак, наряду с семьей «своими» в гарде считались прочие его насельники, родственники, близкие и работники хозяина — его домочадцы[162].
О наемных работниках, рабах, вольноотпущенниках и вообще внесемейных насельниках гарда речь в этой книге пойдет особо (см. часть 5). В этом же очерке основное внимание уделяется семье, роду и домохозяйству, одновременно представлявшим собой как бытовые структуры, так и социообразующие ячейки (разумеется, в той мере, в какой эта тема может быть раскрыта на материале преимущественно саг). Что же касается домочадцев, то из текста саг не всегда ясно, какое место занимал в гарде тот или иной из них: был он рабом, вольноотпущенником, сезонным гостем, охранником или свободным наймитом. Однако общая картина вырисовывается достаточно отчетливо. Например, в «Саге об Эгиле» говорится: «Жил человек по имени Альвир. Он был домочадцем Торира и управлял его хозяйством. Альвир был также его казначеем и собирал долги»[163]. Правовое состояние этого доверенного человека остается неизвестным, но ясно, что он принадлежал к верхушке «своих» домочадцев. Об одном из бондов, состоятельном и знатном человеке, в той же саге говорится: «У него никогда не бывало меньше сотни вольноотпущенников»[164]. И опять же не ясно, сколько людей из их числа жили в усадьбе хозяина и сколько вне ее, но, как это было принято, сохраняя с бывшим своим владельцем вассальные связи, т. е. оставаясь «своими». В «Саге об исландцах» (гл. 62) говорится о человеке, который держал в доме более шести десятков охранников и прочих людей. Наряду с неполноправными или бесправными насельниками богатых гардов упоминаются рабы, живущие в усадьбе арендатора[165].
Обязанности хозяина и хозяйки домового коллектива были непростыми, им было необходимо вести себя и строго, и милостиво, досконально знать хозяйство, показывать личный пример трудового и бытового поведения. О гардах со значительным числом насельников и о перенаселенном гарде саги говорят весьма одобрительно. В условиях разбросанности жилья и ограниченности функций соседской общины, при тогдашнем образе жизни и ментальных установках, проникнутых индивидуальным началом, такая домовая община — весь коллектив насельников гарда — была основной социальной ячейкой скандинавских обществ эпохи саг.
Уже говорилось о том, что родовые связи отнюдь не исчезли из повседневной жизни скандинавов. В Исландии они вследствие колонизации ранее пустовавших территорий были как бы восстановлены и «законсервированы», так же как и родовые структуры власти. Поэтому материал обо всем этом представляет собой важные свидетельства о позднем родовом строе, каким он был у скандинавов. Ведь, как уже подчеркивалось, существенные реликты «варварской» стадии долго сохранялись во всех странах этого региона, о чем неоспоримо свидетельствуют источники и XIII–XIV столетий.
Значимые реликты родового строя способствовали длительному сохранению родового сознания[166] даже позднее, когда род в качестве подосновы общества уже не существовал. Согласно поэме «Беовульф» за гета отвечал весь его род, и так было у всех скандинавов. Например, в случае убийства ответчиком по уплате огромного штрафа или совершителем кровной мести выступал с каждой стороны весь род, со всеми «своими», и все это знали[167]. Родовое сознание вполне отразилось также в почитании предков: в стремлении «красиво» похоронить родителя, по возможности отметить его могилу надгробным камнем, на который наносилось и имя того, кто его поставил, устроить по нему поминальное угощение, а также поминать своих пращуров на пирах (см. ниже).
Родовая честь поддерживалась и мужчинами и женщинами, ибо пятно на ней, появившееся по вине любого члена рода, роняло весь род, так же как подвиги одного представителя семьи поднимали общий престиж рода. При всей индивидуальной значимости персонажей саг, «безродный» человек в них почти совершенно беспомощен. В «Саге о людях с Песчаного Берега» помещено 37 вис, созданных в конце X — начале XI в. уроженцами Широкого Фьорда и отражающих традиции этой области. 17 вис этой серии принадлежат скальду X в., посвятившему стихи победе Торарина Черного в сражении. Миролюбивый Торарин Черный подвергался постоянным преследованиям со стороны могущественного Торбьерна Толстого, который не оставлял его в покое даже в собственном доме. Торарина поддерживали его шурин Вермунд Тощий и дядя Арнкель Годи, что сыграло важную роль в судьбе героя. В конце концов зимой 980/981 г. Торарин у Чаечного Склона победил и убил Торбьерна в честном сражении, чем «отстоял честь семьи».
