ЛЕЙБ-МЕДИК
Глава 5Молчун из Альтоны
1
Друзья называли его Молчуном. Он был не из тех, кто болтает по-пустому. Но слушал он внимательно.
Можно сделать акцент на том, что он был молчалив. Или же на том, что он умел слушать.
Звали его Иоганн Фридрих Струэнсе.
В Гольштейне, в нескольких милях[14] от Гамбурга и находившегося поблизости от него небольшого городка Альтоны, располагалось поместье, называвшееся Ашеберг. В поместье имелись известные в большей части Европы парки, и принадлежало оно роду Рантцау.
Парки были разбиты в 1730-х годах и включали каналы, аллеи и посаженные квадратами кусты в традициях регулярного стиля, характерного для раннего барокко.
Парк Ашеберга был прекрасным образцом ландшафтной архитектуры.
Но своей славой парк был обязан использованию своеобразного природного ландшафта. Природа здесь объединялась с созиданием. Это барочное творение с глубокой перспективой аллей и каналов раскинулось вдоль берега озера. Но за ним располагалась возвышенность, именуемая Горой; возвышенность эта шла мягкими складками, со странными долинами, словно кайма врезающимися в горную поверхность; позади достаточно непритязательной усадьбы местность круто уходила вверх, с природной необузданностью, необычной для мягкого датского ландшафта.
Гора была покрыта лесом, это была природная гора, обработанная человеком и в то же время сохранившая свое естественное состояние.
Мягкие, напоминающие ущелья долины. Террасы. Лес. Совершенная природа, созданная и управляемая человеком, и вместе с тем — свобода и необузданность. С вершины горы видно было далеко. Видно было и то, что смог сотворить человек: умелое воспроизведение дикой природы.
Гора имела выход в парк. Дикое в рукотворном. Это была просветительская мечта о владычестве и — свобода.
В одной из складок Горы, в лощине когда-то обнаружили две очень старых хижины. Возможно, это были жилища крестьян или, — что казалось более предпочтительным, — пастухов.
Одну из этих хижин отреставрировали, и по совершенно особому поводу.
В 1762 году Руссо отправился в эмиграцию, после того как парижский парламент соизволил приказать палачу сжечь его «Эмиля».
Он искал себе прибежища в разных местах Европы, и владелец Ашеберга — граф Рантцау, бывший уже человеком старым, но всю свою жизнь тяготевший к радикальным идеям, пригласил преследуемого там поселиться. В его распоряжение собирались предоставить хижину на Горе, он смог бы там жить; вероятно, предполагалось, что в примитивных условиях, рядом с природой, которую он так превозносил и к которой мечтал вернуться, великий философ сможет продолжить свое великое литературное творчество, и что его жизненные потребности и образ мыслей смогут в этом случае счастливым образом совпасть.
С этой же целью возле хижины устроили «капустный огород».
Здесь он мог бы выращивать свою капусту, возделывать сад. Было ли обустройство капустного огорода связано с известным выражением о человеке, который, «забросив политику, преспокойно выращивает свою капусту», неизвестно. Но, в любом случае, капустный огород был приготовлен. И графу, наверняка, была известна «Новая Элоиза» и пассаж, звучавший так: «Природа бежит от исхоженных мест; свое истинное очарование она открывает на горных вершинах, в лесных чащах, на необитаемых островах. Тот, кто любит природу и не имеет возможности посетить ее в отдалении, вынужден воздействовать на нее силой, заставлять приближаться; сделать же это никогда не удается без определенной меры иллюзии».
Ашебергский парк был иллюзией естественного состояния природы.
Однако Руссо так и не приехал в Ашеберг, но его имя мистическим образом связалось с ашебергским парком и снискало последнему славу среди почитателей природы и свободы. Ашебергский парк занял место среди знаменитых «сентиментальных мест» Европы. Предназначавшийся Руссо «крестьянский дом» стал неким прибежищем; хижина в лощине и со временем все более запущенный капустный огород сделались достойными посещения. И дело тут едва ли было в доме пастуха, скорее, в необходимости культового места для интеллектуалов на их пути от увлечения природой к просвещению. Стены, двери и подоконники были расписаны изящными французскими и немецкими поэтическими цитатами, стихами поэтов-современников, но также и Ювенала.
