Исследуя первые попытки христианизировать астрологию, мы остановились на Александрийской школе начала VII в., а именно на переезде в Константинополь ее преподавателя Стефана, который якобы был автором Гороскопа ислама. Теперь нам необходимо заново рассмотреть данные об этой личности или, точнее, дополнить то досье, которое Ванда Вольска-Конюс тщательно собрала в 1989 г., не подвергая его сомнению, а взяв за основу выводы ее фундаментального исследования, которое она резюмирует следующим образом.
«Странный персонаж — этот Стефан, а точнее те пять или шесть Стефанов, из которых начиная с XVII в. пытались слепить одного-единственного Стефана. Поэтому весьма опасна попытка повторить некоторые из этих старых предположений, и это тем более рискованно, что идет вразрез с современной тенденцией различать, а не отож- дествлять персонажей с одинаковыми именами, особенно тогда, когда речь идет о таком распространенном имени, как Стефан. Эти столь загадочные персонажи, — каждый из этих Стефанов отдельно взятый, — едва упомянутые в источниках и уже исчезающие, вовлеченные в такие разнообразные сферы деятельности, как наука и богословие, появляются по очереди во взаимоисключающих друг друга сферах. И все же, в конечном счете, те данные, которые попадают к нам из анализа их трудов, а не из весьма фрагментарных их биографических данных, позволяют нам, как кажется, составить некую живую личность, которая отлично вписывается в исторический контекст, так что нет необходимости совершать насилие над хронологией событий или правдоподобием профессиональной и религиозной эволюции этой личности, характерной для своего времени»[95].
Эта «опасная попытка» мадам Вольски-Конюс оказалась тем полезней, что ей удалось не только решить, насколько возможно, весьма сложную проблему отождествления Стефанов, но и удвоить значение своего «странного персонажа» для истории византийской культуры. Превратив нескольких тезок в одного-единственного Стефана, она заставила его пожить в Афинах, прежде чем отправиться через Александрию в Константинополь, и дала ему все знания, присущие афинским и александрийским философам поздней Античности: касательно логики, медицины, математики, риторики и богословия. Вольска-Конюс показала, что он был способен заниматься, кроме того, алхимией и астрологией, хотя и усомнилась в подлинности тех лекций по алхимии, которые переписывались под его именем[96], и, как и все предыдущие исследователи, скептически отнеслась к приписывавшимся ему астрологическим трудам[97].
Итак, заключив, что Стефан «из античного ученого и философа превратился в средневекового ученого и философа»[98], она оставила открытым вопрос о том, про-изошла ли эта трансформация при его жизни или в последующей традиции.
Позднее Мария Папафанасиу попыталась развеять эти сомнения. В своей докторской диссертации и в нескольких последующих статьях она подтверждает подлинность того алхимического труда, который переписывался под именем Стефана Александрийского, а также его авторство Гороскопа ислама[99]. Ее аргументы основаны, с одной стороны, на близости языка и идей данного труда к другим текстам, уверенно атрибуируемым Стефану, а с другой стороны, на попытке уточнить хронологию тех астрономических данных, которые можно получить из рассматриваемого труда или для него. Остается только приветствовать такую работу, обещающую важные результаты, однако мы должны констатировать, что она пока не завершена. Первый метод здесь явно сильнее второго, который, с одной стороны, зависит от первого, а с другой стороны, не дает никаких новых аргументов, поскольку избранный автором хронологический диапазон астрономических координат определен периодом правления Ираклия (610–641). Кроме того, выводы Папафанасиу касательно алхимии кажутся более убедительными, чем касательно астрологии, так как позднейшая традиция по меньшей мере исказила память о гороскопах Стефана.