Когда сага представляет тот или иной персонаж, она сообщает не только название места, где он проживает, где находится его дом, не только имя отца, но нередко также имя деда и матери, а в отдельных случаях рассказчик перечисляет четыре-пять восходящих линий его родства. Людям было важно знать, к какому роду принадлежит не только будущий свойственник, но даже просто встречный человек, тем более новый знакомец. Люди досконально знали счет родства — как своего, так и соседей, а также всех более или менее заметных людей. Знали состояние и особенности характера родичей, ближних и дальних соседей. К помощи этих людей, в первую очередь родных и свойственников, но и тех же соседей прибегали в трудных случаях: при добывании необходимых материальных средств, похоронах и свадьбах, кровной мести, судебных слушаниях и т. д. Численность «своих» — родных, работников, охранников, добрых соседей, а у богатых и знатных людей также и зависимого населения округи, своего рода «клиентов», для оказания помощи в сложных случаях, играла очень большую роль. «Свои люди», родственные, соседские, дружеские, корпоративные[168] связи ценились высоко, они учитывались при заключении браков и союзов, в судебных разбирательствах и при междоусобицах. Такие связи увеличивали социальный престиж, могущество человека и всего рода.
Число пришедших с персонажем на суд людей зачастую играло бóльшую роль при вынесении решения, нежели выяснение истины. Присяжных также подбирали исходя не столько из знания ими права, сколько из их репутации. В эпизодах, связанных с судебными разбирательствами на тинге, — а таких эпизодов в сагах предостаточно — всегда упоминается о том, имели ли истец и обвиняемый достаточно солидное сопровождение из родных и сторонников. Не случайно в «Поучениях Высокого» (т. е. бога Одина) прямо говорится о том, что без значительного эскорта на суд ехать просто глупо. Саги вполне подтверждают это мудрое замечание Высокого, например: «Торстейн сказал, что у них пока еще хватает родичей, чтобы кончить дело в свою пользу» (!)[169]. Собираясь на судебное заседание, некий «Глюм обратился к своим близким, чтобы они поддержали его на тинге»[170]. Если тяжущиеся приводили с собой на тинг много людей, то они, как отмечают саги, «вели тяжбу с большим напором»[171]. Приведенные с собой люди оказывались очень кстати и в тех нередких случаях, когда разбирательство дела переходило в потасовку. Состоятельные хозяева обычно выезжали из дома с охранниками, хороших охранников переманивали, что служило одной из причин вражды и столкновений между бондами[172].
Нередко родичи и свояки, особенно братья, совместно предпринимали деловые поездки или служили в дружинах. В поэме «Беовульф» (ст. 720–730), говоря о спящей в доме вождя дружине, которую увидело там чудище, автор описывает ее так: «…чудище видит спящую дружину, в палатах — героев-сородичей, храбрых воителей, спящих по лавкам»[173].
Но родня и свояки далеко не всегда были готовы прийти на помощь. Случаи уклонения от помощи встречались между родными братьями и сестрами, другими ближайшими родственниками, не говоря уже о членах рода, тем более о соседях. В таких случаях имели место тяжелые столкновения, вплоть до убийства, особенно если речь шла о наследстве. В кругу родни это происходило, несмотря на то что убийство внутри рода нельзя было искупить вирой, т. е. оно судилось по самой жесткой шкале наказаний, оценивалось максимально высоко. При этом крайне интересно переплетались черты матриархата и патриархата, хотя я скорее склонна видеть причину этого явления в бытовых семейных сложностях. Так, в пересказывающей массу мифов «Саге о Вёлсунгах» женщина (Гудрун) убивает сыновей и кормит мужа их мясом, мстя ему за своих убитых братьев. Эта же сага излагает историю о Сигни, сестре героя Сигурда, из королевского рода Вельсунгов, который является и героем «Песни о Нибелунгах» (Зигфрид). Ее муж, за которого она вышла против воли, убил своего тестя вместе с его дружиной. Она пытается уговорить сыновей отомстить отцу за деда, но они боятся. Тогда она, переодетая ведьмой, находит в лесу своего брата Сигурда и рождает от него сына, вместе с которым впоследствии и сжигает дворец мужа, мстя за отца. В более поздней «Песни о Нибелунгах» та же Гудрун, но здесь именуемая Кримхильдой, уже мстит за мужа своей рукой, убивая родного дядю и добиваясь смерти братьев. В родовых и королевских сагах также имеются эпизоды в стиле греческой трагедии: и там женщина подчас мстит мужу за братьев; но чаще бывает, что женщина мстит братьям за мужа, за других братьев, или (сестра Гисли — Тордис) берет сторону мужа и предает братьев; встречаются такие эпизоды, когда братья жены убивают зятя и наоборот[174]. В эти сложные, трагические отношения активно вовлекаются соседи, рабы и другие слуги. Хотя такие эпизоды вплетены в мифологические повествования, восходящие к V в., но их нельзя отбрасывать как «продукт чистой фантазии»: обычаи и менталитет людей того времени явно не исключают подобные эпизоды и действия.
