Во вторыхъ, намъ до крайности странно мнѣнiе тѣхъ критиковъ, которые полагаютъ, что собственно одинъ "Ричардъ III" есть чисто шекспировская трагедiя. Какое непониманiе сущности исторической трагедiи! Какое непониманiе въ этомъ случаѣ Шекспира! Конечно, "Ричардъ III", по своему строенiю, ближе напр. къ Макбету, чѣмъ другiя драматическiя хроники Шекспира, но это потому, что демонически-могучая личность Ричарда III-го слишкомъ затѣмняетъ другiя; всѣ они, даже юношески благородный, но за то и юношески слабый Ричмондъ, блѣднѣютъ передъ этимъ горбуномъ, съ "ворчливымъ голосомъ". Дѣло въ томъ, что характеръ и зависящая отъ него судьба Ричарда III и его времени, – въ этомъ случаѣ совершенно иная, – а у Шекспира планъ трагедiи всегда находится въ строгомъ соотвѣтствiи съ судьбою трагедiи.
У г. Гервинуса такое кавалерское отношенiе къ трилогiи о Генрихѣ VI тѣмъ болѣе странно, что онъ съ необыкновеннымъ старанiемъ указываетъ на шекспировскiя черты въ такихъ слабыхъ пiесахъ, какъ "Титъ Андроникъ" и "Периклъ"; что онъ подробно разбираетъ "Комедiю ошибокъ" и съ собственнымъ уваженiемъ отзывается о ней, хотя правду сказать, эта комедiя построена на чисто внѣшней интригѣ, на случайномъ сходствѣ двухъ братьевъ близнецовъ; что многiя сцены ея также устарѣли, какъ напр. конецъ мольеровскаго "Скупого".
Мы опускаемъ многiя другiя несообразности, замѣченныя нами у г. Гервинуса, какъ напр. причисленiе "наипрекраснѣйшей и прежалостной трагедiи о Ромео и Джульетѣ" къ числу эротическихъ пiесъ, и остановимся на одномъ весьма важномъ вопросѣ. Именно нѣкоторыя положенiя являются у Шекспира какъ бы искуственно выраженными. Таковые напр. споръ между Тальботомъ-отцомъ и Тальботомъ-сыномъ, разсказъ Тирреля о томъ, какъ онъ убилъ дѣтей Эдуарда IV, слова Макбета о томъ, какъ онъ зарѣзалъ сонъ. Всѣ подобныя положенiя, по самой сущности своей, не могутъ быть выражены иначе. Разберемъ два послѣднiя, извѣстныя по переводамъ рускимъ читателямъ. Тиррель подробно и необыкновенно картинно, даже поэтично, разсказываетъ, какъ спали обнявши другъ друга дѣти Эдуарда, малѣйшее ихъ движенiе. Если мы посмотримъ на это съ внѣшней точки зрѣнiя, то сейчасъ явится вопросъ: могъ ли убiйца разсказывать такъ; но Шекспиромъ дѣло взято гораздо глубже.
Передъ Тиррелемъ неотразимо стоялъ образъ этихъ двухъ малютокъ, онъ съ ужасающими подробностями помнилъ все это страшное дѣло, оно горѣло въ его душѣ; это-то напряжонное состоянiе души, это подавляющее воспоминанiе, изгладившее всѣ другiя воспоминанiя и впечатлѣнiя и служитъ мотивомъ его разсказа; оттого-то разсказъ и производитъ такое ужасающее впечатлѣнiе.
Макбетъ, убивъ Дункана, слышалъ какой-то голосъ;
…на весь домъ кричалъ онъ:
"Не спите! Гламисъ сонъ зарѣзалъ; впредь
Не спать ужь Кавдору, не спать Макбету[7].
