на, что правда ее правее нашей правды, и посему, что б ни случилось дальше, я совести ее ущерба не нанес!”
Мечтавшая прежде о цветах Изевель отмела решительно пустую прихоть. Она сострадала Ахаву, тяжелы ей муки его. Чтоб не добавлять ему горя, она не сказала, что уж забыла о былом желании, исполнение коего для него важней, чем для нее. “Он чернью уязвлен, не видит, как себе помочь, – думала Изевель, – я спасу его! Смертельно опасно Ахаву на войну идти, коль дух его упал. Да и простолюдина нужно проучить!”
Изевель нарушила молчание. “Ахав, докажи, что ты властвуешь над народом своим! Да будет весело сердце твое! Не уступай тоске, ешь и пей. Ведь говорит безгрешный твой Эльяу – Бог даст, и все устроится!”
Ахав утолил голод и жажду, благодарно обнял супругу и ушел почивать. Буря в сердце не улеглась вполне. “Боль заставляет лгать, – думал он, – да только не так ужасна ложь, как правды видимость бесчестна…”
Письмо
Ахав простился с Изевель, удалился на покой и не пошел в спальню к жене. Да она и рада была. Бодрствовала всю ночь напролет, замышляла, затевала, раскидывала умом – как поднять дух Ахава, как отомстить Навоту, как посрамить лукавую законность, как заполучить виноградник.
К утру созрел план. “Велико деяние, коли замысел велик. Без изъяна он, ибо ко всем целям приведет! – подумала довольная собой Изевель. Она выглянула в окно. На площади у городских ворот толпились почтенные из горожан, – Изреэль мал, а слухи – как борзые кони. Уж все всё знают. Отруби сплетне голову – язык живет!”
Хмельной с утра, городской шут плясал на площади и горланил куплет:
“Лишь круглый дурак
Откажет царю.
Коль царь не простак –
Не простит плугарю!”
Раздался крик Зимри, городского управителя: “Эй, стражник! Угости-ка кнутом пьянчугу, да гони его прочь!”
Из спальни Ахава не доносилось ни звука. “Спит, должно быть. Или удручен вчерашним.” – сочувственно подумала Изевель. Поднялась наверх. Секретная царская комната не заперта. Подошла к окованному железом сундуку – навесной замок снят.
“Он освободил запоры. Он задумал. И я задумала. Он надеется на меня. Он верит мне. Он молчит. И я буду молчать. И действовать. Он должен сохранить лицо. Он не просит меня. Он горд и благороден. Как я его люблю!” – думала Изевель.
“Закон не дозволяет царю взять чужую родовую землю. Лишь у сына, наследника прямого, есть неотъемлемое право, – говорила сама с собою Изевель, – однако, в государстве этом единобожном, казнят всякого, кто хулит их Бога или царя, голову его отдают псам, а добро – монарху. Вот ядро замысла моего. Нужны свидетели. Двух довольно – так ведется суд. У них сам Бог нуждается в свидетелях. Они законы почитают? Я – тоже! Пусть все будет по закону!”
Изевель подняла крышку государева сундука, стала разглядывать царскую печать. Овальная, черного камня. Два воина изображены рельефно. Который в шлеме, держит лук и три стрелы, протягивает оружие второму. Это царь вручает бразды правления. Лук и стрелы – знак заимствуемой власти.
“Зимри, городской правитель, мне обязан. Отлично знаю грех его. Да все их судьи у меня в руках! – удовлетворенно подумала Изевель, – я напишу им письмо от имени Ахава!”
Изевель достала из сундука лист пергамента и подумала: “Как славно, что пока жила в девицах в отчем доме, отец приставил ко мне писца, чтоб грамоте выучил!”
По-царски коротко начертала: “Посадите Навота во главе народа. И посадите против него двух подлых людей, лжесвидетелей, и пусть скажут они, что проклинал он Бога и царя. Потом забросайте его камнями, чтоб он умер!”
Изевель прочитала написанное. “Скупо. Пусть так. Умный много говорит малым слов количеством. И в несказанных словах глубокий смысл есть. Поймут!” Она запечатала письмо царской печатью и со служанкой отправила послание к Зимри.
“Где был злой умысел – там есть вина, а кто не видит вины – того и умысел чист!” – думает Изевель, ищет правоту, гасит в сердце пожар.
Кормило и камарилья
1
Городской управитель без удивления принял письмо из рук служанки Изевели, словно ожидал некоего действа монаршего дома. “Печать царя, а посыльная – жены его! – понимающе усмехнулся Зимри, – посмотрим, что ждет наш Изреэль!” Он выпил глазами короткое послание, задумался.
“В повелениях государевых слов мало, а подданным исполнять указы – дел много! – с досадой проворчал Зимри, – надо двух подходящих людишек подготовить, да хорошенько заплатить им из казны городской. И о судьбе их дальнейшей позаботиться – первостепенно важно. Судей оповестить, разъяснить, настроить. Впрочем, они люди со смыслом. Медлить нельзя. Праведный суд должен быть скор, особенно если монаршей волей подсказан. И что Ахаву в этом Навоте? В крови у монархов дружбу водить с разным сбродом…А я от зари до зари в суете и заботах!”
