Терпила как-то выгнулся, острая его бородёнка уставилась прямо на меня. Он чего-то орал…
Энергетика — восхитительная! Я ещё подумал: какой талант! Экспрессия, натюрлих.
И тут он полетел прямо в меня. Терпила.
Не весь — только его голова.
И из неё хлестанула кровь. Как огонь из новогодней ракеты.
Голова упала на лёд, метрах в 2–3 от меня, и от отдачи закрутилась волчком.
Потом дошёл звук. «Хряк» топора.
Ну не будет никогда мастер рубить хоть чью голову прямо на льду! Только на бревне. Иначе можно и инструмент попортить.
Инструмент вошёл в бревно довольно глубоко, мастер хлопнул ладонью по концу топорища, выдернул секиру…
И из открывшихся кровеносных сосудов обезглавленного тела ударил фонтан крови. На полметра примерно.
Красной. Быстро чернеющей. Горячей. От неё шёл пар.
Там, где этот поток попадал на снег — снег стремительно оседал. Как сахар в кипятке. Или как сугроб под струйкой мочи.
Выглядело это как… как раздробленная кость в открытой ране. Белые кристаллики снега в чёрной оседающей крови.
Фонтан ослаб. Потом снова толчком выплюнул очередную порцию. Потом ещё пара толчков все слабее. Потом…
«Вода привольно полилась мирно журча».
Только — не вода. Очень даже «не». И журчания я не слышал.
В том момент, кроме нарастающего грохота тамтамов в собственной голове, я вообще ничего не слышал.
Обтулупленные у бревна подхватили… останки. Под руки. Это… тело без головы. Которое только что было человеком. Живым. Экспрессивно кричавшим. Талантливо… А они его…
Опрокинули на спину. И поволокли к проруби. Куда и кинули.
Без всякого «на счёт три». Без брызг, без всплесков. Спихнули. Отработано.
Краем глаза поймал какое-то движение. Прямо передо мною отрубленная голова как-то дёрнулась, державшиеся сжатыми мышцы — расслабились, нижняя челюсть — отвалилась. И — завалилась в бок. На правую щеку.
Из открывшегося обрубка шеи неторопливо вылезло что-то мокрое и красное. Вроде тряпки.
Хотя — какие тряпки в голове… Не женщина же. Наверное — язык. Корнем вперёд. Съехал по гортани. Окончательно расслабился. Остаточные мышечные явления…
В моей голове что-то тоже… вспыхнуло. И я отключился.
Глава 2
Пробуждение было… из серии «Мама! Роди меня обратно!». Как от толчка. Хотя почему «как»? — От пинка одной из этих волосато-лохматых жертв горилльего аборта. Которых я сдуру посчитал всего-навсего человеческим коллективом бомжующей самодеятельности. А они друг другу головы… на раз. Топором. С хеканьем.
Картинка заваливающейся на бок отрубленной головы… чернеющие на глазах пятна крови… оседающий, расползающийся в крови снег в тусклом свете зимнего утра…
Я только успел откинуть голову на бок, и меня снова начало выворачивать.
Кажется, этот ублюдок ткнул меня сапогом в спину. Кажется, это только усилило мои спазмы.
Желудок — пустой. Слюни, сопли, желудочный сок… всё наружу. Там ещё есть такая штука, которую мы в шутку называли «двенадцативерстной кишкой». Если она тоже из меня горлом пойдёт, то от чего я умру раньше — от удушья или от кровопотери?
От горилльих пинков и собственных телодвижений шапка у меня свалилась. По волосам потянуло холодком. Ублюдок присел, ухватил меня за волосы… Хрюкнул. Как-то удивлённо. И ушёл.
А я с радостью обнаружил, что мой ступор уже не носит такого тотального характера, как аплодисменты на партийных съездах. В смысле: «бурные продолжительные, переходящие в…» в захлёбывание собственной блевотиной. Втягиваюсь, адаптируюсь.
«Если вас легонько стукнуть — вы, конечно, вскрикните.
Раз ударить, два ударить… А потом привыкните».
Ага. Привыкаю.
Мысли появились. Уже хватало сил не только дышать да сердце у горла ловить.
Что за уроды? Какой-то «Затерянный мир» с продвинутыми придурками горилльского происхождения?
Нет, я неплохо отношусь к гориллам. И вообще — к братьям нашим меньшим. Как и к братьям нашим большим. Одни ковыряются в собственном дерьме, другие — в государственной безопасности. Бедненькие… Но я-то тут причём?!
