ился на свет, не познав ни хитрости, ни лицемерных слез.
Мы с Паскуале стали неразлучны. У меня впервые появился друг. И день за днем мы менялись. Я становилась похожей на него. Он — на меня.
Он перенял мои привычки. Стал мыться в море, пить воду, зачерпывая ладонями, пачкался грязью, копаясь в луже после дождя. Он загорел там, где не следовало. Ходил без сандалий. Шел со мной и моим отцом в поля и собирал листья гриффонии, цветы бузины и липы. Он стал более разговорчивым. Научился кричать от счастья. И обнимал меня ночью, сплетая свои ноги с моими, когда мне снились кошмары.
Я тоже училась у него.
Прежде меня обучал только отец, мне не разрешали посещать мидраш, ни один учитель этого не позволил бы.
Но Паскуале научил меня писать. Он помог мне выучить наизусть Книгу Чисел. Читал со мной книгу о расчете движения небесных светил.
Когда темнело, мы лежали на песке и он показывал мне туманности, которые алели в небе, точно сердце Господа Бога. Паскуале рассказывал мне о самом известном астрономическом сочинении, «О сфере»[4], откуда он сам почерпнул теорию движения светил по трем небесным колеям, что заставляет Вселенную кружиться, точно в танце. «Вон, видишь? — говорил он. — Земля отбрасывает тень на Луну. Эта тень сферична, что говорит о том, что наша планета вовсе не плоская».
«То есть как это не плоская?» — не понимая, удивлялась я, дрожа от страха при одной мысли о том, что люди могут свалиться в бездну в любой момент.
Но Паскуале смеялся в ответ и успокаивал меня. Он много путешествовал с отцом и знал разные языки, он говорил мне «я люблю тебя» на арабском, французском, испанском, славянском.
Лишь вечерами он становился грустным, когда заходил разговор об их скором отъезде. Им нужно было возвращаться в Каир.
«Оставайся с нами, — умоляла я, — пусть твой отец едет один, я не смогу идти одна навстречу будущему».
Но ему пришлось ехать.
Паскуале исполнялось тринадцать, и скоро, говорил он, ему предстояла бар-мицва, он должен был стать сыном заповеди.
Я ничего не знала ни о какой бар-мицве, но Паскуале уверил, что позже это коснется и меня.
Я точно окаменела.
Или не те, кто почитали эти заповеди, налагали штрафы на моего отца, гнали его отовсюду, наказывали его почем зря?
Нет, объяснял мне Паскуале, когда мы становимся детьми заповеди, мы просто считаемся взрослыми, получаем право участвовать в жизни общины, прилюдно читать Тору и изучать Галаху, а мужчины могут выступать свидетелями на Бейт дин.
И тихо добавил: «Тогда мы сможем пожениться».
Они уехали пятнадцатого дня месяца нисан. Вот-вот должен был начаться Песах. Мы вместе ели мацу. Мы вспоминали завет: «В первом месяце, в четырнадцатый день месяца, должна быть у вас Пасха».
Я приготовила им дорожные сумки с бездрожжевой пищей. И наполнила двенадцать фляг для Паскуале, чтобы пост первенцев дался ему легче.
Наши отцы обнялись и обменялись кипами, назвав друг друга братьями. Урия торжественно поставил восковую печать на украшенный золотом документ, который передал Йосефу.
Мы стояли друг напротив друга, не в силах произнести ни слова, прощаясь лишь взглядом, обещая: я вернусь, ты вернешься, мы встретимся снова. А на землю спускалась тьма, и Йосеф пояснял, что трогаться в путь лучше ночью.
Ночь умеет хранить секреты, сказал он мне. Не забывай этого и ничего не бойся.
Глава 6
После отъезда Йосефа и Паскуале я была как в тумане. Их отсутствие стало для меня кличем непреходящей боли. Где ты? Почему не разделил с нами Пасху? Вернись, Паскуале, вернись.
Но дорога к дому оставалась безлюдной.
Наступило лето и вновь расцвела плюмерия, сок которой, по словам Урии, возвращал зрение. За летом пришла осень, разбудившая поля ослепительных нарциссов, предвестников зимы. Ее сменила зима, и я перестала купаться в море: вóды его леденили тело и становились чуть теплее лишь тогда, когда вулкан дымил с северной стороны.
Урия тем временем полностью восстановил лабораторию, составил новые каталоги и переписал медицинские трактаты. Он больше не держал все это в доме, предпочтя ему известняковую пещеру, что находилась неподалеку от нашего огорода. Туда он отнес два сундука. В одном, сказал отец, я храню секреты искусства врачевания. В другом ты найдешь твое прошлое. Но не открывай его прежде, чем придет время.
Я слушала рассеянно. Отъезд Паскуале преобразил меня даже внешне. Мой лобок покрылся редкими волосами, что Урия трактовал как наступившую зрелость. У меня раздулись груди, они болели от малейшего прикосновения. Посреди ночи мне вдруг мучительно хотелось чего-то сладкого и меня вдруг накрывали печаль и смущение.