В системе личностных отношений существовала и практика побратимства — «названого братства», «клятвенного братства». В сагах немало говорится о побратимстве (см. «Сагу о Гисли», «Сагу о людях из Лососьей Долины» и др.). Одна из известных саг даже посвящена таким побратимам целиком — «Сага о Названых Братьях». Назваными братьями могли стать кузены, воспитанники, выросшие в одном хуторе вместе с сыновьями хозяина, соратники, друзья[175]. Названые братья несли друг перед другом обязательства, равные обязательствам родных братьев, куда входили: взаимная помощь, физическая и моральная поддержка, отмщение в случае убийства, ранения или оскорбления одного из них. При взятии на себя обета отмщения за побратима, как и любого другого обета, надлежало встать на возвышение или хотя бы поставить ногу на камень или бревно. В «Саге о Гисли сыне Кислого» (гл. VI) сохранилось описание обряда, с помощью которого стали побратимами четверо мужчин. Из-под длинного пласта дерна они вынули землю таким образом, что узкие края дерна оставались соединенными с почвой. Под ним вырыли яму. Затем поставили под этот пласт «копье с тайными знаками [и] такой длины, что стоя можно достать до места, где наконечник крепится к древку». Все четверо по очереди осторожно прошли под этой полоской дерна. Затем каждый пустил себе кровь так, что она потекла на землю, выкопанную из-под дерна, и они перемешали после этого кровь и землю, что, вероятно, должно было означать признание побратимов родней по крови и земле. Потом опустились на колени и поклялись мстить друг за друга, «как брат за брата», призывая в свидетели всех богов. Побратимы могли завещать друг другу имущество; однажды юные побратимы-конунги завещали друг другу престол[176]. В дальнейшем, однако, названое братство порой переходило во вражду. Например, четыре участника описанного выше обряда побратимства поссорились сразу же после его завершения![177]
В XIII в., судя по «Саге об исландцах» (гл. 128 и др.), обычай побратимства полностью сохранился, как сохранились и ритуалы заключения этого личностного «братского союза».
Большой интерес представляет практика введения в [свободный] род чужого человека, обычно воспитанника или заслуженного раба. О существовании соответствующего обряда свидетельствуют и саги, и законы XIII в., в частности шведские областные законы. В «Саге о Ньяле» (гл. XXXVIII) есть такой эпизод. По приказу хозяйки раб Ньяля Атли убил соседского работника, досадившего семье Ньяля. Ньяль предложил Атли уехать, чтобы избежать кровной мести или сурового судебного приговора за это убийство, если дело дойдет до суда. Но Атли отказывается, заявив, что он не хочет менять хозяина. Тогда Ньяль обещает, что в случае судебного разбирательства род возьмет на себя выплату виры за Атли, как за свободного человека, «после чего Атли был принят в семью».