Отец Кристиана, Фредерик V, тоже предпринял восхождение к хижине Руссо. После этого Гору стали называть «Кёнигсберг» — «Королевская гора».
К этому времени хижина сделалась неким святым местом для датских и немецких просветителей. Они собирались в поместье Ашеберг, поднимались к хижине Руссо и там беседовали о великих идеях своего времени. Их звали Алефельд и Беркентин, Шак Карл Рантцау, фон Фалькенскьольд, Клод Луи де Сен-Жермен, Ульрих Адольф Гольштейн и Эневольд Бранд[15]. Они считали себя просветителями.
Одного из них звали Струэнсе.
Здесь, в этой хижине, он много позже прочтет королеве Дании Каролине Матильде отрывок из «Нравоучительных мыслей» Хольберга.
Повстречался он с ней в Альтоне. Это известно.
Струэнсе видел Каролину Матильду, когда она прибыла в Альтону на пути к своему бракосочетанию, и заметил, что она была заплаканной.
Она же не видела Струэнсе. Он был в толпе. Они стояли в одной комнате. Она его не видела. Казалось, что в то время его не видел никто, описывают его лишь немногие. Он был любезен и молчалив. Он был выше среднего роста, блондин, с красивым ртом и здоровыми зубами. Его современник отмечал, что он среди первых стал пользоваться зубной пастой.
И больше почти ничего. Ревердиль, еще летом 1767 года встретившийся с ним в Гольштейне, отмечает лишь, что юный немецкий врач Струэнсе держал себя тактично и ненавязчиво.
Повторим: молодой, молчаливый, умеющий слушать.
2
Через три недели после того, как король Кристиан VII принял решение о поездке в Европу, граф Рантцау по поручению датского правительства посетил в Альтоне немецкого врача Иоганна Фридриха Струэнсе, чтобы предложить ему стать лейб-медиком короля.
Они хорошо знали друг друга. Они провели много недель в Ашеберге. Они поднимались к хижине Руссо. Они входили в «круг».
Рантцау гораздо старше. Струэнсе еще молод.
В то время Струэнсе жил в маленькой квартире на углу Папагойенштрассе и Райхштрассе, но в тот день, когда пришло предложение, он, как обычно, посещал больных. Рантцау не без труда нашел его в одной из лачуг альтонских трущоб, где он делал кровопускание местным детям.
Рантцау без обиняков изложил свое дело, и Струэнсе сразу же и без колебаний отказался.
Он счел предложение неинтересным.
Он как раз закончил пускать кровь у вдовы с тремя детьми. Он, казалось, пребывал в хорошем настроении, но совершенно не заинтересовался. «Нет, — сказал он, — это меня не интересует». Затем он собрал свои инструменты, с улыбкой потрепал по голове всех троих ребятишек, принял благодарность хозяйки и согласился на ее предложение выпить вместе с высоким гостем по стакану вина на кухне.
Пол на кухне был земляным, а детей тут же удалили.
Граф Рантцау терпеливо ждал.
— Ты сентиментален, друг мой, — сказал он. — Святой Франциск среди бедняков Альтоны. Но подумай о том, что ты — просветитель. Ты должен смотреть далеко вперед. Сейчас ты видишь только находящихся перед тобой людей, но раскрой глаза пошире. Посмотри дальше. Ты — одна из самых светлых голов, встретившихся мне, тебя ждет великое призвание. Ты не можешь отказаться от этого предложения. Больные есть повсюду. Весь Копенгаген болен.
На это Струэнсе ничего не ответил, только улыбнулся.
— Тебе следует ставить перед собой более важные задачи. Лейб-медик короля может обрести влияние. Ты сможешь воплотить свои теории… в жизнь. В жизнь.
Никакого ответа.
— Зачем же тогда я столь многому тебя научил? — продолжал Рантцау уже сердитым голосом. — Эти беседы! Эти штудии! Почему одни лишь теории? Почему бы действительно не сделать что-нибудь? Что-нибудь… настоящее?
