Той, кому послушны рати, жизнь, безумец, отдаю.
Можно оставить в стороне вопрос о предмете любви поэта, о котором он довольно прозрачно говорит и здесь и, особенно, в других местах пролога. С историко-литературной точки зрения важней, что тут поэт прямо указывает на свое авторство в отношении нашей поэмы. Значит, в прологе есть два момента: а) я Руствели со слезами воспел (стихами) Тариэля и б) это — именно я Руствели строил эту свою поэму.
Эпилог, повторяя, подтверждает сказанное в прологе и, где надо, добавочно поясняет его. В первой строфе эпилога не только указано, что Руставели — автор поэмы, но дается пояснение, что он, Руставели — месх, то есть из той передовой части Грузии, которая в свое время высоко держала знамя грузинской культуры и геройски защищала ее интересы.
Эта строфа никак не заключительная для поэмы вообще, и тут поэт говорит о себе, не как о создателе поэмы, а как о писателе, взявшемся описать тяготы жизни вообще, каковая задача кажется ему непосильной для него — певца из Рустави. Отсюда вопросительно-отрицательный оборот поэтической фразы, да еще с аллитерацией! Эту строфу эпилога надо привести целиком:
Пронеслась их жизнь, как будто сновиденье ночное,
Претерпели страсти мира и времен коварство злое.
Кто б назвать решился вечной жизнь — мгновение земное?
Песней мерить мне ли месху Руставели зло такое?
Ясно, что четвертая строка, как правило, заключает строфу, отвечает ее замыслу. Строфа очень сложна композиционно и по смыслу. Переводчикам перевести ее не удавалось По этому вопросу нет единодушия и среди специалистов-руствелологов. Мы не будем здесь углубляться в вопрос: займемся только последней строкой нашей строфы.
Описав зло и коварство мира, Руставели пишет в последней строке дословно:
"Я ли берусь охватить (описать) стихотворец Руставели такое зло?"
Беда в том, что в грузинском тексте слово "винме", если его читать вместе, означает некий, неизвестный, а если его читать раздельно "вин ме", то это значит "Я ли", "мне-ли". Так она читается и в тексте самой поэмы: "ме вин" = "вин ме".
Поэтому и получились следующие переводы:
"Месх безвестный из Рустави, написал я сказ простой"
"Месх безвестный из Рустави, создал эти песни я"
Переводчиков в какой-то степени извиняет трудность чтения первой половины строки.
Руставели, как творец "Витязя в тигровой шкуре", исчезает в этих переводах и на его место выступает какой то "безвестный месх из Рустави". Конечно, это не так: Руставели сидит на своем месте — на царственном троне чудословца — творца поэмы. Текст читается в русской транскрипции так:
Вцер вин ме месхи мелексе Руствели да сад амиса?!
Тут аллитерация на слог ме три раза повторяется до цезуры, согласно правила анафорической аллитерации:
Вот русский перевод с сохранением аллитерации:
Песней мерить мне ли месху Руставели зло такое?!
К грузинскому тексту ближе подошел немецкий перевод Гуго Гупперта:
Hab, ein Mesche aus Rusthavi, ich mich an dies Werk gemacht?
Таким образом, эпилог не только подтвердил авторство Руставели, но и расширил основу его доказательства.
Второе место эпилога, касающееся авторства Руставели, это — самая последняя строфа поэмы. Бросая последний поэтический взгляд на грузинских хвалотворцев, где
Амирана Дареджани воспевал Мосе Хонели,
Песни славного Шавтели про Абдул-Мессию пели,...
Руставели увенчивает дело последней строкой поэмы:
"Тариэля ж со слезами я воспел — его Руствели".
Субъективная направленность 7-ой строфы пролога также нашла свое законченное выражение в последней строке эпилога, где в силу такого оборота потребовалось к глагольной форме "воспел" добавить грамматическое выражение этой субъективности — "Я" и сказать: "Я воспел", чему не противоречит грузинский текст.
Таким образом и здесь авторство Руставели находит свое подтверждение.
Поскольку некоторые иностранные переводы в какой-то мере ориентируются на мой перевод, то они сознательно удерживают эту форму: "я (воспел) Руствели". Так в немецком переводе сказано:
Ich nun Rusthaveli habe weinend Tariels Los besungen.
В переводе на венгерский язык то же самое сказано так:
Es Tarielt Konnyek kozott magasz Taltam en Rusztaveli.
He приходится выходить за пределы поэмы Руставели и для установления времени его литературной деятельности и создания нашей поэмы. Конечно, эти даты можно как-то подкрепить и некоторыми историческими фактами, но чисто литературное исследование, при условии, если текст поэмы дает достаточно прочные указания, может ограничиться анализом текста.