Эта «странная фигура» повидимому ничего не выражаетъ; иной ее, пожалуй, назоветъ реторической. Но вспомните отношенiя Макбета къ доброму старому королю Дункану, его былыя вѣрноподданническiя чувства; все это стукнуло ему въ голову послѣ убiйства; онъ, онъ убилъ короля своего благодѣтеля, по чьей милости онъ сталъ таномъ Гламиса и Кавдора! О, какое ужасное, кровавое дѣло! Не спать человѣку, совершившему его; не спать тому, кто убилъ Дункана. Кто жъ онъ? Онъ Кавдоръ и Гламисъ, по милости имъ же убитаго короля. Не спать больше Кавдору; Гламисъ зарѣзалъ сонъ! Но онъ и Макбетъ, въ душѣ котораго много кровавыхъ замысловъ; передъ будущими злодѣйствами котораго дѣтски-невинны злодѣйства Кавдора и Гламиса, и потому – не спать Макбету!
Можно ли такъ болѣе сжато и кратче выразить эту душевную сумятицу, этотъ звонъ въ ушахъ, этотъ голосъ совѣсти, кричащей на весь домъ: "Гламисъ зарѣзалъ сонъ."
Можетъ быть, иной читатель, прочтя намъ разборъ книги г. Гервинуса, усумнится въ томъ: стоило ли ее переводить? О, безъ сомнѣнiя стоило. Запутанность основныхъ воззрѣнiй г. Гервинуса нисколько не помѣшала ему прекрасно выяснить нѣкоторыя частности, объ одной изъ которыхъ мы уже упоминали. Читатель, кромѣ того, найдетъ много прекрасныхъ подробностей (мы говоримъ теперь только о вышедшемъ порусски томѣ) о состоянiи сцены шекспировское время, весьма тонкiя замѣчанiя о томъ, какъ слѣдуетъ играть комедiю, о томъ, какъ молодой веронскiй дворянинъ Петрукiо укротилъ "злючку" Катерину (Taming of the shrew) и т. д.
Переводъ г. Тимофеева вообще очень удовлетворителенъ; жалъ только, что онъ не посовѣтовался съ кѣмъ нибудь изъ знающихъ англiйскiй языкъ. Тогда бы у него Робинъ Добрый-Малый такъ и назывался, а не Робиномъ Гудфеллоу, и ткачь Основа (Botom) не носилъ бы нѣмецкаго прозвища Цеттеля. Но еще не простительнѣе, не зная подлинника, переводить цѣлую сцену изъ "Сна въ лѣтнюю ночь", тѣмъ болѣе, что эту сцену можно было бы взять изъ оригинальнаго по прiему, но вѣрнаго по духу (и даже буквально вѣрнаго) перевода г. Ап. Григорьева. Или г. Тимофеевъ испугался подобно одному критику, что переводъ г. Григорьева сдѣланъ слишкомъ порусски, но вѣдь чисто порусски и хорошими стихами (а стиховъ г. Тимофеева нельзя читать вслухъ) и надо переводить Шекспира. «Любовь въ бездѣйствiи» порусски ничего не значитъ. «Love-inidleness» можно и должно перевести въ нѣкоторыхъ мѣстахъ «приворотной травой», а въ другихъ назвать этотъ цвѣтокъ «любовью отъ бездѣлья» или «отъ нечего дѣлать». Предлогъ «in» очевидно смутилъ г. Тимофеева. Цѣна чудовищная: выпускъ въ 5 листовъ 50 коп. Положимъ, что изданiе довольно опрятно, но вѣдь это переводъ, а не оригинальное сочиненiе.
Вообще, намъ не слѣдуетъ забывать того, что говорили русскiе люди о Шекспирѣ, и искать "правды у нѣмцевъ". Предисловiя Дружинина къ королю Лиру и Ричарду III, и Ап. Григорьева къ "Сну въ лѣтнюю ночь" гораздо поглубже разборовъ этихъ пiесъ г. Гервинуса. Замѣчу мимоходомъ, что "Троила и Крессиду" лучше можно объяснить пользуясь прiемомъ Ап. Григорьева при объясненiи "Сна въ лѣтнюю ночь", чѣмъ назвавъ ее пародiей Гомера. Точно также и "Тимонъ Аѳинскiй" весьма понятенъ, какъ анекдотическая личность, изображенная англiйскимъ поэтомъ.