Но круг «своих» отнюдь не ограничивался рамками совместно проживающих лиц, родней и работниками. Он неизбежно складывался на основе тех связей, которые возникали у бонда в процессе его многообразной жизнедеятельности и которые можно определить как пучок или комплекс ролей[178]. Хозяин гарда имел наряду со своими семейными и хозяйственными делами немало обязанностей как в границах вертикали власти, так и в своей социальной группе, а также, конечно, в отношениях с «клиентами» (вольноотпущенниками и должниками), друзьями, свояками и соседями, с главой и жертвователями капища, а позднее церкви, с участием в тинге, с соприсяжничеством (т. е. ролью присяжного в суде) и вообще в разрешении судебных и внесудебных конфликтов, с различными договорными отношениями, касается ли это воспитанника и его семьи, торговли, корабельной команды, клятвенного братства и др.[179]
Поэтому границы домового коллектива, круг «своих» почти всегда существенно расширялся за счет постоянно разветвляющихся общественных и личных связей, которые складывались в процессе жизнедеятельности и подчас даже создавались искусственно. Одну из главных ролей здесь играли брачно-семейные отношения, передача детей на воспитание в другую семью, клятвенные обычаи — побратимство и заключение дружеского и/или делового союза. Остановимся на последней форме отношений, поскольку остальные будут специально рассматриваться ниже, в других очерках.
Судя по тому, что заключение товарищеского или дружеского союза — так называемые винфенги и винатта (vinfengi, vinatta)[180] — было оформлено как ритуал, такая форма связи между людьми возникла давно и была распространенной. Этот ритуал описан в «Саге об Эгиле» следующим образом: «Эгиль и Торфинн [осенью] обменялись при расставании подарками и дали обет быть друзьями»[181]. О дружеском союзе упоминают и другие саги, например «Сага о Греттире» (гл. XXXIV): «Греттир подарил ему [Аудуну] добрую секиру и заключил с ним дружбу». В другом случае в знак дружеского союза один из персонажей дарит другому коня[182]. Обмен по возможности дорогими подарками в знак дружбы был обычным в среде скандинавов. В «Саге о Хёрде и островитянах» Брюньолв говорит Хёрду (гл. XII): «Я хочу с тобой быть в дружбе и отдать тебе половину корабля». В «Саге о Гисли» (гл. VIII) Вестейн, Гисли и Бьялви «жили втроем, были очень дружны между собой и менялись подарками».
Члены дружеского союза ездили друг к другу в гости со своими людьми и иногда гостили подолгу. В «Саге об Эгиле» его отец «Скаллагрим предложил Олейву погостить у него со всеми людьми, Олейв принял приглашение Скаллагрима и провел у него всю зиму». Торольв подолгу гостил у своего друга Барда[183] и т. д. Важно, что на кров друга мог рассчитывать и опальный человек, а это было небезопасно для первого. Например, Греттир (из саги о нем), будучи объявлен вне закона, «провел большую часть осени» у Торстейна. Человек мог обратиться к другу и с другими важными просьбами. В той же саге (гл. VII) говорится о расставании двоих друзей — Транда и Энунда. «Хотел бы я, — говорит другу надолго уезжающий Транд, — чтобы ты помог моим родичам, ибо теперь, когда я вне опасности, месть обратится на них». Энунд «пообещал, и они расстались добрыми друзьями».
Дружеский союз мог быть заключен на известный срок и с конкретной целью, например, люди давали клятву поддерживать друг друга в период тяжбы[184]. Иногда у тех, кто дал обет винфенги, часть имущества была общей. Про Эгиля (в «Саге об Эгиле») сказано, что у него и Ульва «был общий кошелек и они крепко дружили»[185]. Согласно «Саге о Ньяле» (гл. XXXVI) у Ньяля и Гисли был «общий лес на горе… они не делили леса и каждый, бывало, рубил в нем, сколько ему было нужно». Друзья из «Саги о Гисли» (гл. IX) сообща владели одним хозяйством.
Ярким примером тесного дружеского союза было, когда один друг по завещанию передавал другому свое имущество и семью: «Я хочу, чтобы все, чем я владею, — земли, добро — получил в наследство товарищ мой и родич Торольв. Ему я хочу дать и жену свою, и сына на воспитание, потому что доверяю ему в этом больше, чем остальным людям» («Сага об Эгиле»)[186]. В этом случае наследование имущества выглядит как плата за будущую заботу об осиротевшей семье завещателя, а доверенный родич прежде всего назван членом дружеского союза — винфенги.
