легченно вздохнули, когда самолет наконец приземлился.
После не особо утомительных телефонных переговоров я получил автомобиль и направился прямо в город. Я отлично здесь ориентируюсь: и прежде выполнял поручения в этом городе, и Компания не была единственной, кто обращался ко мне, когда был нужен специалист моего профиля.
Тащусь на пятидесяти пяти по адресу, указанному на бумажке. Мидтаун, в двух кварталах к востоку от центра, дома в викторианском стиле. Прямь вижу, как по всему району идет, как бишь ее, типа подтяжки лица: богатеи покупают и ремонтируют старые дома, потому что журналы и телевидение сказали им, что пришла пора полюбить старину и восстанавливать старые здания.
Я думаю о других домах на той же улице, о том, что находится внутри них, о том, что я мог бы там сделать. Уверен, что мне бы понравилось и не причинило бы особых проблем, но я заключил сделку по доброй воле, и буду придерживаться ее до тех пор, пока Штинер с Вильянуэвой и люди, стоящие за ними, выполняют свою часть. Вот если они облажаются, если они захотят меня наебать, тогда дело другое — тогда они сильно пожалеют.
Звоню в дверь; дома никого. Правильно. Мне нужно, чтобы никто не беспокоил меня во время просмотра флэш-роликов. Возможность подумать о том, что я хочу сделать, и о том, что я сделать обязан, и эти вещи не так уж сильно отличаются друг от друга. То, что Штинер называет «процедурой», а я — новым способом игры. Не таким уж и новым, если честно — я подумывал о чем-то подобном еще когда был… как бишь его… фрилансером, да и вытворял кое-что такого рода на практике. Полагаю, именно это заставило их нанять меня вместо того, чтобы пристрелить по-тихому, а затем прикопать.
Итак, четыре утра, и я на месте. Я сразу понимаю, что прохожий, пересекающий улицу — из этого дома. Я всегда узнаю их, хотя и не понимаю, почему: разве что монстр-человек признаёт монстра-нелюдя. Я не чувствую ничего, кроме легкой нервозности по поводу проникновения в дом. Проходит всегда легче, чем ожидаешь, но я всё равно каждый раз нервничаю.
Прохожий выходит на свет, я вижу, что это мужчина, вижу, что он не один, и прихожу в ярость, потому что ни чертов Штинер ни гребаный Вильянуэва ничего не сказали о ребенке. А потом я слегка остываю, потому что ребенок тоже один из них. Десять, может двенадцать лет с тех пор, как он встал. Я беру бритву, режу кожу головы под волосами, выдавливаю кровь так, чтобы она сбежала на моё лицо, а затем выхожу из машины, в тот момент, когда они шагнули на первую ступеньку своего дома.
— Пожалуйста, помогите, — прошу я не очень громко, ровно настолько, чтобы они меня услышали, — меня ограбили, они забрали всё кроме одежды, документы, кредитки, наличные…
Они останавливаются и смотрят, как я бегу к ним по улице, и первое, что они замечают — конечно же, кровь. Кого-то кроме них (или меня, естественно) это могло бы напугать. Я добегаю до тротуара и оседаю наземь практически около их ног.
— Можно мне позвонить по вашему телефону? Пожалуйста? Я боюсь оставаться здесь, машина не заводится, а они еще могут бродить вокруг…
Мужчина наклоняется и поднимает меня за подмышки.
— Конечно. Заходите, мы вызовем полицию. Я врач.
Мне приходится прикусить губу, чтобы не заржать. Он может быть администратором, но никак не ебучим врачом. Я чувствую вкус крови и позволяю ей просочиться изо рта, и эти двое, мужчина и ребенок, нетерпеливо тянут меня в дом.
Милый дом. Все это викторианское говно любовно восстановлено, даже эти причудливые штуки на стенах, как их там, текстурированные обои. Я окидываю взглядом гостиную прежде чем мужик прёт меня наверх, говоря, что там у него сумка с лекарствами. Наверняка так и есть, и готов дать руку на отсечение, что их совершенно не беспокоит, что подошедший к дому в четыре утра окровавленный парень без документов может оказаться преступником. Я как-то раз спрашивал Вильянуэву, переполняются ли они когда-нибудь до краев, так чтоб не влезло ни капли, но Вильянуэва ответил что нет, у них всегда находится место для еще одного, особенно когда они ограничены во времени. Рассвет. Я закончу намного раньше, но даже если не успею, солнце доделает работу за меня.
Они так завелись, что завели и меня. Будь на моём месте кто другой, он бы рванул оттуда с воплями. Всё исчезло. В смысле, исчезла человечная, детская часть, оставив лишь адски голодную тварь. Теперь я перестал заморачиваться насчет ребенка, потому что, как я уже сказал, никакого ребенка там не осталось — просто коротышка рядом с верзилой.
И черт побери, если он не засёк опасность. Наверное, я как-то выдал себя.
— Мы спалились! Мы спалились! — орёт он и пытается вмазать мне по лицу. Я приседаю и он пролетает на хрен у меня над головой и катится вниз по ступенькам: бум-бум, ка-бум. Знаете что? Летать они не умеют. А еще они чувствуют боль, и если переломать им ноги, не смогут ходить до тех пор, пока не получат крови, чтобы залечить повреждения. Шея пацана сломана, как пить дать.