На это Струэнсе отреагировал и, после недолгого молчания, очень тихо, но отчетливо заговорил о своей жизни.
Его явно задело выражение «что-нибудь настоящее».
Он был любезен, но с оттенком легкой иронии.
— Мой друг и почитаемый учитель, — сказал он, — я все же полагаю, что кое-что «делаю». У меня есть практика. А, кроме того — кроме того! — я «делаю» и некоторые другие вещи. Кое-что настоящее. Я веду статистику всех медицинских проблем Альтоны. Я патронирую имеющиеся в этом городе с 18 000 жителей три аптеки. Я помогаю раненым и попавшим в беду. Я слежу за лечением душевнобольных. Я присутствую и ассистирую при операциях на животных в Анатомическом театре. Я заползаю в убогие жилища, в омерзительные дыры, где люди лежат в зловонии, и навещаю беспомощных. Я выслушиваю нужды этих беспомощных и больных. Я забочусь о больных в женской тюрьме, в лазарете, в исправительном доме, лечу больных арестантов в караульном помещении и в палаческом доме. Приговоренные к смерти тоже болеют, и я помогаю приговоренным сносно дожить до того, как топор палача поразит их, принесет своего рода избавление. Я ежедневно лечу от восьми до десяти бедняков, которые не могут заплатить, но о которых заботится касса для бедных. Я лечу бедных путешественников, за которых касса для бедных не платит. Я лечу проходящих через Альтону батраков. Я лечу пациентов с заразными болезнями. Я читаю лекции по анатомии. Я полагаю, — сказал он, завершая свое опровержение, — можно утверждать, что я знаю некоторые, не полностью просвещенные, стороны действительности этого города. Не полностью просвещенные! Это к вопросу о просвещении.
— Ты кончил? — с улыбкой спросил Рантцау.
— Да, я кончил.
— Впечатляет, — сказал Рантцау.
Это была самая длинная речь, которую ему доводилось слышать из уст Молчуна. Однако он продолжал уговаривать.
— Смотри дальше, — сказал он. — Будучи врачом, ты смог бы излечить Данию. Дания — это сумасшедший дом. Королевский двор — это сумасшедший дом. Король талантлив, но, возможно… ненормален. Умный просвещенный человек рядом с ним смог бы вычистить датские конюшни.
На губах Струэнсе промелькнула улыбка, но он лишь молча покачал головой.
— Сегодня, — сказал Рантцау, — ты можешь творить добро в малом. И ты это делаешь. Я этим восхищаюсь. Но ты можешь изменить и больший мир. Не только мечтать об этом. Ты можешь получить власть. Ты не должен отказываться.
Они долго сидели молча.
— Мой молчаливый друг, — в конце концов, дружелюбно сказал Рантцау. — Мой молчаливый друг. Что же из тебя получится? Из человека, у которого много благородных устремлений и который боится воплотить их в жизнь. Но ты интеллектуал, как и я, и я понимаю тебя. Мы не хотим замарать наши идеи действительностью.
Тогда Струэнсе посмотрел на графа Рантцау то ли настороженно, то ли так, словно его ударили кнутом.
— Интеллектуалы, — пробормотал он. — Интеллектуалы, да. Но я не считаю себя интеллектуалом. Я — всего лишь врач.
Позже, тем же вечером, Струэнсе дал согласие.
Короткий пассаж в тюремных откровениях Струэнсе проливает странный свет на это событие.
Он говорит, что стал лейб-медиком «по случайности», сам того не желая. У него были совсем другие планы. Он намеревался покинуть Альтону и уехать «в Малагу или Ост-Индию».
Никаких объяснений. Только мечта о бегстве, куда-нибудь.
3
Нет, себя он интеллектуалом не считал. В альтонском круге были другие, кто больше заслуживал это определение.
Одним из них был его друг и учитель граф Рантцау. Он был интеллектуалом.
