И ждала, когда все случится.
Но однажды двоюродная сестра рассказала ей, что у моря, на сайе, живет некий маэстро Урия, врач и святой. Что он умеет сращивать сломанные кости, помогает отчаявшимся, потерявшим голову от любви. И тогда к ней стала возвращаться надежда. Вдруг этот человек сумеет помочь ее беде? Вернуть ей честь и достоинство. Спасти ее от неминуемой гибели.
И она поспешно вымолвила: «Скажи же, где маэстро Урия?»
Когда я рассказала, что уже год, как моего отца схватили и увели, она расплакалась.
Ей было жаль не себя, а меня.
Я же плакала, ибо мне было жаль ее, считавшую единение мужчины и женщины злом. Я вспомнила, как мы с отцом препарировали трупы и рассматривали внутренние органы, и я увидела плод слияния мужчины и женщины, и Урия сказал: «Смотри, Вирдимура, двое стали единым целым».
Мне было известно, что должен сделать мужчина, чтобы произвести потомство. Урия объяснил мне, как мужской орган разрывает женскую плеву, как выбрасывает семя, как оно разлетается по органам женщины.
Но все это обратимо, сказала я Закаре. И я могу тебе помочь, как это сделал бы Урия.
Она с удивлением поглядела на меня. Никто прежде не слыхал, чтобы женщина владела хирургическим искусством и умела сшивать утраченную плеву. Не слыхал, чтобы женщина занималась мужской работой. Чтобы женщина управлялась с загадочными инструментами.
«Вы — ведьма?» — выдохнула она.
После Закары пришли другие женщины. Все они приходили тайно. И всех я оперировала по ночам.
Я снимала боль, усыпляя их морской губкой, высушенной на солнце и пропитанной опием, беленою, соком неспелых ягод тутовника, ежевики, плюща, белладонны, латука и мака.
Прежде чем женщины засыпали, я старательно следовала советам Йосефа, который занимался умалишенными: нужно улыбаться не меньше трех раз, улыбаться как можно чаще, улыбаться всегда.
Не верилось, что стольких женщин мужчины брали силой, а потом несчастных ждали позор и изгнание. Большинству из них не было и двенадцати лет.
Они приходили, одни или с сестрами, с родственницами, с кормилицами. Все они были похожи: отчаявшиеся, сломленные и прекрасные.
Чтобы провести сшивание плевы, нужна твердая рука и в то же время большая аккуратность. Когда я будила женщин и говорила, что все прошло хорошо, я чувствовала себя опустошенной и подавленной, одиночество растекалось по моим венам.
Имя мое передавалось из уст в уста, его шептали, произносили лишь намеком, говорили по секрету, от женщины к женщине. Все знали, что, если мужчина, будь то жених, муж или священник узнает о том, чем я занимаюсь, меня ждет костер.
Когда я не работала, я читала записи Урии. Но я так и не открыла второй сундук, в котором, как сказал отец, он спрятал мое прошлое и с познанием которого велел не торопиться. И ждать, когда придет время.
Но я даже не знала, чего именно ждать.
Шли годы. Я так ничего и не разузнала об отце. Вся моя жизнь протекала в пещере. Внутри я обустроила себе дом, снаружи умело маскировала вход растительностью. Я просыпалась на рассвете, кланялась солнцу, как учил меня отец, мылась в морских волнах. Питалась корнями и пшенной лепешкой или поджидала отлива, когда крабы выходили на сушу и их можно было наловить и приготовить на огне. Мне нравилось лежать неподвижно, в лучах солнца, чувствуя, как от мыслей сдавливает лоб. Море накатывало и разливалось, украшая меня светящимися сполохами, точно платьем. Как прекрасно было дремать, не зная ни времени, ни ожидания, ни смерти. Как легок был этот морок, сотканный теплом, на этой безлюдной земле.
Но потом во мне снова пробуждался страх. А если кто-то меня увидел? А если на меня нападут? И я снова укрывалась в пещере, пряталась среди мешков с плодами рожкового дерева. И хоть меня никто не искал, я продолжала скрываться.
Я чувствовала себя загнанной не только из-за опасности. Меня преследовали вопросы, на которые не было ответов. Меня пожирала жажда правды. Кто я? Я не могла стать врачом, ибо никакие законы — ни израилевы, ни прочие — не дозволили бы женщине считаться врачом. Не была я и повитухой. Не была ни невестой, ни матерью, ни дочерью. Я была местной и в то же время чужой. У меня было имя, но его было некому произнести.
Быть может, я была одним из тех незримых пророков, кто — подобно Иеремии — возвещал о том, что на всех нас кровь младенцев?
Нет, я была просто женщиной. Невиданной тварью, кем-то вроде драконов и единорогов.
Глава 9
Шабе́ явилась на рассвете Пурима, дня очищения. В ее волосы были вплетены виноградные лозы. На ней было зеленое одеяние, которое она украсила ракушками. Хрупкое, вертлявое тело, раскачивающееся туда-сюда. Если бы не едва наметившаяся грудь, ее легко можно было принять за ребенка, потерявшегося в своих фантазиях. Или за неземной дух, не ведавший мирской жизни. Когда-то ее волосы были цвета каштана, но она выкрасила их соком тутовника, и теперь они отливали темно-лиловым оттенком, какого не встречалось у девушек ее возраста.
