Вот желудок, он хранит все наши переживания, говорил отец. Не стоит держать злобу внутри, переварить такое ему не под силу. А вот безнадежно влюбленное сердце — он называл его холе ше эн бо сакана, сиречь тяжким больным. Отец показывал мне женские лона, где зарождались и росли дети; и дыхательные органы, раскрывшиеся веерами, которые он именовал легкими; не стыдился отец и срамных мест, показывая мне канал, по которому шла мужская семенная жидкость, и мужской половой орган, который, Вирдимура, никогда не стоит использовать лишь для удовольствия, но только во имя любви, ибо велит нам первая заповедь: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю.
Но чаще остального Урия показывал мне складки человеческого мозга: органа, в котором зреют мысли, сознание, мечты о будущем. Отец подхватывал щипцами шейную петлю — и рука мертвеца поднималась и падала, резко вздрагивая, заставляя меня застывать в ужасе.
«Он воскреснет, папа?» — спрашивала я.
И отец грустно отвечал: «Нет, дочка, это лишь знак того, что всякому человеку приходит конец, хоть он всю жизнь и стремится к бесконечности».
Тогда я еще не понимала, что это значит, и цеплялась за отцовскую ногу, которая казалась мне единственным твердым оплотом посреди бренного мира, и комната передо мной точно пульсировала, играя цветами: чернота волос мертвеца сменялась желтизной солнечного света, бившего в окна.
Затем отец шептал заупокойную молитву, обмывал покойника и обряжал его в талит. После он зажигал свечи, приговаривая: «А Маком йерахем алеха бетох холей Исраэль, да помилует тебя Вездесущий вместе со всеми больными в Израиле».
То был первый день лета, почтенные доктора. И все вокруг уже молило о милости.
Глава 4
Первая беда пришла ночью. Вот уже три года Урия обучал меня. Воздух был недвижим. Лишь вулкан тяжело дышал и плевался огнем. Мы с отцом спали. Воды канала размеренно омывали песок.
Дом внезапно содрогнулся от грохота. Раскаленные вулканические камни ломали оконные рамы. Огонь быстро распространился по лаборатории. За несколько секунд до этого, лежа в постели, я услышала свист сплюшки, одинокой неприкаянной птицы, показывающейся лишь по ночам.
Затем ее голос заглушил другой. Точно вой грешников в аду. Мольбы о пощаде. Или нет, скорее, стоны и проклятия в адрес Урии за то, что он совершил святотатство, трогая адскими щипцами срамные органы, вместе с тем запятнав себя срамными помышлениями.
Мне показалось, что я слышу треск жаровен и что-то похожее на волчий вой. Затем раздался барабанный бой и звук трещоток, песни потерянных душ. Содержимое сосудов вспыхнуло огнем. Занавеси пожирало пламя. А с ними и листья, устилавшие веранду. Побеги плюща, карабкающиеся по фасаду. Вспыхнули инструменты, ступки, в которых мы толкли розовые лепестки и сухие травы. Гербарии, на страницах которых застыли сушеные стебли руты, мака, тимьяна.
То был нескончаемый экстаз пламени и всевозможных запахов.
Хитроумное сплетение величия и погибели.
Подобный плачу и грешных, и праведных, то был плач вещей, уходящий дымом в небеса.
Мы с отцом пытались усмирить пожар, сбивая огонь мокрыми одеялами и колодезной водой.
Напрасно.
Лишь к рассвету нам удалось погасить пламя, хотя мелкие красные головешки все еще тлели.
Сквозь вздымающуюся к небу пелену мы разглядели, что от лаборатории почти ничего не осталось.
Не осталось журналов, куда отец заносил редкие хвори и записывал свои анатомические открытия. Не осталось сосудов, где он держал териак — самое мощное противоядие. Не осталось пробирок, где жили невидимые организмы, вызывающие малярию, повадки которых отец изучал, чтобы найти лечение.
В то утро я, непричесанная и грязная от сажи, сидела у кромки воды. Море было столь огромным, что человеческая жизнь казалась мне крошечной, и все человеческие страсти явились мне совершенно бессмысленными, жалкими, заранее обреченными.
Но отец не терял времени на то, чтобы грустить, он тут же принялся искать, что уцелело, и улыбался мне.
Он не замечал того, что уничтожено, почтенные доктора.
С годами он научился видеть в мире лишь то, что уцелело, что стоило спасти.
После пожара мы принялись все восстанавливать.
Дом лишь немного почернел. Можно было побелить его известью.
А вот от лаборатории остался лишь остов, державшийся на уцелевших брусьях и раскачивающийся при малейшем порыве ветра. Но внутрь мы вновь поставили койку — на нее укладывали трупы; отмыли стекла, на которые намазывали экстракт агавы; вернули сосуды, где мы хранили морозник, который отец использовал как болеутоляющее.
В те годы отец подробно изучал и описывал растения, исследуя их лечебные свойства. Среди них были шепен — снотворный мак, считавшийся сильным болеутоляющим средством; шеншенет — конопля, помогающая от тревоги и прочих напастей, которую можно было принимать орально, ректально и вагинально; тхекерет — листья плакучей ивы, которую отец использовал против боли; наконец, ремет — мандрагора, которой он лечил укусы насекомых.