Он владел ашебергским поместьем, унаследованным от отца. Поместье находилось в одиннадцати милях от Альтоны — города, бывшего в то время датским. Экономической базой поместья было крепостное право, или рабское положение крестьян, но, как и во многих других поместьях Гольштейна, жестокость здесь была меньшей, принципы — более гуманными.
Граф Рантцау считал себя интеллектуалом и просветителем.
Основанием для этого служило следующее.
Будучи тридцати пяти лет от роду, человеком женатым и отцом ребенка, он был назначен командиром полка в датской армии, поскольку уже приобрел военный опыт в войске французском, которым командовал маршал Лёвендаль. Утверждалось, что таковой опыт имелся, но доказать это было трудно. По сравнению с подобным опытом датская армия была, однако, более спокойным пристанищем. Опасаться войны командиру полка там не приходилось. В такой работе ему нравился покой. Несмотря на это, он влюбился в итальянскую певицу, что погубило его репутацию, поскольку он не только сделал ее своей любовницей, но и последовал за ее опереточной труппой в турне по югу Европы. Труппа переезжала из города в город, а он все никак не мог образумиться и прийти в себя. Чтобы сохранять инкогнито, он постоянно менял свой облик; то бывал в «роскошном наряде», то переодевался священником; это было необходимо, поскольку он повсюду делал долги.
В двух городах на Сицилии его пытались привлечь к суду за мошенничество, но тщетно, поскольку к тому времени он уже пребывал на материке, в Неаполе. В Генуе он выдал вексель под поручительство своего отца, «наместника в Норвегии», но отдать под суд его не смогли, поскольку он к тому времени оказался в Пизе, где обвинение было выдвинуто, но застало его уже на пути в Арль. Позднее полиция так и не смогла его разыскать.
Итальянскую певицу он, после стычки на почве ревности, оставил в Арле и спешно вернулся в свое поместье пополнить кассу, что оказалось возможным благодаря выплачиваемому королем дополнительному содержанию. После визита в Ашеберг, где он возобновил знакомство с женой и дочерью, он уехал в Россию. Там он посетил русскую императрицу Елизавету[16], находившуюся при смерти. Он пришел к выводу, что понадобится ее преемнику в качестве эксперта по датскому и европейскому вопросам. Кроме того, поводом для его поездки послужила молва, будто скоро, при преемнике императрицы, между Россией и Данией начнется война, и тогда он смог бы предложить этому преемнику некоторые услуги, поскольку датская и французская армии были ему хорошо известны.
Несмотря на столь выгодное для России предложение, многие испытывали к датскому дворянину неприязнь. Его многочисленные связи с женщинами и тот факт, что война не началась, отразились на его репутации неблагоприятно, и многие питали недоверие к «датскому шпиону». После конфликта при русском дворе, в основе которого лежала борьба за расположение одной высокопоставленной дамы, ему пришлось бежать, и он прибыл в Данциг, где его дорожная касса совершенно опустела.
Там он встретил одного фабриканта.
Тот мечтал поселиться в Дании, чтобы вложить свой капитал и встать под защиту правительства, которое благосклонно относилось к иностранным капиталовложениям. Граф Рантцау заверил этого фабриканта, что благодаря своим контактам при дворе он сможет организовать ему желаемую протекцию. Растратив некоторую часть капитала фабриканта, но так и не добившись протекции датского правительства, граф Рантцау сумел вернуться в Данию, в государство, которое он уже больше не хотел «продавать» русской императрице. При этом он, благодаря своему имени и известности, получил от королевского двора годичное содержание. Он объяснил, что ездил в Россию исключительно в качестве датского шпиона, и что теперь обладал тайнами, которые будут полезны для Дании.
Жену и дочь он все это время держал в своем поместье Ашеберг. Тут-то он и собрал вокруг себя группу интеллектуалов-просветителей.
Одним из них был врач по имени Струэнсе.
Этот жизненный путь и эти широкие международные контакты, а также влияние, которое он по-прежнему имел при датском дворе, и были причиной, по которой граф Рантцау считал себя интеллектуалом.
В дальнейшем он сыграет центральную роль в событиях, связанных с датской революцией, роль, которая во всей своей многогранности может быть понята только в свете приведенного выше жизнеописания.