Весьма правдоподобно предположение, что винфенги — не просто дружеский союз, а компаньонаж, товарищество, партнерство, создаваемое для совместных действий, в том числе проведения одной или ряда деловых операций. В эпоху викингов, судя по сагам и немногим руническим надписям, было принято деловое товарищество, которое именовалось фелаг, т. е. совместная движимость, буквально «складничество» — соединение имущества с целью его совместного использования. В основе термина — исл. fé (т. е. движимое имущество, букв, «скот») и leggia (соединять, складывать, класть [вместе])[187]. В этом смысле фелагом становился супружеский союз после заключения договора о владении имуществом. Судя по сагам, фелагом мог быть викинг — торгово-грабительская морская экспедиция, которую предпринимала группа людей, заранее оговоривших порядок раздела добычи[188]. При этом в одном походе-викинге могло быть несколько фелагов. Фелаги были приняты в торговле, в том числе с участием высокопоставленных лиц[189].
С распространением христианства появились духовные гильдии (gildi, kilti, hilti, ср. др. — англ. gilda, др. — верхненем. giald), которые носили также характерное наименование: клятвенное сообщество (hetslag, edslag). С самого возникновения гильдии были связаны совместными религиозными отправлениями и совместной торжественной трапезой — «пиром», но в их основе лежали общие деловые интересы. Ниже я вернусь к проблеме гильдий и товариществ в связи с христианизацией Скандинавских стран, а также торговлей и торговцами. Здесь же уместно подчеркнуть, что заключение клятвенных побратимств, дружеских или компанейских союзов и, особенно, членство в гильдиях существенно расширяли круг «своих». Не случайно все такие добровольные, автономные сообщества именовались также «братствами», а их члены — «братьями». Как правило, такие союзы возникали в одном или близких социальных кругах, что способствовало их консолидации.
Таким образом, «братства», вообще «круг своих» формировались по многим линиям. В сагах в этой связи фигурируют: кровное родство; свойство (благодаря браку); побратимство (т. е. по клятве); совместная деятельность — товарищество, компаньонаж; братство по оружию; членство в определенных организациях (гильдии); духовные братства; соседство и др.
Что касается соседства, то в сагах просматривается прочное осознание его роли. Правда, соседская община в Скандинавии, за исключением, быть может, Дании, была, как уже отмечалось, в разной степени «размытой». Система открытых полей и принудительный севооборот, характерные для континентальных общин, не упоминаются ни в сагах, ни в ранних законах Швеции и Норвегии. Община, однако, имела некие свободные общие земли; судя по «Саге об исландцах», из этих земель община могла, например, выделять участки арендаторам, меняя их время от времени. Обычай, по которому соседи совместно пользовались угодьями, был включен в право: соответствующие статьи имеются в Гуталаге, областных законах и, прежде всего, в обычном праве, которым руководствовались люди саги. Соседние гарды или подворья пользовались общим пастбищем и расположенными вблизи домов покосами[190], доступом к побережью и правом как на лично добытую морскую живность, так и на часть того, что выброшено волнами на берег: от туш китов и тюленей до плавника. То, что выбрасывалось морем, именовалось прибойная пожива, в ней-то соседи и имели долю; по существу, здесь обычай свидетельствует о береговом праве прибрежных общин, хотя само это понятие мне в сагах не встречалось. Таким образом, по сравнению с большинством континентальных стран общинные традиции в Северной Европе играли заметно меньшую роль в хозяйственной жизни деревни, но все же были общественно значимыми. В сагах отношения между соседями нередко упоминаются в связи с их враждой и стычками, даже вооруженными.