Городские ворота в Изреэле – знатное сооружение: здание в два этажа, комнаты внизу и вверху, арка, в ней решетки железные, тяжелые засовы. В одной из комнат городской управитель собрал судей. Вместе с ним – пятеро их. Каждому показал письмо. Все прочитали, обменялись мнениями.
“Ждут. Ясно им, как и мне, что на пергаменте этом не царь, а жена его буквы начертала, – размышлял Зимри, – хорошо, что понимают. Довольны, кажется. Один расплатится, другой обяжет. Я каждого интерес знаю!”
“Вот, скажем, священник сей. Он против Изевели не пойдет. Она людей подбивает служить Баалу. Кое-кто следует за ней, а многие колеблются – в Храм идти или идолу поклоняться. Стоит Изевели захотеть, и сманит сомневающихся. И меньше станет прихожан у левита этого, и пожертвований меньше, и десятина его скукожится. Да и Навоту он отомстить не прочь, что совету его духовному не внял!”
“А у старейшины того сын в царской коннице служит. Он за воина своего хлопочет, написал прошение Ахаву, нельзя ли продвинуть отпрыска на начальничью должность. Теперь ждет ответа, надеется. Понимает: за добро добром платят.”
“А другой старейшина духом весьма молод. У него за городом, в поселении, наложница молодая живет. Она сестра служанки той, что мне письмо принесла. В доме ее с ведома царской жены свершаются изрядные празднества в честь Баала и Ашеры. И молодящийся этот судья вкушает восторги телесные, сколько сил хватает. Он в руках у Изевели, страшится должность свою скандально потерять!”
“Ну, а этот судья – почетный горожанин, сидит тут по праву богатства своего. Торговец. У него зуб на Ахава. Давняя история. Он и рад бы доложить Эльяу, как у царя суд вершится, но, знаю, будет молчать. Потому, как меня боится. Я сквозь пальцы смотрю, как он половину прибытка скрывает и налог в городскую казну платит половинный. Вот, и пригодится он мне сейчас!”
Так думал Зимри, глядя на верных общников своих, предвкушающих забаву в однообразии дней. А судьи глядели на него, и каждый знал про себя, что плутовство и благонадежность – кровные родичи, и управитель их – твердая опора в деле, ибо Изевель благосклонно не замечает, как каждое лето он берет для своего поля впятеро больше воды, чем ему по чину положено.
2
Быстро найти двух подлецов оказалось делом нетрудным. Зимри сыскал подходящих не из городских. Разъяснил своим избранникам миссию их. “Не упущено ли чего? – размышлял Зимри, – огрехам не место тут, всегда найдутся враги да доносчики, суд должен быть праведным!” И все же, как ни стремился Зимри к безупречности свидетельства перед судом, в сердце его осталась маковая росинка сомнения. Но затерялась она в коробе хлопот.
“Вот вам, добрые друзья, плата вперед! – сказал городской управитель и протянул каждому его долю, – это половина, как и уговаривались. Вторую половину получите по завершении суда!” При этих словах Зимри отвернул лицо от новых знакомцев своих.
Суд, если праведен, то открыт и скор. Как наказала Изевель, посадили Навота во главе народа, и двое свидетельствовали, что он проклинал Бога и царя. И удивились горожане, и ропот поднялся среди людей: “Не ждали мы от Навота мерзости! Такого царя хулить! Любимца народного! Да и против Бога зачем идти? Мы требуем кары, законом положенной!”
Обсудив дело всесторонне и приняв во внимание волю народа, судьи вынесли решение единодушно.
“Я обращаюсь к вам, честные горожане, жители Изреэля! – начал свою краткую речь городской управитель Зимри, – нас пятеро судей. И шестой судья – самый осведомленный, самый справедливый, самый просвещенный и самый милосердный – это вы, народ! Вина Навота доказана, и решение наше с вами едино: смерть богохульнику и царененавистнику! Закон требует за преступление сие побивание камнями. И быть по сему! Вы все должны явиться на казнь, и пусть каждый бросит свой камень!”
Гул одобрения взвился над площадью. Люди ринулись за городские ворота – взглянуть на правды торжество и участвовать в нем своею долею. “Легко и приятно править единомысленным народом!” – думал Зимри.
Покуда стражники выводили преступника к месту казни, Зимри вошел в комнату, где ожидали окончательной расплаты двое подходящих людишек, как он называл их, или двое подлых людей, как величала их Изевель. “Пройдемте, друзья, в хранилище городской казны!” – сказал Зимри и открыл дверь в темное помещение. Он предупредительно пропустил их впереди себя.
Свидетели провалились в черную глубину погреба. Зимри поспешно задвинул тяжелую плиту, преградившую путь наверх несчастным и их крикам. “Голодные крысы за два часа оставят от них только кости! – удовлетворенно подумал наниматель, – законность должна быть последовательна. Лжесвидетеля подвергают такой же каре, какая была уготована оклеветанному им!”
“Все готово для казни, где же свидетели?” – спросил вошедший судья, почетный горожанин и богатый купец. “Они не захотели присутствовать. Я выпустил их из города через малые ворота…” ответил Зимри и последовал за торговцем к месту торжества законности.