Внизу живота что-то болезненно тянуло, я просыпалась от мучительной жажды, мне то и дело хотелось плакать.
Взросление оказалось так же болезненно, как и разлука.
Но Урия почти не слушал меня, он совсем выбился из сил. Ему пришлось отложить денег, чтобы выплатить последние штрафы. Он обработал свои инструменты забродившим виноградом. Принялся упорядочивать книги. Среди них были труды Пифагора, который советовал воздерживаться от употребления рыбы-султанки, да и почти всего, что ловится в море. Писания Плиния Старшего, учившего различать магию и медицину. Или воспоминания Руфа[5], который утверждал, что заклинания годятся лишь для того, чтобы поднять настроение пациента.
Он стал покупать теплые зимние ткани, кроличьи шубы, кожаные сандалии. И набил целый мешок марлей и рецептами. От шума в ушах. От французской болезни. От височной боли, которая проходит часа через два.
Не забывал он и о больных. Лечил коклюш. Глазную инфекцию. Сильнейшую горячку, от которой у больного разыгрался бред. Икоту.
А потом ему вздумалось осмотреть тело человека, скончавшегося на судне, только что прибывшем с Кипра.
Юнга умер загадочной смертью: его охватил жар и началось кровотечение, по всему телу высыпали красноватые гнойники. Когда он скончался, его хотели выбросить в море, но отец сказал: «Нет, принесите его ко мне».
На этот раз Урия не позволил мне помогать ему. Он отрывисто приказал мне держаться от него подальше по меньшей мере шесть дней, наказав: «Если это то, что я думаю, сожги все мои вещи и все, чего я касался, мой руки и протирай их камфорой».
Затем он заперся в лаборатории на целую ночь, а когда вышел, позвал священников и сказал: «Это тиф, задержите корабль в море, не выпускайте людей в город».
Но ему не поверили.
Собравшись на совет, священники постановили: Урия хочет напугать нас и распустить лживые слухи, чтобы не платить должное, чтобы скрыть, что, вопреки запретам, он занимается изучением хворей, ему нельзя доверять, ибо все его слова лживы. Он бахвалится своими знаниями, а это смертный грех, ибо Господь любит скромность и презирает гордыню, любит смиренных и сострадательных.
Они запретили распространять сказанное Урией, чтобы не сеять страхи и не нагонять панику. Они позволили кораблю войти в порт и достойно встретили прибывших на нем.
Вопреки предостережениям моего отца, в тот же вечер корабль вошел в порт Катании.
Через два дня, почтенные доктора, город постигла эпидемия тифа.
Болезнь распространялась не щадя никого. И хотя отец пытался помочь сдержать хворь, твердил, что нужно кипятить воду, прежде чем пить, тщательно мыть руки и сжечь всю одежду умерших, в храме его не слушали.
Верховные лица постановили: маэстро Урия предвидел мор, потому что он продался дьяволу. Его слова доказали, что он состоит в сговоре с потусторонним миром. Вот почему он не берет плату за лечение, вот почему помогает христианам, вот почему его дочь носит печать греха, вот почему его жена ушла из жизни нечистой. Он позволяет своей дочери вести себя как ей вздумается, дотрагиваться до обнаженных трупов и осквернять их, созерцать срамные органы прежде, чем она познала мужа.
Тогда Урия стал собирать вещи и носить их в пещеру. Он собрал свои инструменты. Обернул медицинские сосуды шерстяной тканью. Положил в посудину зерна пшеницы и сушеное мясо.
Отложил денег на дорогу. Заштопал одежду, починил столовую утварь. Выкопал яму, куда схоронил свои травы. Велел мне быть наготове, спать вполуха, молиться.
Каждый раз, когда он записывал новые наблюдения в свои тетради, он прятал их, складывая к тем бумагам, что прежде разложил по симптомам, распределил по темам и диагнозам, оставив место и для моих наблюдений.
Когда он фиксировал свои наблюдения и после показывал мне свои записи, то всегда напоминал о том, что если где-то он заполнил не все, то лишь потому, что это предстоит сделать мне.
Мне?
Тебе.
Но женщина не может заниматься врачеванием.
Вторая беда пришла посреди бела дня.
Толпа разъяренных людей устремилась в сторону моря, крича, что по вине моего отца в городе гибнут люди. Что маэстро Урия не лечит, а распространяет заразу. Что в своей лаборатории он занимается черной магией.
Их было много, и молодых, и старых. Они кричали, что святой Августин говорил: «Лишь демоны могут знать, когда придет хворь, они отравляют воздух, они навевают видения». Так как же смог Урия предсказать несчастье?
Они твердили: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь. Папоротник не расцветает, морем никто не правит, рыба веслами не машет, самка мула ослят не имеет, да минует нас эта напасть!»
Лишь проливной дождь остановил толпу, расценившую это как очередную дьявольскую уловку, как новые происки колдуна.