О, храбрый Клиффордъ! подожди. Хочу,
По тысячѣ причинъ, еще продолжить
Я жизнь измѣнника. Онъ глухъ отъ гнѣва!
Проси его, проси, Нортумберлэндъ!
Постой-же, Клиффордъ! Что за честь тебѣ
Свой палецъ уколоть, когда ты можешь
Все сердце изъязвить ему. Скажи,
Какая доблесть всунуть руку въ пасть,
Когда собака скалитъ зубы, если
Ее ты можешь отпихнуть ногою?
Всѣ выгоды на нашей сторонѣ,
И можемъ мы, по правиламъ войны,
Воспользоваться ими; и готовъ
Держать я десять противъ одного,
Что въ этомъ нѣтъ безчестья никакого.
(Они накладываютъ руки на Iорка; тотъ отбивается).
Ай, ай! Такъ вальдшнепъ бьется въ западнѣ.
Такъ кроликъ порывается изъ сѣти.
(Iоркъ взятъ въ плѣнъ).
Такъ воры торжествуютъ надъ добычей.
Такъ честные разбойникамъ сдаются,
Когда нѣтъ силъ отбиться.
Нортумберлэндъ королевѣ.
Что теперь
Угодно вашей милости съ нимъ сдѣлать?
Вы, рыцари, Нортумберлэндъ и Клиффордъ!
Взведите Iорка вонъ на этотъ холмъ,
Что достигаетъ горъ своимъ отрогомъ,
Но отстоитъ на тѣнь его руки. —
Такъ это ты хотѣлъ быть королемъ
И бунтовалъ въ парламентѣ у насъ?
Ты клялся, что на тронъ имѣешь право?[9]
Гдѣ-жъ сыновья твои? Зачѣмъ тебя
Сегодня не явились поддержать?
Распутный Эдуаръ куда дѣвался?
Гдѣ дюжiй твой Георгъ? и гдѣ уродъ,
Гдѣ храбрый твой горбунъ, твой Дикки[10]
Сынокъ, который поощрялъ папашу[11]
Своимъ ворчливымъ голосомъ на бунтъ?
И наконецъ, гдѣ твой любимецъ Рутландъ?
Вотъ, Iоркъ, смотри: платокъ. Я намочила
Его въ крови, которую извлекъ
Своею острой шпагой храбрый Клиффордъ
Изъ груди твоего ребенка. Если
О немъ заплачешь ты, – платокъ продамъ.
Чтобъ могъ ты слезы утереть. Ахъ, Iоркъ!
Тебя я ненавижу дотого,
Что о твоей судьбѣ вопить готова.
Ахъ, бѣдный Iоркъ! Развесели меня,
Порадуй-же своей печалью. Какъ?
Или сердечный пламень изсушилъ
Всю грудь твою и ты не въ силахъ
О смерти Рутланда слезинки проронить!
Зачѣмъ ты терпѣливъ? Ты этакъ можешь
Сойти съ ума; и я, чтобы свести
Тебя съ ума, – вотъ такъ смѣяться стану.
Тоскуй, безмолвствуй и ногами топай,
Я стану предъ тобой плясать и пѣть.
Тебя пожаловать, я вижу, надо
За то, что ты забавою мнѣ служишь!
Iоркъ говорить не станетъ до тѣхъ поръ,
Пока не будетъ онъ носить короны.
Корону Iорку! – Лорды, преклонитесь!
Держите за руки его, пока
Я на него корону возложу.
(Надѣваетъ на Iорка бумажную корону).
Онъ смотритъ настоящимъ королемъ!
Взгляните, – это онъ, что захватилъ престолъ!
Вѣдь это онъ, онъ Генриха наслѣдникъ! —
Но какъ-же могъ Плантагенентъ великiй
Короноваться, измѣнивши клятвѣ?
Я думала, онъ будетъ королемъ,
Когда пожметъ нашъ Генрихъ руку смерти?
И какъ, скажи, ты могъ свое чело
Украсить славой Генриха? Сорвать
Корону съ головы его при жизни?
Святую клятву какъ ты могъ нарушить?
Простить нельзя такого преступленья!
Долой съ него корону! и съ короной
И голову долой! Покончимъ съ нимъ,
Пока мы дышимъ.
Предоставьте мнѣ:
Онъ моего отца убилъ.
Постой,
Послушаемъ, какъ онъ молиться станетъ!
Французская волчица! Ты свирѣпѣй,
Чѣмъ волки Францiи. О, ядовитѣй
Зубовъ гадюки твой языкъ! Стыдись!
Какъ неприлично женщинѣ, нейдетъ
Торжествовать, какъ амазонской дѣвкѣ,
Надъ тѣмъ, кто случаемъ попался въ плѣнъ.
Твое лицо, какъ маска, неподвижно;
Ты сдѣлалась безстыжей, королева,
Отъ частыхъ преступленiй. Я тебя
Попробую заставить покраснѣть.
Я разскажу откуда родомъ ты,
Я родословную твою раскрою, —
Довольно въ ней стыда, чтобы заставить,
Будь ты совсѣмъ безстыжей, устыдиться.
Хоть твой отецъ и носитъ титулъ,
Хоть онъ король Неаполя, обѣихъ
Сицилiй и король Ерусалимскiй,
Но бѣдный онъ чѣмъ нашъ поселянинъ.
Должно быть, этотъ нищiй научилъ
Тебя ругаться? Гордой королевѣ
Ругательства нейдутъ, не нужны! Или
Ты хочешь доказать, какъ справедлива
Пословица, что посади верхомъ
Оборванца – и онъ коня загонитъ?