Для уразумѣнiя что за человѣкъ былъ Шекспиръ, человѣкъ, посланный для того, чтобы сказать, какъ жили и дѣйствовали люди въ среднiе вѣка, небольшая статья Карляйля, превосходно переведенная г. Боткинымъ (Современникъ, 1856 г.) лучше, чѣмъ многотомный трудъ г. Гервинуса.
Въ заключенiе этой главы, считаемъ не лишнимъ хотя нѣсколько познакомить читателей съ трагедiей о Генрихѣ VI. Вотъ одна сцена въ нашемъ посильномъ переводѣ. Она понятна безъ всякихъ предварительныхъ объясненiй.
Равнина близь замка Сэндэль.
Тревога. Входитъ Iоркъ.
За королевою[8] осталось поле;
Меня спасая, оба дяди пали;
И всѣ мои предъ пылкими врагами,
Тылъ показали и бѣгутъ,
Бѣгутъ, какъ передъ вѣтромъ корабли,
Бѣгутъ, какъ отъ волковъ голодныхъ стадо!
А сыновья! – что съ ними – знаетъ Богъ,
Яжъ знаю только, что они рубились,
Какъ тѣ, которыхъ жизнь, иль смерть прославитъ.
Мой Ричардъ – трижды прорубалъ ко мнѣ
Онъ улицу, и трижды онъ кричалъ:
«Смѣлѣй, отецъ! пусть мечъ рѣшаетъ дѣло!»
И всякiй разъ, какъ подходилъ ко мнѣ
Мой Эдуардъ – былъ красенъ мечъ его.
Покрытъ до рукояти кровью тѣхъ,
Кто съ нимъ встрѣчался. И когда шатались
Ряды сильнѣйшихъ, Ричардъ мой кричалъ:
«Ломи! не уступай врагу ни пяди!»
Кричалъ: "Корона, или славный гробъ!
Держава, или миръ въ сырой землѣ!"
И мы ломились вновь, и вновь – увы!
Насъ отбивали. Такъ видѣлъ я однажды,
Какъ лебедь съ безполезною отвагой
Противъ прилива плылъ, и тратилъ силу
Въ борьбѣ съ сильнѣйшими, чѣмъ онъ, волнами.
(Тревога).
А, вотъ она, погоня роковая!
А я такъ слабъ, и не могу бѣжать
Отъ ярости враговъ, – но будь я и силенъ,
Ихъ ярости мнѣ все не избѣжать!
Умножились пески – и жизнь засыпятъ.
Останусь здѣсь, и здѣсь же я умру.
Входятъ: королева Маргарита, Клиффордъ, Нортумберлэндъ и солдаты.
Сюда, сюда, кровавый Клиффордъ! Грубый
Нортумберлэндъ, сюда! Я вашу ярость
Неутолимую – сильнѣе раскалю.
Я ваша цѣль, и жду ударовъ вашихъ.
Плантагенетъ! проси, гордецъ, пощады!
Пощады – той, какую даровалъ
Онъ моему отцу, рукой жестокой
Ударивши на отмашь. – Фаэтонъ
Теперь свалился съ колесницы: для тебя
Сегодня ночь настанетъ въ самый полдень.
Изъ пепла моего возникнетъ фениксъ;
Онъ всѣмъ вамъ отомститъ. Въ такой надеждѣ
Я очи подымаю къ небу; чѣмъ-бы
Меня ни оскорбили вы – смѣюсь.
Ну, что-же вы? Васъ много, – и боитесь?
Такъ трусы говорятъ, когда бѣжать
Нельзя; такъ когти голуби клюютъ
У сокола, и такъ, попавшись, воры,
Страшась за жизнь, ругаютъ полицейскихъ.
О, Клиффордъ! Вспомни жизнь мою и въ мысляхъ
Ты пробѣги мое былое время,
И если можешь безъ стыда, смотри
Въ лицо мнѣ прямо; искусай языкъ,
Который въ трусости того порочить,
Чей видъ одинъ донынѣ заставлялъ
Тебя блѣднѣть и обращаться въ бѣгство.
Я на словахъ съ тобой не стану грызться;
Ударами считаться я готовъ,
И дважды два – на каждый твой ударъ.