Роль, которую он сыграет, — это роль интеллектуала.
Первое, что он сделал для Дании, это рекомендовал немецкого врача И. Ф. Струэнсе в качестве лейб-медика для датского короля Кристиана VII.
4
Каким же странным городом была Альтона.
Город располагался в устье Эльбы и был торговым центром с населением в 18 000 человек; городские привилегии он получил в середине XVII века. Альтона разрослась в первую свободную гавань Скандинавии, но стала также и свободной гаванью для различных вероисповеданий.
Свободомыслие было полезно для торговли.
Интеллектуальный климат словно бы притягивал к себе идеи и деньги, и Альтона стала воротами Дании в Европу, следующим по значению городом после Копенгагена. Альтона находилась совсем рядом с крупным немецким вольным городом Гамбургом и получила у реакционеров славу змеиного гнезда радикальной мысли.
Таково было общее мнение. Змеиное гнездо. Но поскольку радикализм оказался экономически выгоден, Альтона смогла сохранить свою интеллектуальную свободу.
Струэнсе был врачом. Он родился в 1737 году и в пятнадцатилетием возрасте был записан в университет города Галле для изучения медицины. Его отцом был теолог Адам Струэнсе, который рано увлекся пиетизмом и позднее стал профессором теологии в университете Галле. Он был благочестивым, образованным, праведным, замкнутым и склонным к меланхолии, в то время как мать Струэнсе описывается как человек более жизнерадостный. Пиетизм этот был в духе Франке[17], с акцентом на важность пользы для общества, и находился под сильным влиянием идеи поклонения разуму, столь характерной в то время для университета в Галле. Дом был авторитарным, путеводными звездами являлись добродетель и нравственность.
Юный Струэнсе, однако, восстал. Он сделался вольнодумцем и атеистом. Он считал, что если человеку дано развиваться свободно, он должен, с помощью разума, избирать лучшее. Позднее он написал, что рано стал придерживаться представления о человеке «как о механизме», — выражение, характерное для мечты того времени о рациональности. Он действительно использует это выражение: лишь организм человека способен создать душу, чувства, добро и зло.
Он, очевидно, подразумевает, что проницательность и духовность не даются человеку каким-то высшим существом, а формируются нашим жизненным опытом. Именно долг по отношению к ближнему является целью всего, вызывает внутреннее удовлетворение, дает смысл жизни и должен предопределять действия человека.
Отсюда и вводящее в заблуждение выражение «механизм», которое наверняка должно рассматриваться как поэтический образ.
Он защитил диссертацию «О риске при неверных движениях конечностей».
Его анализ формалистичен, но безукоризненен. Эта рукописная диссертация имеет, однако, одну странную особенность: на полях Струэнсе другими чернилами нарисовал человеческие лица. Он выказывает здесь двусмысленный и неопределенный образ своего внутреннего «я». Он позволяет человеческим лицам заслонять величайшую интеллектуальную ясность диссертации.
Основная же мысль труда в том, что профилактическое здравоохранение является важным, что физическая тренировка совершенно необходима, но что при болезни или травмах необходима осторожность.
Если судить по диссертации, он был хорошим рисовальщиком. Его человеческие лица интересны.
Его текст — не столь интересен.
В двадцать лет Струэнсе переезжает в Альтону и открывает там врачебную практику. Ему всегда хотелось, и потом тоже, чтобы его воспринимали как врача.
Не как рисовальщика, не как политика, не как интеллектуала. Как врача.
Однако с другой стороны он — публицист.
Просвещение имеет рациональное и суровое лицо, и это — вера в разум и эмпирия в медицине, математике, физике и астрономии, но есть в нем и гуманное — просвещение как свободомыслие, терпимость и свобода.
Можно сказать: в Альтоне он движется от суровой стороны просвещения, касающейся развития наук к рационализму и эмпирии, к гуманной, подразумевающей необходимость свободы.
