— Эй! Теперь и я тебе должен что-нибудь порвать! — бросил я ей вслед. — Эй? Требую симметричную компенсацию: или геройски рви на себе блузку, или ставь на сумку заплатку из своего нижнего белья! Эй, куда пошла?!
Однако стюардесса спокойно удалилась, будто я прилюдно должен был признать чрезмерную длину своей раскатанной губы[12].
— Хах! Ну и наглость! — невольно восхитился я, чувствуя, как меня распирает негодование. — Так, где тут кнопка «вызова персонала», а?! Сейчас я ей покажу жертву сервиса, прямо как Бен изображал! Вот же… Бен…
Мой праведный гнев растворился в череде минорных воспоминаний о дяде. Позабыв про сумку, я безрадостно сел на свое место возле иллюминатора и угрюмо стал ожидать взлета.
«Бен — в багажном, я — переодет и переобут, стронгилодон — в пакетике, — мысленно подытожил я. — Чем теперь заняться: самоедством или запасами самолетного алкоголя?..»
На всякий случай я оглядел себя: повседневные кроссовки, бледно-голубые джинсы, глупая футболка с нарисованным куском танцующей говядины и песочного цвета ветровка — в самый раз для ожидаемых в Нью-Йорке двадцати градусов тепла.
— О-ля-ля! Похоже, на этот раз мой полет пройдет особенно приятно! — раздался рядом со мной чей-то жизнерадостный голос.
Я недружелюбно обернулся: соседнее место готовилась занять привлекательная девушка с удивительными волосами — раскрашенными в черную и бело-золотистую клетку, словно гибкая шахматная доска, шедшая до плечей.
Девушка была практично и со вкусом одета: чистые дорожные ботинки, удобные джинсы с лаконичными порезами, типичная кепка газетчика и вишневый кожаный пиджачок с синей майкой под ним. У девушки были хлесткие радужно-зеленые глаза, вздернутый любопытством носик, чувственные губы жрицы любви и естественный макияж на живом лице.
Помимо этого, на плече у незнакомки висел потертый портфель, а на груди болтался полупрофессиональный цифровой фотоаппарат.
— Козетта Бастьен, журналист, двадцать три года, — беззаботно представилась девушка с едва заметным французским акцентом и обворожительно подмигнула. — Люблю интриги, сплетни и прочую пикантную возню — особенно на мою камеру!
Я с неохотой привстал и иронично представился в ответ:
— Алекс, двадцать пять лет, типичный русский — пью, сплю в снегу, дружу с медведями.
— О-ля-ля! А еще говорят: у русских чувство юмора молотом отбито и серпом подрезано! — звонко рассмеялась Козетта, разбирая свои вещи. — Хотя мне кажется, это про ваших мужчин и их природные достоинства!
— Вот как? — поднял я бровь, слегка задетый ее словами. — Пф! Так ведь это не мужик русский в причинных местах измельчал, а бабы зарубежные где не надо больше стали!
Козетта мелодично рассмеялась, сняла кепку с пиджачком и уютно расположилась в соседнем кресле. Через разрез майки на одной из ее молочных полусфер была видна прелестная родинка в форме черной звездочки.
— Это интересует, м-м-м? — бесцеремонно осведомилась Козетта и потрясла грудями. — Знаю, могли бы быть и побольше. Да и левая вроде больше правой, нет?
— Что?.. Я просто… — смутился я и стыдливо отвернулся к иллюминатору. — Меня это — не интересует! В смысле — интересует, но по мере надобности!..
Козетта схватила меня за подбородок и вредно на меня уставилась; на ее запястье была татуировка в виде двух спелых вишен.
— Мне от тебя кое-что нужно!.. — жарко заявила Козетта. — И это «кое-что» очень и очень важно… М-м?
Я поморщился от ее излишне сладких духов.
— Не могу: измельчал, — с нажимом сказал я. — Сказал же, этим интересуюсь по мере надобности!
— Этим ты точно заинтересуешься. У меня тут в кое-каких бумажках утверждается, что ты, по твоим словам, смело — или глупо? — противостоял каким-то козлососам, — невинно проворковала Козетта. — Или козлососами ты назвал их уже потом — у капитана полиции Бальтасара?
После этих слов Козетта вынула из портфеля протокол моего допроса, утерянный Бальтасаром сразу после окончания беседы со мной. И вот теперь «причина» этой самой утраты озорно изучала мою реакцию.
— Откуда у тебя это?! — взволновался я.
— О-ля-ля! Так ты знаешь, что это? — елейно осведомилась Козетта, хихикнув в кулачок. — Это, мой высокий и обаятельный русский с голубыми глазами, — результат моих профессиональных навыков!
— Ну да, сперла! — согласился я. — А ну, отдай сейчас же!
— Хочешь получить, м-м? — с азартом уточнила Козетта, пряча протокол. — Подтверди всё то, что записал тот сухой филиппинец, и он твой! Мне — безумная история про козлососов, тебе — статус инкогнито и дразнилка в ней!
К нам подошел толстяк и грузно плюхнулся на свободное кресло рядом с Козеттой. Он одышливо сопел, обмахивался маленьким веерком и изредка широко открывал мясистый рот, будто собираясь всосать всю шедшую от кондиционеров прохладу. Козетта брезгливо поморщилась.
— Так что скажешь, уроженец снегов и коррупции? — тихо поинтересовалась она и игриво поводила по губам локоном своих эффектных волос.