Люди, что приходили к отцу за помощью или лечением, поражались его изобретениям, необходимым для получения лекарства. Склянкам, в которые он собирал конденсат, накопившийся за пять дней испарений. Сложной системе трубочек, нужной для переработки растительных волокон. Ситечкам, с помощью которых отец очищал семена растений от пыльцы.
Больные неустанно благодарили его, особенно тогда, когда отец, не требуя ни гроша, повторял: «Ступай себе с миром».
А вот священники постоянно вызывали отца и без стеснения требовали платить штрафы. Его доброта мешала другим докторам джудекки зарабатывать, ведь они лечили только за плату.
Кроме того, маэстро Урия занимался лечением травами, не имея лицензии аптекаря, за что, как утверждали священники, предписывалось заплатить короне три унции золота. Также препарировать мертвецов считалось кощунством: якобы это устрашало душу покойного и она бежала из тела. А посему Урии запрещалось трогать покойников, лишать их внутренних органов, через которые Господь являет себя, прикасаться к трупам прежде, чем они будут достойно погребены. «Приказываем и повелеваем маэстро Урии не препарировать, не исследовать тела и не допытываться об их строении, не заниматься сбором и сушкой трав, инсуффляцией и экстрагацией растений, не составлять их описаний, не изучать яды и противоядия, не делать смесей. Ему строго запрещается проводить любые опыты и вызывать видения, ибо доподлинно известно, что видения порождают дурные помыслы; в случае ослушания — штраф сто унций. Пусть Урия врачует лишь те недуги, что преобладают, когда дует северный ветер: кашель, запоры, дизурию, судороги, боли в груди и в боках. И пусть воздерживается от своих догадок и изысканий, а иначе выплатит штраф в пятьдесят унций».
Но отец не обращал на это внимания. Он выплачивал то, что ему назначали, и продолжал делать то, что считал нужным. И когда всех остальных докторов Катании освободили от налогов, отцу повелели платить их в двойном размере.
Он платил, не возражая и не оправдываясь. У него были кое-какие средства, оставленные ему покойной матерью. Богатство его не волновало. Ему было важно как можно скорее обучить меня.
Помни, дочка, объяснял отец, тебе будут говорить, что врачи принадлежат к разным стратам: одни врачуют, а другие режут, и только последним позволено проводить операции. Знай, что практиковать хирургию, не разбираясь во врачевании, невозможно. И вот еще что. Тебя заставят нацепить на одежду желтый круг, чтобы все знали, что твой отец — еврей. Но тебе следует признавать лишь одно отличие — сочувствие к ближнему, боль за него. И если тебе скажут, что твое дело — только принимать роды или заботиться о роженицах, ты отвечай, что врач черпает свое мастерство из кладезя Господня, что в зачатии участвуют люди обоих полов, и принимай каждого, кто бы к тебе ни обратился, не важно, мужчина то или женщина. А если тебя поведут на суд, обращайся к судьям с уважением, но не поддавайся на их речи. На любые их замечания и вопросы отвечай так: «Или не слышите вы крик убогих, что возносится из самой земли?»
Я слушала отца, и страхи росли во мне день ото дня. Почему отец хотел обучить меня как можно скорее? К чему он столь рьяно занимался своими опытами? Отчего так жадно и так безостановочно заносил в каталоги растения и болезни, работал без продыха, словно его что-то подгоняло?
Мне было лет десять, почтенные доктора, и мне еще нравилось собирать у берега рогоз, чтобы набивать кукол его пухом. Я играла, склеивая сосуды из битых черепков. Ловила в ручьях лягушек и ужей. По утрам я следила за облачным роем поденок, насекомых, что живут всего день-два. И ныряла в морские волны, чтобы поймать донных рыб и прозрачных морских медуз.
В джудекке у меня не было друзей, потому что никто из местных не хотел, чтобы я общалась с их детьми.
Я была Вирдимурой, единственной девочкой, которая управлялась со щипцами и уже умела вытащить младенца из чрева. Которая знала, как устроен человек и ведала секреты мертвецов. Которая испаряла мочу под лучами солнца.
Для христиан я была ведьмой. Для евреев — нечистой. Для арабов — заблудшей.
И еще. У меня были вьющиеся, светло-рыжие волосы, каких никогда не было у евреек. Белейшая кожа, яркие веснушки на носу, темный рот, вытянутое и гибкое тело — наследство от матери.
И конечно, сама моя мать.
Тайна. Покрытая мраком.
Поэтому я была одинока. Я играла в кости из копыт овцы или барана: подбрасывала их в воздух и смотрела, какой рисунок сложится, когда они упадут. Хранила у себя свиной пузырь, хотя свиное мясо было запрещено, наливала в него воду и надувала мяч.
Соединяла ароматы, смешивала жидкости, поджидала приливы и отливы, призывала дожди. Я с жадностью наблюдала, как всходят посевы и как из семени проклевывается будущее дерево, нежно прислушивалась к гулу земли. Если кому-то предстояло отправиться в мир иной, я предупреждала о том удаляющуюся душу, передавала ее Урии и провожала в путь, верша ритуал прощания, помогая отцу омыть умирающего водою и маслом.