Глаза же ее были то цвета земли, то цвета неба. Они все время менялись, как это бывает с погодой. Таким же был и ее рот, застывший в небывалом удивлении, потому что Шабе не знала скуки, она появилась на свет, чтобы забыть о всяком зле.
О том, что ее изнасиловал один из двоюродных братьев, она даже не знала, ибо с шести лет жила среди призраков и химер. По словам матери, Шабе вдруг охватила горячка, необъяснимая и непонятная, от которой она словно потеряла рассудок. Когда же жар отступил, девочка потеряла память, стала говорить с мертвыми и могла развеивать чужие страхи.
Она и сама не знала, как это получалось. Одно лишь ее присутствие отгоняло любые кошмары. Словно Шабе излечивала всех, правда, сама не ведая, в чем была ее сила.
Ко мне ее привели не для того, чтобы восстановить ее девственность. Шабе не предстоит стать чьей-то женою, объяснила ее мать, но если бы вы могли ее излечить, госпожа Вирдимура… Если бы вы могли вернуть ей разум… Я знаю, что вы пророчица, что вы врачевательница, что вы святая.
«Нет, я не святая, — ответила я, а Шабе тем временем следила за полетом чаек и пела песню облакам. — Ваша дочь разумнее многих. Когда-то человек по имени Йосеф объяснил мне, что безумцев невозможно излечить, они водят дружбу с Господом. Все, что можно сделать, — улыбаться им».
Женщина злобно посмотрела на меня. В негодовании она повернулась, чтобы уйти. Слова о том, что безумцы водят дружбу с Господом, показались ей оскорбительными. И то, что я не приняла близко к сердцу ее беду, показалось ей непомерной гордыней. Разве мне не известно, кто она? Из какой семьи? К тому же она была вдовой и вновь собиралась выйти замуж, а новый супруг даже слышать не хотел о такой падчерице.
Положив у моих ног мешок, набитый одеждой, она удалилась, не попрощавшись. Быстрым шагом двинулась прочь, сняв обувь, чтобы перебраться через каналы, и ни разу, ни разу не оглянулась.
Брошенная, Шабе так и стояла у входа в пещеру, продолжая петь. Она обмазывала свое одеяние фекалиями, и, улыбаясь, твердила: «Не бойся!»
Сложно сказать, сколько ей было лет. Время для нее как будто застыло, остановилось, она существовала в собственном мире, отрезанном от привычного остальным.
И все же Шабе никогда не грустила. Она и не поняла, что мать ее бросила. Ей были неведомы разочарование, злоба и ненависть. Она никогда их не знала, а может, тут же забывала о них. Для нее существовало лишь настоящее.
Каждый день начинался для нее так, словно до него ничего и не было. Каждое утро порождало в ней радость и удивление: она удивлялась морю, омывающему ее тело, собственной моче, стекающей по ногам.
Она жила так, словно была первой женщиной на этой земле, а может, последней. С глубоким чувством Бога. Со страстью. В тревоге от непостижимости истины.
Первым делом она взяла вещи, которые оставила ей мать, и сшила их в единое целое. Парчовые туники, плащи из восточных шелков, льна, конопляной ткани… Среди прочего было и хлопковое платье, недавно прибывшее из порта Тира или Акры, на ощупь напоминавшее шерстяное, но гораздо легче и мягче. Наконец, когда работа была сделана и вся одежда сшита воедино, Шабе растянула огромный лоскутный ковер поверх канала и побежала по ткани, кружась в танце. Ей казалось, что, сшив рукава, несколько человек превратились в единое существо, вобравшее в себя остальных.
«Одно громадное тело связало все тела», — говорила она. Когда я спрашивала, что это значит, она отвечала: «Это соединившиеся люди, что ищут и находят друг друга».
Затем она гладила мне виски, уши, глаза и говорила: «Ялдати, доченька моя». Она следила, чтобы я ела. Чтобы я ходила чистой. Она разглядывала мои ладони и растирала их молоком. Расчесывала мои волосы и заливалась громким, бурным смехом, потому что они были рыжего цвета. Цвета огня, цвета граната, цвета коралла, как она говорила. Цвета всех цветов, цвета, который притягивает любовь.
Может, она думала, что я ее младшая сестренка, за которой надо приглядывать. Или ее питомец. Иногда она принималась разыскивать у меня хвост и, когда убеждалась, что под платьем его нет, нежно утешала меня, приговаривая: «Бедная зверушка…»
Шабе была чиста. Она была благословенна. Она меняла вокруг себя все без всяких перемен. Она была первооткрывателем без открытий. Она была ровно такой, как рассказывал Йосеф. Близкой к Богу.
Я сразу поняла, что она могла бы мне помочь.
Шабе умела разгонять страхи, она говорила, что достаточно просто верить в олам аба, в грядущий рай на земле. В бесстрастные, раненые звезды. В осторожных зверей. Страх не терпит веры, а Шабе верила во все подряд. В ласточку, что стерегла зерно. В надежность паутины, что удерживала воздух. В паука, что ткал ее. В мир, где порхали бабочки, умевшие разоружать злодеев и душегубов.
Она, как никто другой, вселяла мужество.