аны остатки жертвенников или целых храмов. После восстановления государственной независимости несколько литовских парламентариев предложили предоставить язычеству — они называли его «старой верой» — такие же права, как и остальным традиционным религиям. Мой знакомый поэт заявил, что Литва должна идти по стопам Японии: люди там могут молиться в национальных синтоистских храмах и одновременно считать себя буддистами — так и литовец может быть и язычником, и католиком. Пока что из этих замыслов немногое осуществилось. Конечно, занятно, что Вильнюс — единственная столица на север от Афин и Рима, где можно найти слои чисто языческого прошлого, но сомнительное искусственное язычество — всего лишь курьез, и большинство хорошо понимает, что древние анимистические верования с ним ничего общего не имеют. К тому же в хаосе этих верований невозможно усмотреть никакой особой глубины — литовцы-язычники были неплохими воинами, по не создали ни каменных храмов, ни икон, ни церковной литературы или музыки, как их христианские соседи. Все же первый президент независимой Литвы, Альгирдас Бразаускас, принес присягу два раза — сначала в замке Гедиминаса по языческому обряду, который придумали патриоты, а потом в кафедральном соборе — по католическому. Сейчас этого уже не делают.
Крестоносцы, а за ними и вся Европа, называли литовцев «северными сарацинами». Сам этот рыцарский орден был создан в Палестине во время крестовых походов и собирался бороться с мусульманами, но скоро перебрался на балтийский берег. Для усердных братьев ордена Литва была царством варварства и первозданной тьмы, пугающим Иным, своеобразным подсознанием Европы, которое следовало просветить, обуздать и наказать. Для литовцев, напротив, опасным Иным были крестоносцы; то, что для ордена было подвигом, для Литвы обращалось наглым разбоем и кровавым истреблением — и наоборот. Борьба двух сил длилась почти двести лет — в истории Европы мало примеров такого долгого и упорного противостояния. Крестоносцы построили Торунь, Мариенбург, Кенигсберг и множество других замков, но не смогли перейти Неман. Гедимин, как гласит предание, погиб в битве рядом с этой рекой, был сожжен и похоронен на горе возле вильнюсского замка. Вторая ветвь ордена правила землями вокруг Риги и Таллинна, но литовцы ее остановили на севере своих владений, там, где и сейчас проходит граница между Литвой и Латвией.
Когда я впервые оказался в Австрии, больше всего мне хотелось увидеть венский храм, который по сей день принадлежит крестоносцам; очень скромный, он находится в самом центре города, возле кафедрального собора св. Стефана. По маленькому музею, расположенному рядом, меня водил орденский брат, мирный старичок с трубкой, который показывал мне документы крестоносцев, старинные карты Литвы и соседних стран. Я был единственным посетителем — может быть, за весь день, а может, и за неделю. Хоть это и смешно, но я ощущал себя победителем — ведь от ордена остался только этот храм с музейчиком, а мой край, который крестоносцы пытались завоевать, все там же, где и был. Наверное, это показывает, как глубоко в сознании многих литовцев засела память о тех битвах. Оно и не удивительно, поскольку войну с крестоносцами прославили романтики, находившие в ней неисчерпаемый источник сюжетов, примерно как Байрон на Востоке. Самый любимый сюжет повествует о великом магистре Конраде фон Валленроде. Родом он был из Франконии, и про него известно только, что он совершил несколько неудачных походов на Вильнюс, что его не любили подчиненные, и что умер он молодым. Мицкевич написал о нем поэму, полную таинственных, почти детективных поворотов сюжета, в которой постепенно выясняется, что Валленрод был литовцем, добрался до верхов ордена и пробовал вредить ему изнутри. Это, конечно, выдумка, но имя Валленрода в Литве и Польше стало нарицательным: некоторые нацистские или большевистские коллаборанты потихоньку или даже громко оправдывались, что они, как Валленрод, действовали на благо своих. Кстати, с Валленродом сотрудничал еще один человек, попавший в мировую литературу, — Генри Болинброк, будущий король Англии Генрих IV. Его именем названа пьеса Шекспира, та самая, где действует сэр Фальстаф. В 1390 году Генри Болинброк с тремя сотнями английских воинов и рыцарями Валленрода на короткое время занял Вильнюс; по его словам, город тогда был деревянным, укреплений в нем не было, но замок был уже каменным. Нападающие сожгли город и малый замок, но большой замок захватить не смогли.
К концу четырнадцатого века литовцам стало понятно, что война безнадежна. Я бы сравнил ее с современной войной в Чечне — примерно та же степень ожесточения с обеих сторон, да и степень разрушений не меньше. Потомки Гедимина искали союзников. Кроме того, надо было наконец креститься после нескольких неудачных попыток, чтобы отобрать у ордена главный аргумент. Литовцы рассматривали крещение чисто политически; не думаю, что им важны были догматические тонкости, но православие, как восточная ересь, не защитило бы их от крестоносцев, а крещение из рук ордена означало бы капитуляцию и крах государства. На помощь пришла Польша, у которой тоже были счеты с орденом, и внуку Гедимина Ягелло (Ягайло, по-литовски Йогайла) предложили жениться на недавно лишившейся отца тринадцатилетней польской принцессе Ядвиге, стать католиком и правителем обеих стран. Ягелло согласился — для него это был брак не по любви, а по политическому расчету; Ядвига же противилась браку, поскольку любила другого, а кроме того боялась тридцатилетнего литовского варвара. Рассказывают, что она послала в Вильнюс верного дворянина, чтобы он собрал сведения о владыке дикого края. Посланник пировал с Ягелло, даже сходил с ним в баню, после чего сообщил Ядвиге, что бояться нечего. Таким образом, брак состоялся. Он не был счастливым — Ядвига скоро умерла, не оставив потомства. Ягелло женился еще три раза, и только с четвертой женой, в глубокой старости, дождался детей, которые положили начало знаменитой династии Ягеллонов. Принято считать, что кровь Ягелло, то есть и Гедимина, течет в жилах всех более поздних королевских династий Европы.
