А еще – танцы; балы доставляют Джейн неизменное удовольствие. Дают возможность сменить домашний халат и чепчик на бальное платье, на «дам обдуманный наряд», и, что тоже немаловажно, предоставляют шанс «встретить свою судьбу». Танцует без устали, «правильная» Кассандра обычно отправляется домой после одиннадцати, даже не отведав причитающегося гостям «белого супа», – Джейн не уезжает с бала до рассвета.
Но судьбу свою так и не встретит. По мнению родственников, слишком разборчива, язвительна. Вот что она пишет про некоего мистера Гоулда: «После чая увязался за мной до дома. Очень молод, только что поступил в Оксфорд. Носит очки и убежден, что „Эвелину“ написал доктор Джонсон».
Осенью 1801 года, спустя полгода после переезда в Бат, Остены провели лето в Девоншире, где у Джейн появился еще один ухажер, молодой священник, чье имя – доктор Эдвард Блэколл (Весь-в-черном) – соответствовало его манере одеваться. Черный человек также к ней посватался, и также получил отказ, а потом, согласно одной версии, вскоре умер (разбитое сердце?), а по другой, не только не умер, а спустя несколько лет женился, о чем Джейн узнала из объявления в газете.
Годом позже Остены гостили в Мэнидаун-парке, поместье их старых друзей, где появился еще один претендент на руку Джейн, богатый лендлорд Харрис Бигг-Уизер. Первые дни знакомства Уизер отмалчивался, а потом вдруг, ни с того ни с сего, предложил Джейн руку и сердце. И Джейн ответила согласием, хотя у жениха имелись определенные недостатки: он не отличался крепким здоровьем, был нехорош собой, заикался и был старше Джейн на шесть лет. Наутро, взвесив все за и против («за» – только огромное поместье, «против» – все остальное), Джейн одумалась и Бигг-Уизеру отказала. И в этот же день уехала со «счастливым чувством избавления» – эти слова она произнесет спустя пять лет, когда в июле 1806 года вместе с матерью и сестрой навсегда уедет из Бата в Саутгемптон.
И в Саутгемптоне к ней тоже посватался завидный жених: член парламента, владелец, как и Бигг-Уизер, большого поместья. Богат, прекрасно воспитан, велеречив, обходителен, однако не устроил Джейн и он – и, как впоследствии выяснилось, Джейн как в воду смотрела: у мистера Роберта Холт-Ли был, оказывается, незаконнорожденный сын.
И, конечно же, вселяет оптимизм сочинительство; ни редкие прогулки, ни частые балы не отвлекают Джейн так, как занятия литературой. В декабре 1794 года на свое девятнадцатилетие Джейн получает от отца еще один подарок – миниатюрный переносной письменный стол красного дерева с поднимающейся крышкой, ящичком для перьев, углублением для фарфоровой чернильницы и несколькими складными и запирающимися на ключ отделениями для бумаг. Крышка письменного стола обтянута кожей, она отстегивается от столешницы, чтобы по окончании работы держать под ней рукопись. Отныне Джейн может писать, не пряча от любопытных глаз написанное. У джейнистов существует даже легенда, будто Джейн Остен не разрешала смазывать дверь в гостиной, где она писала за обеденным столом, поскольку скрип предупреждал ее о появлении нежданных гостей, и она успевала спрятать под скатерть или прикрыть промокательной бумагой убористо исписанные листочки почтовой бумаги. Почему писала в гостиной? Потому что в Стивентоне у нее, уже взрослой девушки, своей комнаты не было, все свои детские и юные годы Джейн делила комнату с Кассандрой и даже спала с сестрой в одной постели.
Главное же, с появлением этого «писательского несессера» Джейн могла творить не только дома, но и в гостях и даже в дороге. В дороге она однажды чуть было этого бесценного отцовского подарка и не лишилась. Джейн остановилась на станции поменять лошадей, и, когда пришло время ехать, ее дорожный несессер вместе с переносным складным письменным столиком по ошибке отнесли в чужой экипаж, и если бы она в последний момент не спохватилась, ее письменный гарнитур, а заодно и спрятанные под крышкой несессера рукописи («Сокровища моего письменного стола») уехали бы в Грейвзенд, а оттуда – в Вест-Индию.
А спустя полгода, летом 1795-го, Джейн читает домочадцам первую порцию (и версию) романа в письмах «Элинор и Марианна». Выйдет роман, причем уже не в эпистолярной форме (эпистолярный роман со времен Ричардсона устарел и растерял читателей), только через пятнадцать лет и называться будет иначе – «Чувство и чувствительность» („Sense and Sensibility“). А если пренебречь игрой слов и асонансом и перевести заглавие точнее как «Разум и чувство», то мы увидим, что антитеза в заглавии подходит, в сущности, ко всем романам Остен, да и вообще к романам эпохи. Герои ее книг, как и она сама, бьются над вечным вопросом: что же важнее – разум или чувство.
8
Сентиментальная Марианна выбирает чувство, а вот молодой, подающий надежды юрист из Лимерика Томас Ланглуа Лефрой, с которым Джейн впервые встретилась в том же 1795 году, на балу в ратуше Бейзингстока, а потом, после небольшого перерыва, танцевала еще дважды и в которого впервые в жизни влюбилась без памяти, – счел, что важнее разум. Повел себя с Джейн Лефрой, как пушкинский Германн, говоривший, что он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Брачный союз с Джейн обремененный семьей (десять братьев и сестер) и учебой Лефрой посчитал излишеством.