Первый основанный им журнал «Monatsschrift zum Nutzen und Vergnügen» («Ежемесячный журнал для пользы и удовольствия») в своем первом номере содержит подробный анализ опасности, заложенной в бегстве населения из сельской местности в город. Это — социально-медицинский анализ.
Здесь же Струэнсе наделяет врача ролью политика.
«Урбанизация, — пишет он, — это медицинская угроза, имеющая политические причины. Налоги, риск попадания на воинскую службу, плачевное состояние здравоохранения, алкоголизм — все это ведет к возникновению городского пролетариата, чему препятствовало бы более развитое медицинское обслуживание крестьян». Он дает хладнокровную, но жуткую по своей сути социологическую картину положения в пришедшей в упадок Дании; уменьшающаяся численность населения, непрерывные эпидемии оспы. Он отмечает, что «число нищих в крестьянском сословии сейчас превышает 60 000».
Другие статьи называются: «О блуждании души», «О комарах» и «О солнечном ударе».
Откровенно сатирический текст под заголовком «Хвала собакам и чудесное воздействие собачьего дерьма» стал, однако, его крушением. Этот текст был справедливо воспринят как личный выпад против известного в Альтоне врача, который сделал большое состояние на сомнительном средстве против запора, извлекаемом из собачьего дерьма.
Журнал был закрыт.
На следующий год Струэнсе, однако, основал новый журнал. Он старательно воздерживался от оскорблений и от формулировок, отдающих критикой в адрес государства или религии, но все же потерпел неудачу в статье о коровьем бешенстве, которую справедливо сочли критикой религии.
Этот журнал тоже был закрыт.
В своем самом последнем сочинении, написанном в тюрьме и законченном накануне казни, Струэнсе касается этого, так сказать, журналистского периода своей жизни. «Мои нравственные идеи развивались в то время под влиянием изучения трудов Вольтера, Руссо, Гельвеция и Буланже. Я сделался вольнодумцем и считал, что хоть мир и человек и созданы высшим принципом, но что никакой жизни после этой не существует, и что поступки обладают нравственной силой, лишь если они действенным образом влияют на общество. Я находил, что вера в наказание в следующей жизни нелепа. Человека достаточно наказывают в этой жизни. Добродетельным был тот, кто совершал полезное. Догматы христианства были чересчур строги, и те истины, которые оно выражало, были столь же хорошо выражены в трудах философов. Проявления сладострастия я считал в высшей степени простительными слабостями, если только они не имели пагубных последствий для самого человека или же для других».
Его оппонент в чересчур кратком резюме образа мыслей лейб-медика заключает: «Струэнсе считал, что человек — это всего лишь механизм».
Самым главным для него был, однако, труд Людвига Хольберга «Нравоучительные мысли». После его смерти был обнаружен сильно потрепанный экземпляр этого произведения на немецком языке, с многочисленными пометами.
Одной из глав этой книги суждено было изменить его жизнь.
5
6 мая 1768 года началась поездка короля Кристиана VII по Европе.
Его свита в общей сложности состояла из пятидесяти пяти человек; это должна была быть познавательная поездка, сентиментальное путешествие по образцу Лоренса Стерна (позднее утверждалось, что на Кристиана произвела сильное впечатление седьмая книга «Тристрама Шенди»), но, кроме того, целью поездки было при помощи демонстрируемой королевской свитой роскоши создать за границей твердое представление о богатстве и мощи Дании.
Первоначально планировалось, что свита будет больше, но постепенно она стала сокращаться; одним из тех, кого отослали, был курьер по имени Андреас Йорт. Его отправили обратно в столицу, откуда он был сослан на остров Борнхольм, поскольку однажды вечером, «по болтливости и пьянству», во всеуслышание разгласил, что король поручил ему во время поездки искать Катрин Сапожок.
В Альтоне к ним присоединился Струэнсе.
Их встреча была очень странной.
Король остановился в резиденции бургомистра; когда он вечером послал за курьером по имени Андреас Йорт, ему сообщили, что того отозвали. Никакого объяснения дано не было. Поступок курьера совершенно необъясним, — сказали ему, — но, возможно, он вызван болезнью кого-нибудь из членов его семьи.
