аристократа его колдовской Дар не был особо выдающимся и, кажется, юноша пришел сюда для того, чтобы в первую очередь разобраться в самом себе, найти какую-то внутреннюю опору, получить силу, которую здесь сулили — в результате, однако, себя он со временем и больше терял. В жизнерадостном и мечтательном юноше арайделинг Света, в которой он был введен, выявил какой-то скрытый внутренний разлом; принятое Имя оказалось слишком тяжело для его духа — даже несмотря на то, что Фаннай был до этого инициирован Светом и Жизнью и в плане этики казался достаточно приличным молодым человеком, а не каким-нибудь беспринципным негодяем. Но эту дорогу он осилить не смог или не пожелал, а может быть, еще с самого начала, узнав от кого-нибудь о том, что в Обители можно приобрести Имя, решил ограничить свое обучение лишь этой, начальной частью. Так или иначе, но после бегства жил он недолго. Семья сразу заметила в нем что-то ненормальное — он мучился, не находя себе места, как-то неправильно реагировал на самые простые слова и вопросы, как будто бы что-то во внутренних настройках его души и разума было выведено из строя, повреждено. Состояние его быстро ухудшалось. Гэемон менялся, силясь принять какую-то невозможную, немыслимую форму — словно оборотень, который переходил из человека в животное или птицу, но так и застрял в середине или в первой трети преображения, в каком-то переходном состоянии, которое само по себе совершенно нежизнеспособно — и так и умер в процессе незаконченной трансформации. Родители пытались помочь ему, прилагали свои собственные колдовские таланты, даже позвали кого-то со стороны — но все их усилия в конечном итоге ничего не дали. Фаннай умер, а душу его так и не смогли поймать. Родственники не смогли. Дэвид почти не сомневался, что эта душа вернулась и присоединилась к душам несчастных самоубийц. Не было сомнений и в том, что с душами остальных беглецов произошло нечто подобное. Это вызывало двойственные чувства. С одной стороны, было что-то смущающее в такой посмертной участи. С другой стороны — и чем дальше, тем более вероятной казалась ему эта версия — может быть, Эдвин не так уж далек от истины? Отступники не смогли завершить путь, но все-таки пытались пройти его — неужели они будут отвергнуты, преданы забвению и лишены всякой надежды? Может быть, те, кто служит источнику блага, или даже сам источник (ведь он, как уверяли мастера, имеет свою волю и способен действовать целенаправленно) приготовили для слабых, сбившихся с пути, нечто особенное? Не столь прекрасное, как для всех остальных, но все же не полное исчезновение? В это как-то легко верилось — ведь в арайделинге Света, которым Дэвид теперь жил и дышал, все имело смысл и ничто из того, в чем теплилась еще хоть искра жизни, что имело еще хотя бы крошечный шанс быть исцеленным, не отвергалось.
Время шло, каждый день был заполнен до предела — усвоение все нового и нового материала, бесконечные тренировки, ежедневные открытия в арайделинге Света — никакой возможности остановиться, задуматься, побездельничать, помечтать, всласть поразмышлять на свободную тему — и Дэвид вдруг заметил, что вспоминает Идэль все реже и реже. Жизнь затягивала его, память об убитой жене потихоньку тускнела. Это показалось ему глубоко неправильным, словно он совершает какое-то предательство, идет по самому легкому пути. Он не хотел думать о ней, потому что это было слишком больно. Когда во время уроков его тело, ум или гэемон находились в предельном напряжении, сердце отдыхало. Текущая деятельность поглощала все внимание, не оставляя возможности заглянуть в себя — туда, где со дня свадьбы жила только боль. Но теперь все, кажется, успокаивалось, и когда он понял это, то возненавидел себя. Выходило так, будто бы леди Марионель права: все проходит, и это пройдет. Животное тоскует, потеряв подругу, но подожди немного, милый Дэвид, ты успокоишься и найдешь себе кого-нибудь еще. В весенний сезон, когда тебе захочется искать. Ты, конечно, будешь думать, что у тебя все по-особенному, что это Любовь, при том Любовь с большой буквы — о, у тебя будет еще немало возможностей обмануть себя! Вы, человечки, такие забавные — придаете собственным иллюзиям, в основе которых лежат обыкновенные половые инстинкты, такое сверхъестественное значение, возводите их на пьедестал, поклоняетесь им, считаете очень красивым и благородным отдать жизнь за любовь — хотя даже ваших скудных умишек могло бы хватить на то, чтобы понять: все это самообман, вещи, которые вы сегодня почитаете чрезвычайно важными, завтра сменятся еще более важными, а сегодняшние уйдут в никуда, будут преданы полному забвению... Так говорила воображаемая Марионель, и Дэвид, представлявший ее, может быть, чуть более циничной, чем она была на самом деле, чувствовал, как в нем поднимается...нет, не гнев — о подобных эмоциях он уже почти забыл за время обучения и должен быть забыть окончательно к выпускному экзамену... поднималось какое-то тотальное неприятие того мира, который рисовала Говорящая-с-Мертвыми. Ее мир был ужасен, в нем не было ничего высокого и чистого, она же не только свыклась с ним, но и сама поддерживала его порядки и законы, в которых искажено, испорчено было все, от и до — и сердцевина, и внешняя форма. Неудивительно, что она так говорила — ведь она из числа тех «мировластителей», о которых регулярно вспоминали и Рийок, и Тиклин. А ведь когда-то он хорошо относился к ней, думал даже, что она ему поможет. Дурачок. Она погладила его по шерстке, сказала пару теплых слов тогда, в Долине Теней, когда они искали Ролега кен Апрея, и он попался на крючок. Поразительно, как легко Обладающие могут управлять людьми, если им надо, располагать к себе, если того желают. Рано или поздно ему придется выбирать, кого из них убить для того, чтобы сдать экзамен и показать, что вся их власть, внешне такая великая и грозная, на деле — ничто: иссохшее дерево, пустое внутри. Дэвиду понравился этот образ: да, они, Силы мира — это дерево, не желающее давать плода, а братство Небесной Обители — наточенный топор у его корней. Может быть, в качестве жертвы выбрать Марионель, эту лживую циничную суку! Нет, нельзя. Это будет неправильно. Слишком похоже на месть. Она уязвила его самолюбие, когда он, пресмыкаясь, молил о милости, едва не убила в нем всякую надежду и веру — нет, Марионель не для него. В действиях члена братства Обители не должно быть страсти — одна только чистота помыслов и действий, стремление совершать поступки в согласии с Высшей Волей, во всем и всегда. Он найдет кого-нибудь другого — кого-нибудь, к кому у него не будет личных счетов.