Что мы знаем про первую – и, кажется, единственную – любовь Джейн Остен? Когда они с Джейн первый раз танцевали на балу в Дин-хаусе, Тому, как и ей, шел двадцать первый год. Крупные черты лица, темные глаза, широкая, добродушная улыбка. Шестой ребенок в многодетной семье из провинциального ирландского Лимерика. Успешно закончил юридический факультет дублинского Колледжа Святой Троицы. Исключительно ответственен и работоспособен. В Англию приехал доучиваться, на каникулы перебрался из Лондона в Гемпшир, в Эш, городок в миле от Стивентона, где остановился у своего дяди, так же, как и Джордж Остен, приходского священника.
«Мне стыдно признаться тебе, – пишет Джейн на следующий день после бала сестре, которая в это время гостит у родителей жениха, – как мы с моим ирландским другом, мистером Лефроем, себя вели… Вчера выпила слишком много вина, иначе как объяснить, что сегодня ужасно дрожит рука». После третьего подряд бала Джейн, девушка, как и ее героини Марианна Дэшвуд или Мария Бертрам, решительная, в себе уверенная (с чего бы?), без всякого приглашения отправляется в Эш к Тому и – вероятно, от смущения – так во всеуслышание потешается над скромным, довольно робким ирландским студиозом, что тот в расстроенных чувствах убегает из гостиной.
Джейн, без сомнения, влюблена, она пишет сестре, что Том побывал в Стивентоне с ответным визитом и что это «настоящий джентльмен, хорош собой и вообще очень мил». Вот только, жалуется Джейн, утренний сюртук у него слишком светлый и, главное, «в пятницу мы танцуем с ним последний раз, на следующий день он уезжает». Этот пятничный бал Джейн ждет с тревогой, проговаривается Кассандре: «Ожидаю бала с огромным нетерпением, рассчитываю, что мой друг в этот вечер кое-что мне предложит…» «Кое-что мне предложит» – эвфемизм, его смысл прозрачен. Но Джейн Остен не была бы собой, если бы, снижая пафос, не добавила: «Я ему откажу, если он не пообещает выбросить этот свой светлый сюртук!»
Бал состоялся, но предложения руки и сердца не последовало. Джейн, конечно же, отшутилась: «Сдался мне такой! Уж лучше выйти замуж за мистера Пепиллона – у него превосходные проповеди, или за Джорджа Крэбба – у него чудесные стихи». В действительности же была – опять же если верить Остену-Ли – безутешна. Однако горевала бы, надо думать, куда меньше, если бы знала всю правду: ее избранник не уехал, он бежал, испугавшись, как бы из начинающегося романа чего не вышло. Возможно, впрочем, испугался не столько он сам, сколько его предусмотрительные родственники, которые сочли необходимым употребить власть. То́му, могли рассуждать они, не до романов, он должен доучиться, делать карьеру, содержать семью – старший сын как-никак. К тому же перспектива женитьбы на дочери протестанта, бедного приходского священника, его, католика, человека хоть и молодого, но делового, разумного, вряд ли устраивала.
Какими бы резонами ни руководствовался Томас Лефрой или его родственники, романтические отношения молодых людей быстро зашли в тупик, закончились, не успев начаться. Или на этом их отношения не обрываются? Когда нет или мало фактов, возникают легенды. Вот одна из них, самая смелая. Спустя несколько месяцев после расставания, летом 1796 года, Джейн едет во второй раз в жизни в Лондон – якобы на поиски возлюбленного и якобы даже проводит с ним в столице ночь… А вот еще одна: спустя несколько лет тетушка ирландского Подколесина прибывает в Стивентон, и Джордж Остен, по просьбе дочери («Я из гордости не желала наводить справки»), выясняет, что Том стал адвокатом, что у него в Дублине большая практика и что год назад он женился на некоей Мэри Пол, сестре его приятеля и бывшего сокурсника. Есть и третья легенда, любителям душещипательных финалов она должна понравиться: сэр Томас Лефрой, дослужившийся до лорда-главного судьи Ирландии, написавший солидный труд «Действие исполнительного листа для получения взысканных судом долгов» и доживший до девяноста с лишним лет, не раз вспоминает «тихим, добрым словом» свою давнюю любовь. «До последнего года своей жизни, – растроганно пишет в своем дневнике племянница Джейн Остен Фанни Найт, – он вспоминал, какое безграничное восхищение она вызывала у него в далекой юности»[12].
Чем не испытанный кинематографический прием? Ностальгический взгляд из неприглядного будущего (старость, болезни, бедность, одиночество) вспять, в счастливое, но необратимое прошлое. Вспомним «Леди Гамильтон», или «Железную леди», или «Айрис». Если бы подобный сценарий был и у фильма «Джейн Остен» („Becoming Jane Austen“), героиня, надо полагать, вспоминала бы перед смертью: у нее с Лефроем бурный роман, Лефрой, полный самых радужных надежд, везет любимую девушку в Лондон познакомить со своим богатым дядюшкой (дядюшка оплачивал его обучение в колледже Святой Троицы, и его слово для ирландской родни – закон), но дядюшка, не поддавшись на слезные уговоры племянника