Тогда у Кристиана случился приступ его странных конвульсий, и он с яростью начал крушить комнату, швырять стулья и бить окна, а на прекрасных шелковых обоях он вынутым из камина угольком написал имя Гульберга, намеренно сделав в нем ошибки. Во время этого бесчинства король до крови поранил руку, и Струэнсе пришлось, в качестве первого задания в этой поездке, перевязывать монарха.
Иными словами, был призван новый лейб-медик.
Его первое воспоминание о Кристиане: совсем маленький мальчик сидел на стуле, из его руки текла кровь, а он ничего не видящим взглядом смотрел прямо перед собой.
После длительного молчания Струэнсе вежливо спросил:
— Ваше Величество, Вы можете объяснить этот внезапный… гнев? Вы не обязаны, но…
— Да, я не обязан.
Через некоторое время он добавил:
— Меня обманули. Ее нигде нет. А если она где-то и есть, то наш путь туда не ведет. А если ведет, то ее увозят. Возможно, она умерла. Это моя вина. Меня должны наказать.
Струэнсе пишет, что тогда он ничего не понял (впоследствии ему все стало ясно), и что он просто молча продолжал перевязывать королю руку.
— Вы родились в Альтоне? — спросил затем Кристиан.
Струэнсе сказал:
— В Галле. Но я очень быстро переехал в Альтону.
— Говорят, — Кристиан, — что в Альтоне живут одни просветители и вольнодумцы, стремящиеся разрушить общество.
Струэнсе лишь спокойно кивнул.
— Уничтожить!!! Существующее общество!!!
— Да, Ваше Величество, — подтвердил Струэнсе. — Так говорят. Европейский центр просвещения, — говорят другие.
— А что говорите вы, доктор Струэнсе?
Повязка была наложена. Струэнсе стоял на коленях перед Кристианом.
— Я — просветитель, — сказал он, — но, прежде всего, врач. Если Ваше Величество пожелает, я могу незамедлительно оставить службу и вернуться к своему простому врачебному призванию.
Кристиан с пробудившимся интересом посмотрел на Струэнсе, отнюдь не рассердившись или разволновавшись из-за его почти провокационной откровенности.
— А вам, доктор Струэнсе, никогда не хотелось очистить храм от развратников? — совсем тихо спросил он.
Ответа на это не последовало. Но король продолжал:
— Изгнать торгашей из храма? Сокрушить? Чтобы все могло восстать из пепла, как… птица Феникс?
— Ваше Величество хорошо знает Библию, — уклончиво сказал Струэнсе.
— Вы не думаете, что невозможно добиться успеха! УСПЕХА! если не сделаться твердым и… сокрушить… все, чтобы храм…
Он вдруг заходил по комнате, где повсюду валялись обломки стульев и осколки стекла. Он производил на Струэнсе прямо-таки завораживающее впечатление, поскольку его мальчишеская фигура была столь хрупкой и маленькой, что едва ли можно было представить, что он сумел произвести такой разгром.
Потом он подошел совсем вплотную к Струэнсе и прошептал:
— Я получил письмо. От господина Вольтера. Почтенного философа. Которому я дал денег для судебного процесса. И он прославляет меня в письме. Как… как…
Струэнсе ждал. Затем это прозвучало, тихо, словно первое, таинственное сообщение, которому предстояло соединить их. Да, задним числом Струэнсе вспоминает это мгновение и описывает его в своих тюремных записках, мгновение абсолютной близости, когда этот безумный юноша, этот король Милостью Божьей, доверил ему тайну, совершенно невероятную и драгоценную, которой предстояло навсегда объединить их.
— …он прославляет меня… как просветителя.
В комнате стояла полная тишина. И король продолжал, все тем же шепотом:
— У меня в Париже назначена встреча с господином Вольтером. Которого я знаю. По своей переписке. Я смогу взять вас с собой?
Струэнсе, с едва заметной улыбкой:
— Буду очень рад, Ваше Величество.
— Я могу на вас положиться?
И Струэнсе просто и спокойно сказал:
— Да, Ваше Величество. Больше, чем Вы думаете.