НЕ, II, 6; III, 4). Дальше Филосторгий рассказывает о том, что от сабеев Феофил отправился на свой родной остров Диву (быть может, совр. остров Сокотра), где «исправил» многое из того, что его соотечественники совершали неправильно: «ведь они слушали евангельское чтение сидя и делали другие вещи, которые божественное предание не велит» (Ibid., III, 5).
Миссия Феофила являлась первым религиозно–политическим мероприятием подобного масштаба. По его инициативе в Южной Аравии были построены три церкви: первая (в Зафаре)—для местного царя, вторая (в Адене) — для римских купцов, третья то ли в устье Персидского залива[95], то ли на западном побережье Йемена[96]. И тем не менее Ф. Альтхайм настойчиво подчеркивает, что в случае с Феофилом не следует говорить не только о массовой христианизации, которая началась в этом районе значительно позже, но даже и о пропаганде[97]. Основной причиной для отправки миссии были политические расчеты: обострились отношения Империи с Персией, и Констанций хотел укрепить свой южный фланг. Феофил вез с собой послание императора к царям Эзане и Сазане с призывом обратиться в арианство, которое исповедовал он сам[98]. Письмо Констанция приведено у Афанасия Александрийского: «Я думаю, что необходимо, чтобы род человеческий удостоился равного попечения… и узнал о Боге одинаковое и не разногласил бы в следовании справедливому и истинному. Удостаивая вас промышления и передавая вам то же, что есть и у римлян, мы приказываем (κελεύομεν) вам держаться в церквах одной с ними догмы»[99]. Как видим, христианизация варварской страны разом делала ее в глазах императора частью не только церкви, но и в каком‑то смысле и самой Империи — Констанций считал допустимым что‑то приказывать тамошним царям, пусть даже у него и не было способа принудить их к выполнению приказа.
Видимо, в этой последней своей части миссия Феофила провалилась, и о ее результатах источники ничего не сообщают[100]. Мало того, есть основания полагать, что цари Аксума (если Констанций действительно адресовался к ним) реагировали на такие поползновения Империи весьма своеобразно: попыткой создать собственную традицию квазиимперского христианства, причем на греческой основе[101]. Таким способом эфиопские цари пытались победить Империю как бы на ее собственном поле, вырвать у нее инструмент имперской легитимации.
Как реагировали на огосударствление имперского христианства варвары–язычники? Что касается врагов Империи, то они сразу же автоматически становились врагами также и христианства. До 337 г. христиан в Персии терпели — потом стали преследовать[102]. То же произошло и с готскими христианами. Около 348 г. их епископ Ульфила вынужден был бежать на имперскую территорию от гонений со стороны властей, подозревавших в нем и его последователях «пятую колонну» Рима[103]. По словам Епифания, «из Готии были изгнаны… наши тамошние христиане (ήμέτεροι έκει Χριστιανοί). Гонение было воздвигнуто из ревности к римлянам — [князь] изгнал от себя весь христианский род по причине того, что христианами являлись римские императоры»[104]. Из Жития Саввы Готского мы узнаем, что все готские епископы вынуждены были периодически скрываться на имперской тероитории[105]. Хотя христиан обвиняли в том, что они ведут религиозную агитацию, источники этого не подтверждают. Так, в Житии Никиты Готского о святом говорится: «Родившись и воспитываясь в стране варваров, именуемых готами, за рекой Истр, он однако не общался с варварами, но был из благочестивых (ού μην δέ έκοινώνει τοις βαρβάροις, άλλα των εύσεβούντων ήν)»[106]. Из этой фразы можно заключить, что контакт с соплеменниками–идолопоклонниками считался среди готских христиан актом неблагочестивым.
Но христианизация Империи могла иметь и обратные последствия — в том случае, если варварские правители искали ее дружбы. Так, стоило визиготам перейти от вражды с Константинополем к союзничеству с ним, как их собственные власти стали навязывать подданным новую религию. Немедленно вождь Фритигерн «полюбил религию императора и побудил (προετρέπετο) своих подданных сделать то же самое»[107]. Впрочем, став признаком лояльности, христианство легко делалось и предметом симуляции. Согласно язвительному рассказу язычника Евнапия, визиготы лишь прикинулись христианами «для обмана противника» (εις την των πολεμίων απάτην). «Они обрядили некоторых из своих людей в епископские одеяния, другие оделись монахами — всё для того, чтобы римляне поверили их клятвам. На самом же деле варвары держались отчих верований (Ιερά πάτρια) и прикидывались только для того, чтобы римляне верили их клятвам»[108]. За этим рассказом, если оставить в стороне его пасквильный характер, можно разглядеть истинные причины разочарования христиан, соотечественников Квнапия: дело не в маскараде, а в том, что христианство готов не удержало их от жестокого обращения с римлянами. Единоверие оказалось слабым цементом для политических отношений.
