Визгина Екатерина Петровна, мать, родилась в 1884 году в г. Казани, умерла в 1924 г. в том же городе. И чуть ниже приписка: сведений об отце никаких не имею.
В 1968 г. папа не только пенсионер (с мая 1961 г), но и снят вообще с воинского учета как офицер запаса (с апреля 1967 г.). И казалось бы, он все теперь может сказать о своих родителях, не опасаясь, как прежде, каких-то преследований из-за своего непролетарского происхождения. Но ведь папа и в последние годы воинской службы преподавал курсантам искусство разведки. И как настоящий разведчик по призванию и привычкам не мог давать другие анкетные сведения о своих ближайших родственниках, чем те, которые давал раньше. Поэтому если он что-то и знал от своей матери о своем отце, то не мог этого раскрыть и в эти более идеологически спокойные годы. Но правомерно и другое предположение: папа действительно не имел никаких сведений о своем отце. Как это ни маловероятно, но все же возможно. Поэтому эта неожиданная находка не может пролить окончательного света на вопрос, кем же все-таки был отец нашего папы. Но в том, что касается данных о его матери, то здесь уже никаких сомнений быть не может – сведения, приведенные им в овировской анкете, безусловно, верны. Здесь все указанные им данные оказываются важными – ведь мы не знали раньше ни дат рождения и смерти нашей бабушки по отцовской линии, ни ее точного имени и тем более отчества. Поражает, как мало она жила (40 лет!). Что же касается сестры папы, то он ее здесь не указал и, очевидно, никогда не указывал в прежних анкетах. Это еще раз убеждает нас в том, что с нею он порвал совершенно. И еще один вывод в связи с указанным документом. Фамилия отца нашего папы остается совершенно неизвестной. Ничего, кроме имени (Александр), сообщенным нам отчеством папы, мы о нем не знаем. А в черновике такой же анкеты 1979 г. в графе «отец» папа уверенно ставит прочерк и пишет «никаких сведений об отце не имею», так что даже и имя Александр не подтверждается в качестве обоснованной версии имени его отца. Кстати, так как в дореволюционной России не было ЗАГСов, а регистрация новорожденных происходила при их крещении в церкви, то в случае внебрачного ребенка нередко отчество ему давалось по имени крестившего его священника. Так что возможно, что в конце зимы 1906 г. в одной из казанских церквей папу крестил о. Александр.
Как же папа жил в детские свои годы? Совсем не так, как жила в те же годы мама. Если у мамы была большая дружная и, можно сказать, счастливая и благополучная семья, то у папы ничего из этих благ жизни не было. Нищета и отсутствие близких. Знал он только, по-видимому, материнскую любовь. Это – максимум счастья, возможно в какой-то мере бывшего у него в раннем детстве. Но мальчишкой он уже работал в магазине, торговавшем книгами. Он разносил покупки по домам покупателей. Об этом он охотно мне рассказывал. Именно тогда папа научился приемам обертывания книжных пачек защитной бумагой. Научил потом и меня этому нехитрому искусству, показав простые, но эффективные приемы, которые легко запомнить и исполнить на деле.
Папа не получил домашнего воспитания. Он воспитал себя сам. Self-made man – эти слова как раз о нем. Его воспитывали также комсомол, партия (он состоял в ней с 1929 г.), новое государство со своей идеологией. Страстный, увлекающийся, чуткий к художественным впечатлениям человек волею судьбы должен был жить в лихой век войн, разрухи и революций, а также всего того, что из этого последовало и называлось «социализмом». «Незаконнорожденный», быть может скрывающий свое происхождение от бдительной советской власти, папа учился и воспитывал себя сам в своей практической работе комсомольского вожака. Лидером он хотел и мог быть. Для этого у него были данные, в том числе богатое и быстрое воображение, ловкость и находчивость в речи, исполнительность и честность. Он привык к трудностям и не боялся их, не страшился тяжелой, большой работы. Умел взять себя в руки и добиться успеха. Решительность, смелость, желание учиться и умение учиться – все это обреталось, развивалось и практиковалось им в трудных, для нас едва ли вообразимых условиях жизненной борьбы, в гуще тогдашней «новой жизни». Отвлеченным созерцателем, уединенным «познавателем» он не был. Это я, его младший сын, пошел по этой части, в его глазах вряд ли желанной для его детей. Он хотел видеть своих сыновей сильными, физически развитыми. И поэтому, когда в начале своих зрелых лет я стал вести «спортивный образ жизни», купаясь зимой в проруби и систематически катаясь на лыжах, он меня в этом всячески поддерживал. Я помню папину довоенную брошюру с наставлениями по физической культуре для бойцов Красной армии, ему, конечно, хорошо знакомую. Он учил нас поднимать стул за край его ножки, приучал к гантелям. Учил плавать. И мыслил при этом просто и ясно: старший сын будет заниматься боксом, а младший – изучать искусство спортивной борьбы. И вот мы, два брата, получаем симметричные наставления в виде пособий по указанным видам спорта. Все предельно целесообразно, рационально, утилитарно. Но такая логическая удобопонятность меня отталкивала – мы оба не пошли по этим папиным идеальным предначертаниям ни в выборе профессии, ни в спортивных предпочтениях. Мы, дети, изначально были другим поколением, и наши пути уводили нас в другие сферы.