Своей красою женщины гордятся,
Но знаетъ Богъ, что тутъ ты ни при чемъ.
Ихъ добродѣтели дивятся люди,
А ты противнымъ удивляешь всѣхъ.
Они божественны, коль правятъ царствомъ,
А ты – такъ отвратительна безъ власти!
Ты такъ противна всякому добру,
Какъ антиподы намъ, какъ сѣверъ югу.
Въ твоей груди должно быть сердце тигра!
Какъ ты могла въ живительной крови
Ребенка омочить платокъ, и дать
Его отцу, чтобъ имъ отеръ онъ слезы?
И ты еще все женщиной осталась?
О, женщины такъ кротки, такъ добры,
Такъ полны состраданья, такъ подвижны.
А ты груба, сурова, какъ кремень,
Безжалостна, ничѣмъ неумолима.
Ты хочешь ярости – на, вотъ она!
Ты хочешь слезъ моихъ – я плачу!
Свирѣпый вѣтеръ нагоняетъ ливень,
Утихнетъ ярость, – и польется дождь.
О миломъ Рутландѣ теперь я плачу
И каждая моя слеза кричитъ
О мщенiи противъ тебя, лукавой,
А также и тебя, о подлый Клиффордъ!
Меня вы можете проклясть, но я
Едва, едва удерживаю слезы.
Iоркъ, показывая на него.
Его лицо голодный канибалъ
Не могъ-бы тронуть, кровью запятнать! —
О, вы безчеловѣчнѣй, вы свирѣпѣй,
Вы злѣе въ десять разъ гирканскихъ тигровъ.
Смотри, свирѣпая, какъ горько плачетъ
Отецъ несчастный. Намочила ты
Платокъ въ крови любимаго мной сына,
И я слезами смылъ всю кровь его.
Возьми платокъ, ступай и хвастай всюду.
Когда ты правильно разскажешь повѣсть
О томъ, какъ мучила меня, – клянусь,
Моей душой клянуся, – всѣ плачутъ,
Кто будетъ слушать. Да, мои враги
И тѣ заплачутъ крупными слезами
И скажутъ: «страшное то было дѣло!»
Жестокосердый Клиффордъ, убивай скорѣй.
Душа на небо, кровь моя – на васъ.
Когда-бы всѣхъ моихъ родныхъ убилъ онъ.
То и тогда я могъ-бы только плакать,
Да, плакать вмѣстѣ съ нимъ; я вижу,
Какъ тайно грусть его терзаетъ душу!
Милордъ Нортумберлэндъ! какой ты плакса!
Припомни, сколько зла онъ сдѣлалъ намъ,
И вмигъ осушатся твои всѣ слезы.
За смерть отца! Я клятву исполняю!
(Колетъ его)
За право мягкосердаго супруга!
(Колетъ его)
Прими меня, о милосердный Боже!
Моя душа изъ ранъ къ тебѣ летитъ.
(Умираетъ)
Снять голову и на ворота Iорка!
Пусть Iоркъ любуется на городъ Iоркъ.
II. Шекспировское торжество въ Петербургѣ[12].
Et tu quoque!
Et tu quoque! И ты, Брутъ! И мы туда же! Намъ нельзя было отстать отъ просвѣщенной Европы! Безъ насъ вода не освятится.
Въ самомъ дѣлѣ, отчего и не отпраздновать трехсотлѣтнiй со дня рожденiя юбилей Шекспира? Надо было только распорядиться такъ, чтобы торжество это не происходило въ пустой залѣ. Неудавшееся торжество хуже, чѣмъ еслибъ его совсѣмъ не было. Безъ сомнѣнiя, украшенiемъ и настоящимъ дѣломъ этого торжества было чтенiе сценъ изъ ненапечатаннаго еще перевода трагедiи о "Королѣ Джонѣ" покойнаго А. В. Дружинина. Но одна ласточка весны не дѣлаетъ, говоря на иностранно-рускомъ языкѣ.
Но затѣмъ?
Затѣмъ излагались мнѣнiя нашихъ знаменитостей, литературныхъ и учоныхъ, о всемiрномъ значенiи "всепрощающаго" сердцевѣдца вообще и о значенiи его въ Россiи въ особенности. Чего же еще больше?
Если къ этому прибавимъ тѣ нравоученiя, которыя одинъ современный поэтъ вывелъ изъ трагедiй Шекспира, – то кажется, дальнѣйшiя требованiя должны показаться противуестественными.
Да, позабылъ, еще музыка была. Торжество, словомъ, на славу.
Одного ему недоставало, малаго – самостоятельности. Намъ кажется, точно оно составлено по г. Гервинусу. То же холодное почтенiе, то же отсутствiе задушевности, тѣ же нравоученiя.
Вотъ почему, несмотря на нашъ глубочайшiй патрiотизмъ, мы дали г. Гервинусу первое мѣсто въ нашей статьѣ. Къ г. Гервинусу мы отнеслись критически, слѣдуя мудрому правилу Кузьмы Пруткова: "смотри въ корень", – о нашихъ же соотечественникахъ намъ остается только повѣствовать. Разбирать ихъ нечего, потомучто своего, русскаго, они не сказали ничего; въ качествѣ цивилизованныхъ европейцевъ, состоящихъ подъ наитiемъ нѣмецкой мысли, они перевели нѣмецкiя мысли на quasi-русскiй языкъ, и вотъ вамъ петербургское слово о Шекспирѣ! Никакого одушевленiя!