звание и участвовал в боевых операциях на Северном Кавказе. Но с военной разведкой и вообще карьерой военнослужащего все было кончено тогда, когда у него после очередного загула пропали документы.
Дядя Петя был красивым и веселым человеком, любил общество, и его любили. Чувствовалось, что в молодости он был любимцем женщин и вообще человеком светским, любителем застолий и дружеского общения. После войны он женился на Лине Андреевне, красивой молодой женщине. Помню ее тонкие платья, изысканную прическу. Тетя Лина потом работала в ЦУМе, дослужилась до заведующего отделом, где торговали меховыми изделиями. Неудивительно, что она любила шикарно одеваться и вообще «красивую жизнь». У них была дочка Наташа (родилась она, если память не изменяет, в 1948 г). Наташа окончила институт восточных языков при МГУ и стала специалистом по тамильскому языку. Дядя Петя работал в университете и поэтому получил квартиру в доме преподавателей МГУ, построенном в одно время с его главным учебным корпусом на Ленинских горах (сейчас – Воробьевых).
Этот дом стал для меня «домом заколдованных Наташ». В его необъятных недрах, выросших на Ломоносовском проспекте (тогда называвшемся Боровским шоссе), исчезли навеки, стали абсолютно недосягаемыми две дорогие для меня Наташи. Сначала – Наташа Минаева, первая моя любовь, пришедшая вместе с другими девочками к нам в мужскую школу № 665, в наш восьмой класс. Ее родители были учителями, и им дали комнату прямо в школе (вход в нее был сзади школьного здания на первом этаже). Наташа была гимнасткой. Яркая блондинка с румянцем во всю щеку, она стала моей первой музой. Но судьба распорядилась так, что уже после первой школьной четверти в ноябре 1954 г., когда мы, одноклассники, познакомились и только-только подружились, ее семья переехала именно в этот новый дом на Боровском шоссе. И я так и не смог «дотянуться» до нее. А вторая заколдованная Наташа – моя двоюродная сестра, дочь дяди Пети. С ней мы расстались после трагической гибели ее отца осенью 1971 г и последовавшего за ней разрыва отношений нашей семьи с тетей Линой, а значит, и с ней.
Дядя Петя долгое время работал на философском факультете МГУ инспектором учебной части, а потом – в ректорате в новом здании на Ленгорах. О Зиновьеве и Ильенкове я узнал впервые именно от него. Был он человеком компанейским, у него было много друзей и дружков. Видимо, соединяла их не только выпивка. Он многим интересовался и много читал. Правда, систематического образования ему не удалось получить – помешала война.
К сожалению, с годами вредоносная привычка, приобретенная им еще подростком, превратилась в разрушительную страсть. Дядя Петя лечился от алкогольной зависимости. Однажды я посетил его в наркологической больнице. Меня поразило, что все лестничные проемы в ее здании были перекрыты металлической сеткой. На окнах были установлены железные решетки. Душевного здоровья, внутреннего равновесия людям, которые сюда попадали, явно не хватало. Эти зримые предосторожности против суицидальных попыток оставили впечатление тревоги. Дядя Петя выглядел потерянным, болезненно изменившимся человеком, как будто его выстирали какими-то едкими кислотами и начисто смыли все краски жизни с его прежде такого красивого, приветливого лица.
20 сентября 1971 г. он покончил с собой. Мама вызвала меня тогда телеграммой из подмосковного совхоза под Зарайском, где я находился на уборке картошки по разнарядке Института истории естествознания и техники АН СССР, в который как раз в том же году перешел из МГУ. Мама плакала, была безутешна. Ее боль щемила нам сердце. Красивый, яркий, остроумный, добрый человек, дядя Петя любил жену и дочь, но они от него внутренне отдалялись. Мама в случившемся винила отчасти тетю Лину. Когда Наташа выходила замуж, а дядя Петя хотел ее поздравить, то тетя Лина не пустила его домой, потому что он был «навеселе». Ее тоже, наверное, можно понять. И не мне судить об этом. Знаю только одно – после того, что случилось, мы с тетей Линой и Наташей больше совершенно не знались, все отношения оказались порванными. Они нам больше не звонили, и с тех пор мы их ни разу не видели.
Памятное событие ХХ съезда и обнародованных на нем разоблачений «культа личности» навсегда осталось у меня в памяти связанным с дядей Петей. Он передавал нам, семье военнослужащего, то, что вихрем носилось в среде московской интеллигенции, в университете. А носились, передавались и прокручивались прежде всего потрясающие воображение разоблачения высшей государственной власти страны. Помню, особенно живописал дядя Петя любострастные экскурсии Лаврентия Берии по московским улицам, когда в уличной толпе он выбирал «наложниц» для своего «гарема». Споры дяди Пети с отцом велись тогда до хрипоты. Дядя Петя был увлечен возникшим в те годы реформистским уклоном, предвосхищавшим будущий «еврокоммунизм». А наш отец никогда ревизионистом не был и быть им, на мой взгляд, не мог. Был он убежденным, правоверным коммунистом старой закалки. Брат, правда, считает, что папа, подобно многим партийцам, принявшим антисталинистскую линию ХХ съезда, вполне мог «колебаться» вместе с линией партии, то есть послушно следовать за высшей партийно-государственной властью, не вникая в содержание поворотов в ее политике. К этому аргументу, на мой взгляд, следует прислушаться – действительно, папа, возможно, был скорее убежденным государственником, чем идеологом-коммунистом. Но все дело в том, что оба эти момента в его ментальном хозяйстве были тесно взаимосвязаны и отделить одно от другого вряд ли возможно.