Ссора, часто возникавшая из-за туши кита, выброшенного на берег (т. е. массы даровых мяса, кожи и жира), могла быть вынесена на альтинг (общий тинг исландцев). В «Саге об исландцах» содержится целый перечень обстоятельств, вызывавших ссоры между соседями. Так, из-за другого кита, а также из-за «переманивания (!) провожатых», т. е. охранников, два состоятельных соседа стали врагами; сын одного из них написал хулительные стихи-ниды на соседа Кальва сына Гутторма (стихи № 6–8), а это считалось тяжким оскорблением. Два бонда-соседа, Торд Рыжий и Хамунд, «не поладили, собирая ивняк на горе»; у них «были и другие причины не любить друг друга». Так, однажды родич Хамунда Торгильса — сын Скегги увидел, что Гудмунд сын Торстейна Крутой Камень «после обедни увел с собой на тропу» его дочь Тордис. Торгильс побежал за ними, но, когда догнал, Гудмунд «как будто нечаянно выбил ему глаз» (гл. 5). Двор Маркуса сына Скегги, который был из сильного рода законоговорителя Маркуса (конец XI в.), нападавшие в ходе распри соседи обложили так, что хозяину и его людям «приходилось справлять нужду в доме», что было дополнительным, и к тому же тяжким, оскорблением. Затем в ходе драки Маркус убил одного из напавших. Дело попало на тинг, и в результате происков влиятельных противников Маркус с семейством был вынужден покинуть страну (гл. 7). В другом случае раздоры происходили из-за выпаса скота, а также потому, что провожатые соседа «портят женщин [из дома другого соседа?], которых им не след трогать» (гл. 33), и т. д.
Но, несмотря на все это, соседям приходилось сотрудничать. Имеются сведения об общих изгородях, которые объединяли соседей, видимо, близко живущих. Судя по областным законам, соседи издавна совместно мостили дороги, строили и чинили мосты, собирались на местные тинги. В «Саге о сыновьях Харальда Гилли» соседей зовут помочь при междоусобицах. Соседи сообща, на своей сходке, решали вопрос о том, ставить или нет новопришельцу хутор на их земле, т. е. выделить ли для него участок из общинных владений[191]. Неоднократно фигурируют соседи и на тингах, где они выступают свидетелями и соприсяжниками. Нередко соседи помогают друг другу в судебных разбирательствах и в стычках, особенно часто бедные соседи оказывают поддержку богатому и влиятельному бонду. Они же созывались для участия в эпизодических викингах, которыми командовал владелец корабля — состоятельный сосед. Очевидно, что при взвешенном поведении хуторянина, к которому мудро призывал Высокий, его соседи могли быть привлечены им в круг «своих».
Некоторые общие впечатления
Этот очерк посвящен домохозяевам — свободным людям саги (о других категориях населения речь пойдет особо), притом в разной степени состоятельным. Насколько можно судить, имея в виду эту избирательность саг, свободные люди по принятым установлениям занимали одинаковые позиции в своем обществе. Однако, если судить по степени их трудовой, владельческой, личной независимости, а также по реальным общественным условиям в целом, становится ясным, что в рамках этой свободы существовали сложные градации, которые зависели от родовитости, состоятельности, объема общественной поддержки («своего круга»), умений и личностных свойств каждого члена общества. Сочетание домовой общины и прочных реликтов рода придавало устойчивость положению бонда в условиях социального разлома эпохи викингов. Такое же значение имели численность насельников гарда и вообще число своих людей. Одновременно эти факторы принадлежали к числу важнейших знаковых признаков статуса. И люди саги очень ценили и всячески старались расширить, укрепить круг своих людей.
Такая или подобная общность возникала — и обычно в сопоставимых формах — во все времена. Но в трудную переходную эпоху, в условиях распадения естественной, кровной общности-рода и при рыхлой соседской общине социальный институт «своего круга» занимал важное место между домовой общиной и местным административно-судебным сообществом — в ряду самодеятельных социальных образований того времени. В среде людей саги этот круг имел сложный характер, так как был построен на основе совмещения как равных, так и подчиненных позиций членов каждого «своего круга», причем те, кто находился в подчиненной позиции, имели разные общественно-правовые статусы: от менее влиятельных свободных соседей до наемных работников и лично несвободных людей, в том числе рабов.
Саги свидетельствуют о том, что родичи, свойственники, соседи, люди как одинаковых, так и разных статусов вовлекали друг друга в решение своих проблем — для сватовства, судебной тяжбы, воспитания детей, мести, примирения и т. д. Люди нередко просили совета и помощи у тех, кто пользовался уважением благодаря своему уму, порядочности, силе, знанию законов, и обычно получали эту помощь. Я бы сказала, что регулярное внесемейное общение самого разного характера было почти таким же важным занятием людей саги, прежде всего мужчин, как труд во имя обеспечения жизни и общение внутри семьи. Помимо прочего, это было важное средство самоорганизации автономных хозяев в скандинавском обществе в период сложения публичной власти.