Итак, об этих сомнениях тут всегда следует помнить, и справедливости ради для начала необходимо их выслушать. Астрологические и астрономические труды, приписывавшиеся Стефану, отличаются как по стилю, так и по содержанию от его медицинских и философских комментариев, которые больше соответствуют тому, каким нам представляется афинский и александрийский преподаватель поздней Античности. Можно легко представить себе, что авторы трактатов по оккультным наукам стремились надписать их именем последнего христианского преподавателя Александрийской школы: это несомненно для трактата о соединениях Сатурна и Юпитера[100]. Вполне вероятно, что данный труд Псевдо-Стефана, аналогично многим другим псевдоэпиграфам Средневековья, был создан путем превращения исторического персонажа в легендарную личность, соответствующуютому образу философа, который существовал в VIII–IX вв. Это философ из «воображаемого Константинополя» патриографов, ученый, занимающийся магией и гаданием наряду с толкованием собственно философских текстов[101]. Такой образ, вдохновленный пифагорейской традицией и легендами об Аполлонии Тианском, соответствует, как мы увидим ниже, двум реальным фигурам IX в.: Иоанну Грамматику и Льву Философу. Вполне естественно было трансформировать Стефана Александрийского так, чтобы он служил образцом и оправданием для философов более позднего времени. Именно рассказывая о событиях IX в., «Жизнеописание Василия I» (867–886) сообщает о предании, согласно которому «Стефан Математик» (Στέφανος ὁ Μαθηματικός), изучив гороскоп на дату рождения императора Ираклия, предрек ему гибель от воды, — это предсказание заставило императора засыпать открытые цистерны внутри Большого императорского дворца[102]. Впрочем, интересно отметить, что император Феофил (829–842) поступил аналогичным образом после того, как его старший сын Константин утонул в цистерне Большого дворца[103].
Заметим, что Иоанн Грамматик играл при Феофиле ту же роль интеллектуального гуру, которую Стефану Александрийскому приписывают при Ираклии. Но тут следует задаться вопросом, а действительно ли столь очевидна разница между историческим Стефаном, последним александрийским философом, и легендарным Стефаном средневековой традиции. Основано ли это различие на реалиях VII в.? Или оно связано с нашим нежеланием видеть преемственность между александрийской наукой и «лженаукой» философов при византийском дворе, чья «философия» кажется нам ближе к народным суевериям, чем к научному знанию? Без сомнения, школьные и ученые традиции Античностипострадали от тех вторжений, гонений и бедствий, которые сотрясали в это время средиземноморский мир. Несомненно и то, что эти потрясения способствовали эволюции знаний в том плане, что сделали их более элементарными, более поверхностными, более подходящими для практических и догматических потребностей военных и религиозных элит, более открытыми для устной культуры и более способными ответить на вопросы о будущем мира, чей близкий конец был предсказан. Такая эволюция сопровождалась разрывом с прошлым, но этот разрыв не везде проходил одинаково. Он был сильнее на территории Византийской империи, но слабее, как мы видели, на территориях, завоеванных арабами. Были даже такие регионы, как Армения и Англия, где преподававшийся Стефаном Александрийским предмет только тогда впервые пустил корни. Карьера Стефана показывает и то, что научный разрыв в одном месте может привести к продолжению традиции в другом: Стефан переехал из Афин в Александрию, а из Александрии — в Константинополь. Более того, проведенный Вандой Вольской-Конюс анализ показал, что каждое такое перемещение сопровождалось адаптацией к условиям проживания на новом месте. Ученый, который предстает перед нами после этого анализа, оказывается чем-то бóльшим, чем просто последним представителем античной науки, ведь этапы его карьеры уже знаменуют собой начало перехода к философу IX в.
На самом деле, дихотомия в трудах, приписывавшихся или приписываемых Стефану Александрийскому, не абсолютна. Между произведениями, возникшими из его афинских или александрийских лекций, и трудами по астрологии и алхимии, приписываемыми ему ошибочно или сомнительно, находится трактат по астрономии — введение в комментарий Теона Александрийского к «Подручным таблицам» Птолемея[104]. Хотя его атрибуция Стефану подтверждается только одной рукописью, Vat. Urb. gr. 80, имя императора Ираклия, который упомянут как его автор в других списках, не создает проблем, так как «Ираклий безусловно не обладал необходимыми компетенциями для написания такого трактата»[105]. Атрибуция трактата Ираклию указывает скорее на сотрудничество императора с настоящим автором текста. Однако из него ясно видно, что он был написан в 619 г. в Константинополе, причем с использованием таблиц, которые автор составил для климата Византии: иными словами, он адаптировал те таблицы, которые Птолемей сделал для Александрии. Итак, очевидно, это был астроном, прибывший из Александрии в Константинополь по приглашению Ираклия. Данные этого трактата согласуются и со свидетельством Феофилакта Симокатты, который в предисловии к своей «Истории» ссылается на возрождение философии в Константинополе при Ираклии[106].
К этим двум свидетельствам, в свою очередь, можно добавить сообщение армянского писателя Анании Ширакаци, который рассказывает, что его учитель Тихик Трапезунтский учился в Константинополе у «знаменитого мужа, дидаскала из Афин, города философов, учившего философов Города»