Еще в первом полугодии, когда новеньким только начали рассказывать про чудесный надмирный источник блага, всемогущий и стремящийся привести все существующие миры к совершенству, кто-то из учеников иронично полюбопытствовал, на что похож этот источник и где на него можно посмотреть. Подоплека вопроса, конечно, была ясна: или быстренько покажите нам соответствующий объект восприятия, или отвяжитесь со своим религиозным бредом. Любитель каверзных вопросов, конечно, был награжден несколькими часами общественных работ (за неподобающе легкомысленный тон, которым вопрос задавался), однако мастер Тиклин терпеливо разъяснил, что, во-первых, если бы предмет обсуждения можно было бы достать из кармана и предъявить всем любопытствующим по их первому желанию, то сей предмет никак бы не мог быть тем самым надмирным источником, о котором идет речь. Во-вторых, предмет обсуждения принципиально недоступен восприятию: ведь всякое восприятие осуществляется в согласии с некими законами, однако нет закона, который включал бы источник и тварь в одну систему; все законы, как и вся тварь, — лишь производная источника. Ну и, наконец, в-третьих, источник обязательно явит себя, когда придет время, а пока оно не пришло, лучшее, что можно сделать — усиленно готовиться к его приходу.
Как выяснилось позже, несмотря на то, что сам источник оставался сокрытым, его действие все-таки можно было наблюдать. Это становилось возможным в том случае, если в мире находился кто-то, кто выражал желание стать агентом действия этой высшей надмирной силы. Чем полнее он сопрягал свою волю с источником, тем полнее источник выражал себя в мире через него. Для перестройки себя следовало использовать те средства, которые имелись в наличии — а вот эффекты при этом возникали необычные и труднообъяснимые.
Большинство обычных людей смену состояний своего внутреннего мира контролировать практически не способны, в первую очередь — потому, что не пытаются это делать, это им не нужно и не интересно. Их внимание приковано к внешним вещам, которые вызывают те или иные впечатления, желания, побуждения. И в этом смысле их внутренний мир почти полностью обусловлен той внешней средой, в которую они помещены. Они плывут по течению и тем довольны. Однако даже среди самых обычных, ничуть не «магических» профессий есть, как минимум, одна, освоить которую невозможно, не научившись хоть в какой-то мере менять свое внутреннее состояние по собственному произволу. Это сценическое искусство. Чтобы успешно сыграть роль, актер должен сначала перемениться внутренне, стать кем-то другим: королем, бедной старушкой, грабителем, влюбленным юношей — тем, кем ему положено быть по сценарию. Внутренний мир актера пластичен; актер осознает природу желаний и побуждений не больше, чем любой другой человек, но он способен чисто техническими средствами менять, пусть временно, связку желаний, настроений, взглядов на жизнь, соответствующих некой индивидуальности, на другую, соответствующую индивидуальности какой-то иной. В отличие от актеров, философы и аскеты «внутри себя» не столь пластичны, но это и не удивительно, ведь их усилия направлены не столько на смену состояний, сколько на поиск настоящей причины внутренних побуждений — на поиск самих себя. Их мало интересует, как этими состояниями можно управлять для достижения каких-то «низменных» практических целей, их волнуют другие вопросы: откуда все это берется, где пролегают границы между «я» и «мое» (последнее, по мере удаления от «я» плавно переходит в «чужое») и кто, в сущности, этот таинственный «я», очищенный от всего, что он мог бы назвать «своим» или «чужим»? Сам по себе, без качеств — кто? И есть ли он вообще, или же «я» — чистая химера, фантазия ума, ложная идея, внушенная человеку еще в самом детстве его воспитателями?..