Видимо, в обычном случае варварские князья не столько навязывали подданным христианство, сколько дозволяли его исповедовать. В сирийском житии Симеона Столпника (V в.) есть такой эпизод: лахмидскому (арабскому) князьку АльНуману во сне явился святой и пригрозил расправой, если он и дальше будет препятствовать желанию своих подданных обратиться в христианство. Князь разрешил креститься всем желающим, но сам сделать это отказался из страха перед персидским царем, чьим вассалом он был. При встрече с римским губернатором в окрестностях Дамаска в 420 г. АльНуман сказал ему: «Смотри, по моему приказу в моем лагере есть церкви, епископы и пресвитеры, и я говорю: кто еще хочет стать христианином, может сделать это без боязни, но если кто‑то хочет остаться язычником, это тоже его дело»[109].
Уже в IV в. на процесс христианизации варваров стали влиять внутрицерковные споры в Империи. Констанций II потому, среди прочего, так страстно навязывал варварам арианство (ср. выше, с. 48), которое исповедовал сам, что боялся, как бы под влиянием его врага, Афанасия Александрийского, они не стали «никейцами»[110]. А вот случай с визиготами: в 376 г. при переходе на имперскую территорию в качестве федератов они обратились именно в тот толк христианства, которое исповедовал император Валент, — арианство[111]. Согласно Орозию, варвары «нижайше попросили через послов, чтобы им были посланы епископы, от которых они научились бы правилам христианской веры. Император Валент в своей пагубной порочности послал учителей (doctores) арианской доктрины» (Orosii Hist. VII, ЗЗ)[112]. В 374 г. одно из сарацинских племен во главе с царицей Муавией попросило рукоположить для них в качестве епископа некоего монаха Моисея — однако тот не захотел принимать хиротонии от александрийских ариан и остался обычным священником (Rufini II, 6; Sozomeni VI, 38).
В V в. внутри церкви начались еще более страстные споры. Сторонники главных «еретических» течений, несториане и монофиситы, были наиболее многочисленны в восточных областях Империи и за ее пределами. Именно «еретические» проповедники, не связанные с государственными интересами Константинополя и потому вызывавшие меньше подозрений у варваров, имели наилучшие шансы на успех. Именно из них вышли самые знаменитые миссионеры, чей образ вполне соответствует расхожему представлению об этом призвании. Однако мы не будем здесь рассматривать историю «еретического» миссионерства, за исключением тех случаев, когда оно получало санкцию из Константинополя. Для нас важно отметить, что конкуренция между различными религиозными толками сама по себе очень подстегивала проповедническую деятельность. Так, ок. 496—497 гг. некий «филарх арабов», которого Феодор Чтец и за ним Феофан называют Аламундаром[113], решил креститься. «К нему с целью крещения нечестивый Севир послал (βαπτισθέντι… επεμψεν) двух епископов, чтобы присоединить его к своему [еретическому] поношению. Однако по промыслу Божию он был крещен православными мужами»[114]. В этом случае, как и во многих других (ср. с. 99), первым побуждением миссионеров является настроить неофита против догматических противников: когда опоздавшие епископы начинают совращать Аламундара в ересь, он отвечает им шуткой о том, что он якобы получил письмо о смерти архангела Михаила — а на их изумление отвечает, что раз архангел не мог умереть, то уж тем более не мог умереть Бог[115]. Этот ход, несомненно подсказанный неофиту его православными крестными[116], вряд ли был понятен ему самому.
Христианизация Империи и упорядочивание епархиальной организации ставили перед церковью сложный вопрос: как варварские диоцезы, существующие в совершенно особых политических условиях, впишутся в церковную структуру. В работе Никейского Вселенского Собора 325 г. принимал участие епископ «Феофил из Готии». Независимо от того, какая именно Готия имелась здесь в виду, крымская или, что более вероятно, дунайская