— Может, сначала в шахматы? — так же тихо осведомился я, кивком показав на ее голову. — Тебе какой фигуркой больше нравится по макушке получать: пешкой или ферзем?
— Только если фигурка очень большая, — вредно улыбнулась Козетта. — Или ты хочешь за свое интервью жертвы поразить меня классическим «Е2 — Е4», м-м? Учти: я перед кем попало свою шахматную доску не раскидываю.
— Я даже не буду пытаться отгадать, что ты подразумеваешь под «шахматной доской»! Ну хорошо, сама напросилась. — И я во всеуслышание громко заявил: — Всё, странная и наглая девушка, я утомлен вашими бесстыдными предложениями! Мои чресла устали! Так что просто позвольте мне провести полет в тишине и покое, молчаливо сетуя на беспутство молодежи!
Толстяк тут же плотоядно приосанился.
— Даже и не мечтай, тюфяк! — недовольно бросила ему Козетта и, повернувшись ко мне, пригрозила: — Впереди восемнадцать часов полета, Алекс из России! И все эти восемнадцать часов я буду ловить каждое твое слово! А потом каждое это слово я…
Вздохнув, я выхватил из рук Козетты диктофон, который она украдкой пыталась впихнуть между нашими сиденьями, и спрятал его в ветровку.
— После полета отдам, — строго сказал я. — И даже не думай доставать смартфон, иначе увидишь его бороздящим сливной бачок туалета!
Козетта надула губки и обиженно отвернулась — к тучному соседу. Увидев его робкую улыбку, Козетта нагло фыркнула ему в лицо и с негодованием уставилась перед собой.
В этот момент по громкой связи объявили о начале взлета, и мы пристегнулись. Когда самолет взлетел, а пассажиры бурными аплодисментами обласкали эго пилотов за успешный взлет, я провалился в тревожный сон.
Проснулся я от того, что кто-то мягко положил голову мне на плечо и бережно погладил мой живот. Я сонно приоткрыл глаза и с недоумением увидел, что на голове, расположившейся на моем плече, была шахматная расцветка, а женская ручка, гладившая мой живот, на самом деле пыталась соскоблить рисунок с моей футболки.
— Ты что задумала? — раздраженно спросил я у Козетты и сердито дернул плечом. — Хочешь проверить, фигурка у меня или фигура?
— Отдай диктофон, м-м? — вкрадчиво попросила Козетта. — А я тогда не начну вопить, что ты меня сейчас к оральным непотребствам склоняешь, пока никто не видит.
— Говоришь, никто не видит, да? — И я через Козетту кинул диктофон за шиворот ее соседу, который в этот момент спал.
Диктофон скользнул за воротник толстяка и прилип где-то к его телу. Козетта сейчас же обозленно стукнула меня кулачком по ноге.
— Ты что себе позволяешь?! — вскипел я. — Я с тобой пиво на полене не пил и детей не крестил, чтобы ты об меня своими грязными ручками барабанила!
— А ты что себе позволяешь?! — шикнула Козетта в ответ. — Как я теперь достану свою коробочку для ловли голосов, м-м-м?! Диктофон уже, наверное, весь в волосах и крошках!
— Каких еще крошках?
— После чипсов, печенья, вафель и прочего, что взрывается во рту с треском и хрустом! — сердито пояснила Козетта. — И вообще — за своим весом следить надо! А вам, мужикам, особенно!
— Это еще почему? — невольно заинтересовался я.
— Ты хоть раз видел жирный мужской лобок, который еще и побрит, м-м? — И Козетта выразительно округлила свои зеленые глаза. — Ужас: словно где-то там, под оползнем из розового сала, свинья спряталась!
— Сомнительный опыт! — заметил я и постарался неприметно втянуть живот.
— Ты-то чего напрягся? На твоем прессе можно хоть морковку тереть, хоть дамскими персиками елозить. — Козетта элегантно закинула ногу на подлокотник. — Кстати, ты оценил тот неоспоримый факт, что я дала тебе эти два часа спокойно поспать, м-м?
— Оценил, — процедил я и посмотрел в иллюминатор.
Снаружи тем временем в бездонном бархате неба серебристыми гвоздиками сверкали звезды, а над розовым океаном холодно умирало закатное солнце.
— Алекс, прости… — вдруг скомкано произнесла Козетта. — У тебя ведь дядя умер… а я тут вся такая… красивая и бесчувственная…
Однако вместо вины на ее лице была видна лишь пролитая вредность.
— А там, у развалин Сагзавы, действительно произошло нечто кошмарное? — невинно поинтересовалась Козетта. — Если что, я запросто буду твоим персональным ангелочком правды. Я же собственными очаровательными ушками слышала, как тобой и твоими галлюцинациями заткнули все дырки в этой мутной истории!
— Нет! — твердо сказал я, стиснув зубы.
— Но ведь нам еще та-а-ак долго лететь! — жалобно протянула Козетта. — Давай хоть тогда просто поговорим, м-м? Я вот сейчас надрываюсь на «Лазурный Грот» — паршивенький такой журнальчик про всякие там путешествия. В Легаспи была в выстраданной командировке — языческое паломничество к Майону на свои булочки примеряла. А у тебя что?
— А у меня — два ваших трека в «любимых»: «La Mer» и «Non, je ne regrette rien»