В прологе "Витязя в тигровой шкуре" в том месте, где говорится о Восточной поэзии, упоминаются достаточно ясно два произведения Низами: "Лейли и Меджнун", откуда и взято прозвище "миджнур"="безумец любви", этого восточного прототипа позднейших безумцев любви (inamorato furioso) поэзии итальянского ренессанса (Боярдо, Ариосто). Это те — что "в порывах тщетных ищут божьего покрова" (строфа 20-ая). Поэма "Лейли и Меджнун" закончена в 1190 году.
Там же в прологе упоминается другое произведение Низами, где изображены те, для которых "красоток ласки всей земной любви основа" (20). Ясно, что это — поэма Низами "Бахрам Гур". Она была закончена в 1198 г.
При всех обстоятельствах ясно, что Руставели не мог сделать в своей поэме эти ссылки раньше 1198 года.
С другой стороны мы имеем в поэме строфу 507, где сказано:
Во дворец явиться утром — слышу я слова приказа
Прихожу, — там царь с царицей и пред ними все три хаса.
Пред царем я сел, как чином установлено дарбаза.
Ссылка Руставели на "чин дарбаза" показательна. "дарбаз" — государственный совет Грузии, причем "малый дарбаз" являлся советом при царе, где разбирались особо важные вопросы, в том числе династические. Известно, что в данном случае речь шла о замужестве царевны Нестан-Дареджан. Пригласили и Тариэля и после его прихода на совете уже сидели царь, царица и четыре хаса, то есть высших сановников государства. Поскольку в реалистическом изображении Руставели в основу была положена окружающая грузинская действительность, то эти четыре сановника были: канцлер, министр финансов, мандатур и военный министр. (Тариэль был военным министром).
Такой состав дарбаза сохранился в Грузии до 1212 года. Если принять во внимание, что именно этот порядок ("чин дарбаза") отражен в поэме Руставели, то ясно, что его поэма закончена до 1212 г. После этого срока дарбаз был пополнен пятым хасом (сановником).
Таким образом, на основании текста самой поэмы, удается установить, что литературная деятельность Руставели падает на конец XII и начало XIII веков. Это вполне согласуется с данными исторического характера, устанавливающими те же исторические грани деятельности Руставели и создания им своей бессмертной поэмы.
Таким образом, и по вопросу времени литературной деятельности Руставели, а также времени создания его поэмы, текст ее, являясь единственным источником, вполне достаточен для соответствующего ответа на все эти вопросы.
Есть в поэме немало указаний на восприятие самим поэтом отдельных, особо выдающихся мест в развитии поэмы. Останавливаться на них нет надобности, так как они покрываются характером поэтического мастерства Руставели. Перейдем к рассмотрению поэтического мастерства Руставели.
III. Поэтика Руставели
Поэтику Руставели в широком смысле мы уже рассмотрели в связи с вопросами его идеологии. Остается рассмотреть ее в узком смысле, где она совпадает с поэтическим мастерством. К этому нас обязывает и то обстоятельство, что мы поставили себе задачей передать всю оркестровку Руставели, состоящую из применения в стихосложении аллитерации, консонансов, доминантов и даже так называемых маджам. Без этих поэтических аксессуаров мы не имеем дела с полифонией руставелевского стиха, о трех ладах которого Руставели пишет в своем прологе:
Прорывается наружу трех ладов хвалебный стих.
Корни руставелевского напева уходят в народный контрапункт грузинской песни, этой базы грузинской полифонии, и коренятся в относительной тонической свободе грузинских слов. Грузинская фреска и орнамент питались из того же источника. Как краска свободно подчинялась кисти, как камень свободно поддавался резцу, так и слова, благодаря тонической свободе, легко давали возможность выполнения поэтического замысла. Но свободное ударение есть все же ударение и, следовательно, никак не ведет к силлабике. Оно давало Руставели возможность разнообразить народный шаири, со сведением его к основным двум видам — к высокому и низкому ("магали", "дабали"). Уже эти названия, выработанные грузинской просодией, свидетельствуют о тоническом характере грузинского стиха, причем два вида шаири приближаются к мажору (высокий шаири) и к минору (низкий шаири).
С точки зрения задач, которые Руставели ставит видам шаири, они различаются следующим образом: длинный шаири — шестнадцатисложный — служит для плавного рассказа, для лирического диалога, для описаний и характеристик; краткий шаири — для драматических моментов, для изображения быстрого действия, для конфликтных диалогов, картин боя и т. д. Таким образом, порядок следования видов шаири у Руставели не случайный, а определяется вполне закономерно, причем сочетание противоположных видов шаири дает то разнообразие, на котором строится полифоническое единство всей поэмы.