Мне стало его жаль — он выглядел таким измученным, — и я пригласил его в ресторан «Лайонс» пообедать со мной. Идя в ту сторону, мы попали в большую толпу, и я вспомнил, что в Мэншен-Хаус[1] как раз должен был с большой помпой приехать кто-то из королевской семьи. Я предложил Барберу взглянуть на процессию, и он согласился даже с большей готовностью, чем я ожидал.
Через некоторое время переговаривающаяся толпа, в которой передавали все слухи о предстоящем визите, и гвардейцы, занимавшие нужные позиции, некоторым образом повлияли на него. Он начал говорить громко и надменно, а во взглядах, которые он бросал на толпу, появились величие и презрение. Он привлекал внимание и, как мне показалось, вызывал недовольство окружающих людей, и мне стало стыдно, что мы оказались в столь нелепом положении. Но мне все еще было жаль его. Бедолага явно страдал мегаломанией — лишь этим можно было объяснить его уверенность в собственной значимости, тогда как он был мелким служащим, к тому же безработным.
Мы стояли на углу Пиккадилли. Улица прямо перед нами, широкая и пустая, залитая солнцем, выглядела едва ли не втрое шире обычного из-за того, что ее окружали солдаты и конная полиция, а толпа зевак толпилась сзади. Через несколько минут должны были проехать принцы. Толпа затихла.
Дальше все произошло так быстро, что я насилу могу восстановить последовательность событий. Барбер продолжал возбужденно говорить, но все мое внимание было приковано к пустой улице прямо передо мной. Я его не слушал — да и не слышал толком. Но полагаю, именно то, что голос его стих, заставило меня обернуться, и тогда я увидел, что его больше нет рядом.
Я так и не понял, как ему удалось туда пробраться, но вдруг я увидел, что по широкой пустой улице, окруженной строем полиции и солдат, на виду у всей толпы шествует Барбер.
Я стоял как громом пораженный. Да он совсем обезумел! Я ждал, когда же толпа взревет, когда полиция утащит его прочь…
Но никто не шевельнулся. Было очень тихо, и не успел я понять это, как мои чувства слились с чувствами толпы. Теперь мне казалось, что Барбер на своем месте, что мы все собрались здесь, чтобы увидеть, как именно этот плюгавый человечишка торжественно прошествует перед нами. Именно ради него очистили улицу, выставили охрану, украсили дома.
Я знаю, это все звучит дико, но те события произвели на меня такое глубокое впечатление, что я совершенно уверен в том, что именно испытывал, пока Барбер шагал по мостовой. Он шел неторопливо, ничего не осталось от его обычной неуверенной, шаркающей походки, — нет, этот человек двигался размеренно и спокойно, а когда он медленно повернул голову из стороны в сторону, я увидел, что и лицо его изменилось. Это было лицо злого гения, несправедливого и безжалостного — жестокого божества. Я — как и, без сомнения, все в толпе — чувствовал, что между нами и этим одиноким человеком лежит пропасть.
Вскоре я потерял Барбера из виду. Почти сразу после этого я услышал галдеж, крики, рев…
А потом проехала королевская процессия.
— Арестовали его тогда или, затоптанного кавалерией, доставили в больницу, я не знаю. Я не видел его больше и не слыхал о нем, пока не получил то письмо в среду, — сказал я мистеру Г. М.
Мистер Г. М., сейчас один из управляющих хорошо известной табачной фабрики, когда-то работал вместе с Барбером и, невзирая на разницу в возрасте и положении, всегда был к нему благожелательно настроен и покровительствовал, когда мог. Именно поэтому, получив от Барбера письмо, где тот умолял меня как можно скорее приехать к нему в Кент (адрес прилагался), я счел уместным посоветоваться с этим джентльменом, прежде чем отвечать. Он весьма любезно предложил встретиться на вокзале Чаринг-Кросс в следующую субботу и съездить в Кент вместе. В поезде мы и обсуждали все связанное с Барбером. Я рассказал ему все, что знал об этом молодом человеке, и мы сравнили впечатления.
— Вне всякого сомнения, — сказал мистер Г. М., — то, что вы рассказали мне, поразительно. Но в случае бедняги Барбера легко объяснимо. Говорите, в последнее время он много болел? Безусловно, это повлияло на его мозг и на его душу. Сложнее объяснить то впечатление, которое он производил на вас и других присутствующих. Но гнев, который вы всегда испытывали, мог на некоторое время затмевать ваше восприятие. Вы беседовали с кем-нибудь еще, кто присутствовал при этих событиях?
Я признал, что не беседовал. Я ни в коем случае не хотел, чтобы кто-то связывал меня с Барбером. Мне нужно было думать о жене и детях. Я не мог рисковать работой.