Жизнь ведь тоже за это время стала другой. В отличие от наших родителей и дедушек с бабушками, мы не знали нищеты, голода и холода, не были вынуждены, будучи подростками, искать любой работы, не были лишены ни одежды, ни обуви и т. п. Материальное благосостояние народа стремительно росло по мере того, как войны и революции уходили в прошлое, а отцы наши успешно делали свои карьеры и уверенно достигали благополучия для своих семей. Поэтому:
Дети среднего класса России,
Мы духовной пищи просили…[14]
Да, мы стали детьми среднего класса. В анкетах в графе о социальном происхождении мы писали – «из служащих». И самой неотложной и мучащей нас задачей была задача духовного роста, культурного восхождения. Это совсем другая жизненная задача, чем та, которую решал отец в своей молодости, начиная с 20-х гг. И дай бог, чтобы мы ее решили примерно с той же конечной оценкой, как решил свою задачу в свое время наш папа.
Со своим пылким, легко вспыхивающим воображением, папа был неравнодушен к магии далекого и чужого, даже чужестранного, что проявлялось у него, в частности, в любви к иностранной аббревиатуре. Так, например, он любил в своих бумагах ставить знак постскриптума, проставляя его иногда даже в не совсем подходящем для этого месте, скажем после замечания классного руководителя в моем школьном дневнике. Но культивировать эту склонность и интерес папе было некогда, да и возможностей, заложенных систематическим образованием, у него не было. Детские и юношеские годы прошли у него в нелегком повседневном труде, это были полуголодные годы. Затем комсомол, общественная работа, урывками учеба и военно-морская карьера, потом война, ранения, снова боевые задания, походы с разведчиками. Только ко второй половине 1944 г, когда папу переводят с Северного флота на другую работу в Подмосковье, у него возникает более спокойная жизнь вместе с семьей. Хотя досуга для самообразования было у папы немного, он тянулся к знаниям, многое схватывая на лету и даже больше из разговоров со знающими людьми, чем из книг. И зна́ком папиной мечты о серьезном филологическом образовании мелькают по его бумагам и письмам эти завораживавшие его литеры P. S.
На Севере папа изучал английский и даже норвежский. Я хорошо помню волновавшие мое детское воображение норвежские книги у нас дома, хранившиеся с военных лет, когда он работал в тесном контакте с норвежскими антифашистами и в непосредственной географической близости от Норвегии. Отдельные скандинавские литеры этих книг своей непохожестью на все мною виденное особенно привлекали внимание. Потом нечто подобное я находил в некоторых немецких буквах.
Зачарованность далеким и ненашим, свойственная отцу, по-своему и с еще более мощным размахом обнаружилась у его младшего сына. Чтобы в том убедиться, достаточно просмотреть мои сохранившиеся школьные бумаги и дневники. С трепетным ощущением «тайнознания», явно смакуя чужестранные литеры, писал я не Гете, а Goethe, и даже обычное задание по истории записывал по-немецки, хотя конечно же история, как и все остальные предметы, преподавалась нам по-русски. А в университете, беспробудно лодырничая, удивлялся, как же мне легко дается английский и какой у меня душевный контакт с нашей англичанкой, хотя я не готовил домашних заданий и нередко отсутствовал на занятиях. Полную волю страсти к иностранщине я дал себе в «Божьекоровских рассказах». После всех этих эксцессов могло прийти только отрезвление.
Вторая половина 20-х гг. – решающее время для нашей семьи, для всех нас. Ведь это время встречи папы и мамы на мельнице в Печищах. Передо мной фотография тех лет. У дверей здания мельничного управления снята группа сотрудников мелькомбината (так стали в советские годы называть мельницу Оконишникова). Из десяти представленных на ней рабочих и служащих глаз сразу же находит два родных лица: бабушку, уже вступившую в ВКП(б) и еще так молодо выглядевшую (ей около 38 лет), и папу (ему лет 20). Приехал фотограф из Казани, вынесли венские стулья из кабинета дирекции, поставили их в ряд, на них усадили рабочих. Сзади сидящих стоят еще пять человек. Их и их должностей я не знаю. Но снимок этот ясно показывает, что папа в свои совсем еще молодые годы далеко не последний человек на мелькомбинате. Сидит он уверенно, даже гордо. Рукава белой рубашки подвернуты, руки сложены на груди крестом. А нога закинута на другую ногу. Хочется предположить, что уже тогда он был комсомольским вожаком и пользовался авторитетом. Быть может, видные работники мелькомбината или даже комсомольские лидеры вместе с партийными активистами и представлены на этом снимке. А вот бедность просто невероятная – сосед папы сидит босой! У папы сандалии на босу ногу.