Новые веяния в обществе ставили и меня, ученика 9-го класса, перед ситуацией интенсификации своего политического мышления. Я не был ни коммунистом, ни антикоммунистом. Прислушиваясь к разноголосице оценок и убеждений, впитывал разнообразие мнений и привыкал к его неотменимости и естественности. В конце концов, не политика с ее «убеждениями», а творчество с его «эстетикой» – вот что действительно увлекало меня.
Младшая мамина сестра, Антонина, родилась, как можно предположить, в 1913 г. Была она, говорила мама, красавицей. Сохранилась фотография, где Тоня сидит, поджав ноги, в ряду своих школьных сверстников. Густые темно-русые волосы, прямой взгляд как бы несколько исподлобья (похоже на выражение глаз нашей бабушки). В 1929 г., на шестнадцатом году жизни, Тоня умерла от цереброспинального энцефалита, который передается укусами клещей.
Наши родители
Бирюковско-федоровский союз привел к тому, что на его «стволе» возникла новая веточка – Екатерина Михайловна Федорова, наша мама. Родилась она 24 ноября 1909 г. в деревне Печищи, о которой уже много говорилось. Я могу сейчас лишь мозаически обозначить отдельные моменты жизни мамы. Охватить ее жизнь единым взглядом я не в состоянии уже только по той причине, что не в силах оторвать ее жизнь от своей – ее жизнь продолжается в нас, ее детях, и в наших детях, в ее внуках и правнуках. И это не банальные пустые слова, а сама реальность жизни. Вычленить отдельное, совершенно независимое от родовых потоков лицо мы не в состоянии. Требуется насилие, искусственный разрыв живых связей, чтобы эту операцию произвести.
Многое, что рассказывала мама (а рассказывать она любила и умела, с особенной любовью вспоминала о старой жизни после того, как умер отец, которого она совсем недолго пережила), забылось или, точнее, как бы покрылось туманом, уверенно преодолеть который теперь уже вряд ли возможно. А фотографий, писем и других документов, свидетельствующих о прошедшей жизни, за эти многие годы поубавилось по разным причинам, главной из которых является время, «жерлом» которого, по слову Державина, пожирается все в этом мире:
Река времен в своем стремлении
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Старшая дочь в трудовой благополучной семье – этим сказано уже многое и, быть может, главное. Конечно, характеры детей в семье Федоровых были разные. Один ребенок не был похож на другого. В то же время что-то родовое, общесемейное есть у них у всех. Во всех Федоровых, от Кати до Пети, ее младшего брата, обнаруживается трудно выразимое, но явно присутствующее федоровско-бирюковское начало. Условия жизни, благополучные в начале жизни, затем у всех становятся так или иначе трудными. Но в каждом случае – по-особенному. Революция разразилась в начале школьных лет мамы. О начальной школе, где она училась, о первых учителях ее я ничего не знаю. Знаю, что книгу мама всегда любила. Любила напевать песни, сначала русские народные, волжские особенно, а потом и героические песни революции и Гражданской войны. Об этом хорошо написала сестра. В стихию русской речи она ввела и меня.
Шаланга, Тетки, Тошовка,
Два Услона, Пироговка…
Проговорите ритмично эти названия пристаней в окрестностях Казани – и вы почувствуете такт движения рейсового парохода, лопастями своего колеса перемешивающего волжскую волну. Удивительно выразительно передавала мама этот звуковой «логотип» родной Волги. Или еще:
Пароход баржу везет,
Баржа семечки грызет.
Присказки, байки и сказки лились здесь так же широко, как сама кормилица-Волга. Мельница в Печищах стояла (и до сих пор стоит) на самой нижней террасе, недалеко от воды. А над ней поднимаются знаменитые волжские «горы», воспетые Мельниковым-Печерским. Я думаю, маме нравилось и то, что поэтом Волги, ее лесов и высоких берегов был именно Мельников – человек с мельницы, как она сама и все ее тогдашние близкие.
Катя-с-мельницы была наделена живым воображением и ясным, богатым русским языком. Но разговорчивой и общительной, можно сказать, задушевной в своей открытости она была лишь с самыми близкими ей людьми – сказывалось старообрядческое наследие или просто таков был характер нашей мамы, сказать трудно. Домашнее воспитание, приводящее к обостренно глубокому восприятию семейных связей, чувство «локтя родства» – вот что прежде всего характеризует маму. Ее душа была создана не для внешней – социальной – активности, а для углубленной внутренней и внутрисемейной жизни. Всю свою жизнь она самоотверженно посвятила семье. Любила не только мужа, детей, но и братьев и сестер, причем больше любви, если так можно сказать, получали, пожалуй, более слабые. Это означает, что ее любовь, как это и свойственно русской женщине, была родственна жалости-состраданию, в которой, однако, не было ничего унизительного для ее объекта, как это подразумевается западным менталитетом. Сильный и сам сумеет за себя постоять, а вот слабому этого не дано. Поэтому младшего брата Петю она любила как-то особенно нежно – «болела» за него. Мама вообще «болела» за всех нас, и не только тогда, когда мы по-настоящему болели. Нет, всегда, постоянно «болеть» за другого, но близкого и родного человека – в этом все существо нашей мамы.