Как бы то ни было, Ягелло принял польскую корону, велел разрушить языческий храм в Вильнюсе, погасил священный огонь, истребил ужей и построил на этом месте новый кафедральный собор, побольше, чем был у Миндовга. Вместе со своим двоюродным братом Витовтом (Витаутасом) он окрестил языческих подданных, загоняя их толпами в реку и присваивая всей толпе одно католическое имя. Утверждают, что оба правителя перевели тогда «Отче наш», «Богородице, Дево, радуйся» и «Верую» на литовский язык, у которого еще не было письменности. Затем Ягелло уехал в Краков, польскую столицу, и оставил Вильнюс со всеми его замками (тогда их было три) Витовту. Литва и Польша вместе смогли не только противостоять ордену крестоносцев, но и подорвать его могущество; они разбили его в битве при Грюнвальде и надолго устранили из активной политической жизни — в конце концов от ордена остался, как мы знаем, только музей. Правда, в народной мифологии роль ордена не слишком изменилась. Крестоносцы символизируют смертельную опасность, идущую с Запада, и этот образ становится ярче, иногда и раздувается в зависимости от политической конъюнктуры. В конце девятнадцатого века почитатели литовского языка и древней веры утверждали, что орден олицетворял поднявшее меч христианство, гибельное для Литвы. Во время Первой мировой войны с крестоносцами сопоставляли армию кайзера Вильгельма (которая, кстати, и сама иногда это подчеркивала). Той же символикой пыталась манипулировать советская власть в годы Второй мировой, причем с некоторым успехом. Несколько позже в литовских газетах был напечатан снимок Конрада Аденауэра в мантии крестоносца — он на самом деле был членом ордена; но на это литовцы уже смотрели сквозь пальцы, как и на все пропагандистские кампании советского времени. Быть может, это и подорвало миф; сегодняшним противникам Евросоюза уже не приходит в голову его использовать.
Литовскую культуру невозможно понять и без другого мифа, который касается Витовта и Ягелло. Как я говорил, они были двоюродными братьями, внуками Гедимина, и чаще всего — союзниками. Но они достаточно отличались друг от друга, чтоб положить начало двум разным традициям. Ягелло, которого сначала считали лесным варваром, по-видимому, искренне принял христианство и европейские обычаи. Он считается одним из величайших правителей Польши и покоится в Кракове под замечательным мраморным надгробьем, на котором его профиль напоминает профиль Данте. Витовт крестился три раза — в первый раз принял имя Виганда, когда ненадолго стал союзником крестоносцев, потом перешел в православие и, наконец, вместе с Ягелло опять стал католиком, на сей раз Александром. Религия для него значила куда меньше, чем политика. По сути, он остался языческим правителем, только гораздо более влиятельным, чем прежние — крестоносцы, Москва и даже Золотая Орда стали его вассалами. Литовцы почитают Витовта не меньше, чем французы — Наполеона; государство при нем достигло зенита и простиралось от Балтийского моря до Черного. К слову, Витовт, как и Наполеон, был небольшого роста. Одним из его далеких потомков был московский царь Иван Грозный. Сам Витовт особо грозным не был, он проявил себя скорее как способный, энергичный, но еще средневековый политик и администратор, любящий размах и щедрые жесты. У Ягелло был королевский титул, Витовт остался лишь великим князем — по договору Литва присоединилась к Польше (в договоре употреблено слово «applicare») и заняла в объединенном государстве второстепенное место. В конце жизни Витовт тоже пытался получить корону, как бы уравнивая в правах Вильнюс и Краков, однако ему это не удалось. В свои восемьдесят лет он еще был хорошим наездником, но однажды упал с коня и вскоре скончался. Покоится он где-то в вильнюсском кафедральном соборе, где об этом повествует памятная доска, — точное место могилы неизвестно.
Все это привело к одному из самых важных расхождений между Польшей и Литвой в видении истории. Можно сочувствовать Витовту, то есть литовскому сепаратизму, или Ягелло, то есть нерасторжимому объединению двух государств, в котором Литва — не главная. Первый вариант, разумеется, ближе литовским, второй — польским исследователям и идеологам. Впрочем, бывают исключения: для многих поляков Витовт казался и кажется интереснее, чем Ягелло. На знаменитом полотне Яна Матейко «Битва под Грюнвальдом» романтическая фигура Витовта в ярко-красной одежде — в самом центре композиции, а силуэт Ягелло еле просматривается на периферии. И литовцы, и поляки с удовольствием дают сыновьям имя Витовта, хотя польская форма «Витольд» несколько отличается от литовской. Подозреваю, что это имя двадцать лет назад сильно помогло музыковеду Витаутасу Ландсбергису стать политиком, победить в борьбе с Горбачевым и отсоединить Литву от СССР. У Ягелло нет такого нимба, его именем детей не называют. В довоенное время, когда Вильнюс принадлежал Польше, а Литва пыталась его вернуть, этот правитель, объединивший когда-то два государства, стал для литовцев едва ли не архетипом предателя: когда конфликт усугубился, в одном литовском городке инсценировали суд над Ягелло и приговорили его к смертной