Но мне некогда удостовериться, потому что мужик рычит по-собачьи и хватает меня сзади за талию. Они действительно сильнее людей, и можете поверить — больно что пиздец. Он усиливает хватку, ломает мне два ребра; выпитые в самолете напитки вылетают из моего рта грёбаным фонтаном.
— Я буду делать это медленно, — обещает он, — ты будешь страдать сутками и просить о смерти.
Очевидно, что он меня не знает. Больно, конечно, но что бы на меня повлиять требуется гораздо больше пары сломанных ребер, и я никогда никого ни о чем не просил. Эти ребята берут свои реплики из ночных телесериалов и думать способны лишь о том, как бы присосаться к тебе и выпить досуха. У блядских мертвяков, как бишь ее… сужено поле зрения. Они верят в то, что их все боятся.
Вот почему посылают меня: я не вижу нежити, я не вижу людей — я вижу нечто, с чем можно поиграть. Наверное, моё поле зрения не сильно шире.
Затем все идёт уже не так хорошо, потому что он выдирает сумку из моих рук и отшвыривает ее подальше. Затем он тащит меня до конца лестницы, бросает в темную комнату в конце коридора и запирает дверь.
Я замираю, пока я не чувствую, что могу двигаться относительно безболезненно, а затем начинаю раздеваться. На мне рубашка из вельвета с подкладкой из нашитых полосок чистой льняной ткани и две плотных хлопчатых футболки. Я порвал ворот одной из футболок зубами, прокусил ворот второй, но выплюнул (думая о парне, прокусывающем шеи одновременно со мной), содрал футболки и накинул рубашку обратно, не застёгивая. Я готов.
Парень спустился вниз. Я слышу крик пацана, вскоре затихший, и снова шаги обратно вверх по ступенькам. Его ноги заслоняют полоску света под дверью и он открывает дверь.
— Кем бы ты себя не воображал, — говорит он, — скоро ты поймешь, кто ты есть на самом деле.
Я немного похныкал, что успокаивает его достаточно для того, чтобы схватить меня за ногу и потащить к лежащему на спине мальчишке. Вытянув на освещенное место, он встает надо мной так, чтобы я оказался между его ног, и смотрит на мою промежность. Я знаю, о чем он думает, потому что тоже смерил взглядом его, и подумал, что размеры у нас не особо отличаются.
Он садится на меня верхом, и я распахиваю полы рубашки.
Словно невидимый великан врезал ему по морде. Он с воплем отшатывается, даже не разгибая согнутых коленей. Я поспешно сбрасываю его с себя. Он настолько ошарашен, что я успеваю перекатить его на спину, оседлать и выдать полновесных люлей.
Это настоящая защитная татуировка. Я не бахвалюсь, никогда этого не делаю, но я дал ей имя: «Власть и страсть». Одна безумная кольщица из Кони-Айленда набивала её мне, перебирая свободной рукой чётки, и когда я увидел рисунок и подпись — имя, что я дал ему — то понял, что она лучшая татуировщица в мире и поэтому не тронул. Какой-то другой невежа-мудозвон пришёл после меня, вскрыл ей живот и прибил к стенке строительным пистолетом. Но попался на этом я, и татушка, которая спасла её от меня, спасла меня от пули в башку и привела к людям Штинера и любезному Вильянуэве, который, следует упомянуть, тоже католик.
Как видите, эта татуировка очень многое для меня значит во многих отношениях, но в основном я люблю её за её совершенство. Он начинается чуть ниже выреза на футболке, растягивается по груди и спускается до пупка, и если бы вы её увидели, то могли бы поклясться, что мастер, сотворивший её, был там и всё видел.
Крест не просто две доски, а ствол дерева с перекладиной. Гвозди вбиты в предплечья, две кости которых создают естественный упор: на само деле невозможно распять человека на кресте за ладони, они бы разорвались. Терновый венец пронзает плоть до кости, на спутанной бороде отчетливо видны капли крови — чокнутая баба была аккуратной и опытной, так что всевозможные оттенки красного не делают картину грязной. Её не портит ничто; отчетливо видны и черты лица, и следы от бича, и рана в боку (лучшая, как бишь её, визуализация колотой раны, какую я видел за пределами реальной жизни), и выбитые суставы рук, и переломанные ноги.
Нигде вы не найдёте лучшего изображения медленного убийства. Я знаю; я видел немало фотографий и реалистичной живописи, был внутри множества церквей, и нигде не встречал настолько поразительной сцены казни, включая распятия. Особенно распятия, как мне кажется.
Потому что если вы не можете одолеть вампира крестом, то это не значит что ну и хуй с ним, это всего лишь долбанный математический символ и все. Для того, чтобы заставить их биться в агонии, нужно правильное, благословленное распятие в той или иной форме. Моё благословила та сумасшедшая, когда перебирала четки от начала до конца работы. Была ли она в прошлом монахиней? Не думаю, что это имеет значение, но полагаю, что приняв обет, вернуть его обратно не выйдет. Типа как с татуировкой.
Ну, во что бы та женщина не верила, я разделяю ее веру, потому что мне нравится верить в реальность её изображения, и неважно, верит ли вампир подо мной, потому что я его оседлал, а он даже не понимает, как я смог к нему подобраться. Так что пока я иду за своей сумкой (по пути сверкнув татухой перед пацаном и отправив его аут), я рассказываю про ткань из натурального льна, в которую был обернут человек на кресте (чушь собачья, как по мне, но то время всё было натуральным, так что без разницы), и как она сдерживает силу до тех пор, пока та мне не понадобится.