— Нет, я вполне вас понимаю, — успокоил меня мистер Г. М. — На вашем месте я бы, наверное, действовал так же. В общем, самое странное во всем этом — тот эффект, который Барбер производил на вас и, возможно, на других. С другой стороны, я не вижу в этом ничего совсем уж необъяснимого. Вы говорили, что Барбер действовал против своей воли — против собственного здравого рассудка. Со всеми такое случается. Любой мужчина и любая женщина, оглядываясь на прожитую жизнь, могут вспомнить множество поступков, которые вовсе не собирались совершать. Мы подчиняемся неким тайным приказам, плывем на корабле, где вместо капитана — серия запечатанных бутылок с инструкциями, каждая из которых должна быть вскрыта в назначенный час. Мы живем, не обращая внимания на мелочи, а ведь именно они годы спустя могут повлиять на нашу жизнь самым значительным образом. И тогда мы можем даже не вспомнить эту мелочь, как бы ни старались. Я, например, до сих пор не понимаю, почему не стал баптистским пастором. Я вроде бы всегда хотел именно этого, но в один прекрасный вечер вдруг обнаружил, что только что закончился мой первый рабочий день в сфере бизнеса. Мы не осознаем многого в своей жизни; даже самые трезвомыслящие из нас значительную часть времени проводят в мечтаниях и грезах. Каждые сутки мы несколько часов спим и видим сны, в которых переживаем приключения, счастливые и не очень, и иногда, проснувшись, не можем забыть их. Мы привыкли спать в той же мере, что и бодрствовать. Кто знает, может, мы спим всегда. Не бывало ли с вами такого, когда вдруг кажется, что вам следует делать нечто совершенно иное, не то, что вы делаете? Такое ощущение бывает, например, после того, как что-то вас потрясло. Но оно не длится долго, а со временем и память о нем исчезает. А у таких людей, как Барбер, напротив, оно возникает все настойчивей, пока наконец они не начинают воплощать свои сны наяву. Так я объясняю все это.
— Наверное, вы правы.
Дом, где Барбер снимал жилье, располагался высоко на склоне холма. Мы запыхались, пока поднимались; шел дождь. Дом этот представлял собой одинокую пастушескую хижину. Далеко внизу виднелась деревня; над красными крышами поднимался дымок.
Нас встретила женщина и сказала, что Барбер дома, но, возможно, спит. Он теперь много спит.
— Не знаю, чем он живет, — сказала она. — Платит нам сущие гроши. Мы не можем больше позволить ему оставаться.
Он и правда спал, откинувшись в кресле с приоткрытым ртом и укрывшись поношенным пальто. Выглядел он очень плохо, а проснувшись, только и делал, что жаловался на злую судьбу. Работу он найти не мог, люди относились к нему предвзято, смотрели косо. И он все время хотел спать, порой не мог заставить себя бодрствовать.
— А какие сны мне снятся! — беспокойно говорил он. — Глупейшие, противные. Я пытался пересказать их той женщине или ее мужу, но они не стали слушать. Не удивлюсь, если они считают, что я немного того. Они говорят, я постоянно разговариваю сам с собой, но я же знаю, что это не так… Как бы я хотел выбраться отсюда! Вы можете найти мне работу? — спросил он, повернувшись к мистеру Г. М.
— Ну, я попробую, Гус. Сделаю, что смогу.
— Боже, вы должны увидеть то, что мне снится! — возбужденно воскликнул Барбер. — Я понятия не имею, откуда берутся эти чертовы образы в моей голове, но я их видел где-то раньше. Мне знакомы эти лица. Не все белые, некоторые смуглые, как цыгане, а иные совсем черные. Я их всех где-то видел. И эти длинные террасы, и фонтаны, и выложенные мрамором внутренние дворики, и синее небо, и солнце, и танцовщиц, у которых ногти на руках и ногах выкрашены красным, и мальчика, в волосы которого я запускал пальцы, и раба, которого прирезал прошлой ночью…
У него был совершенно безумный взгляд, страшно было на него смотреть.
— Я задыхаюсь здесь! — хрипло вскричал он. — Давайте выйдем на свежий воздух.
Он в самом деле начал меняться — не становиться другим человеком, конечно, но лицо его стало жестче, на нем появилось выражение нетерпения, властности и жестокости, и от него самого теперь исходила такая мощь, что она, казалось, вот-вот разрушит бедную маленькую комнатку, где мы собрались. Мы с мистером Г. М. совершенно не хотели ему мешать — это нам и в голову не пришло. Скорее мы хотели прекратить грозу как можно скорее. Мы последовали за ним, вышли на площадку перед домом и смиренно слушали то, что он говорил.
Насколько мне вспоминается сейчас, он сетовал на то, что его душевные порывы встречают сопротивление и власть его неполна.
— Иметь задатки правителя — и ни одного раба, чтобы исполнять мою волю. Желать казнить и миловать — и не иметь для этого никаких средств. Быть властелином мира, но лишь в душе. Как же это злит меня! Деревенский мальчишка здесь счастлив, потому что не имеет устремлений больших, нежели его простая монотонная жизнь. Я же, имея в руке землю… если бы имел в руке землю, хотел бы звезду. О, горе мне! Горе!
Он перегнулся через низкую каменную стену и посмотрел на городок, вокруг которого раскинулись пастбища. Из-за дождя городок было видно смутно.
— А еще эти жалкие оборванцы там, внизу, — медленно произнес он, — которые глумятся надо мной, когда я прохожу мимо, и оскорбляют меня своей безнаказанностью; им нужно всем срубить головы, а я не могу рубить головы! Я ненавижу этот городишко. Как же он омерзителен! Он оскорбляет мой взор.