Я ж вырос на асфальте, для меня и корова живьём — уже экзотика. А уж горилла… Да ещё — продвинутая… И вообще, я же ни в экологических движениях, ни в защите прав животных…! «Не состоял, не участвовал, не привлекался…». А тут охренительно здоровенная скотина пинает меня по рёбрам.
Меня! «Человека и гражданина». Который — «звучит гордо». Да я вот только встану, да я этого придурка…
И плакат большой нарисую: «Каждому гориллу — по отдельному помещению! Зарешеченному».
А, кстати, вот и он.
Урод вернулся не один. Как раз к тому моменту, когда я отвалился на спину. Кое-как выровнял дыхание и с блаженством ощущал, как на смену холодному поту снаружи приходит нарастающая боль внутри. Но не сразу, а постепенно. Драгоценные мгновения равновесия неприятностей. Кайф!
Ног я не чувствовал от коленей вниз совсем. Сами колени просто разламывало.
Вообще-то, я по жизни здоровый человек. Ну, относительно. И годы мои отнюдь не юные, и образ жизни… Да и сама жизнь…
Вот, к примеру, режущая боль в пальцах — давно и хорошо знакомо. Как-то на «северах» сдуру приморозил руки. Выстебнулся без перчаток. Буквально, от автобуса до казармы пробежался. Потом десятилетиями при переохлаждении появляются очень характерные болезненные ощущения. Острые.
Но это всё — полная нирвана по сравнению с тем, когда вам в лицо суёт горящую палку какая-то образина. Невообразимого роста, вида и запаха.
Ну, с ростом понятно — я лежу на полу. Точнее — на земле.
Темно. Сыро. Где-то вода капает. Запах… аж глаза режет. «Дышите ротом» — называется. Вроде какого-то подвала. Или ямы. И два уродища чего-то требуют. От меня. В этом моем… лежании. На своём идиотском горилльем абсолютно непонятном языке.
Нет, неправда — три. Уродов было три. Просто третий — мелкий. Два больших: один ублюдок, который был вначале. Второй — ещё мохнатее. Поскольку — в шубе. Явно не норковой. Проще — тот же тулуп, только коричневый и мехом наружу. Причём мех мусорный, свалявшийся.
А третий — вообще пугало огородное. Почти вдвое ниже, замотанное в какое-то тряпье. По груди и по спине — тряпье крест-накрест завязано. Из-под шапки, или чего там у него сверху, торчат какие-то лохмотья. Из-под которых выглядывает синий кусок скрюченного и свёрнутого на сторону носа. С длинной каплей на кончике.
Натюрморт… выразительный. Экспрессионисты — отдыхают, сюр — довлеет, шизуха — косит.
И вот это убоище усаживается на корточки возле моего темечка и начинает рассматривать мою голову. Слава богу, хоть не рубить. Или — отрезать. А то они… наловчились. Обезьяны с секирами.
Я вообще-то быстро учусь. С одного раза.
А ещё лучше — ни с одного.
«Мудрый учится на чужих ошибках. Умный — на своих. Дурак — ничему не учится» — международная народная мудрость.
Мда… По жизни взыскую мудрости, хотя не знаю, как бы собственной дурости избежать.
Триалог над мой головой начал принимать всё более интенсивный характер. Громкость и частота высказываний существенно возросли. Как ни странно, я, кажется, начал понимать отдельные слова. Точнее — частицы, междометия и местоимения. Типа «тя», «мя» и, естественно, (что наш российский слух везде слышит?) — «мать».
Позже я понял, что понял всё неправильно. И вообще: здесь эта «мать» не существительное, а часть глагола из здешнего Уголовно-процессуального. Но слух всегда слышит знакомое и ожидаемое.
Потом чучело огородное трубно высморкалось, помогая себе большим пальцем. Слава богу — в сторону, а не на мою многострадальную головушку. Появился ещё один обтулупленный ублюдок.
Видимо, персонаж в шубе был начальником. Ему ничего тяжёлого брать в руки нельзя. Типа: раз начальник — значит больной. Или — беременный. Новичок вдвоём с напарником подхватили меня под белые рученьки (болят будто ножом режут) и поволокли головушкой вперёд (и на том спасибо благодетелям), стукая ножками моими не хожалыми обо всякую хрень по дороге (а и пофиг — все равно ног не чувствую).
На улице было светло. Аж глазам больно.
Повезло. В смысле: солнца не было. Солнечный свет зимой… Такой радостный, праздничный. На белом снегу. Отражающийся, искрящийся, яркий…
Вас из погреба после длительного сидения вынимали? Совет: не радуйтесь. Простору, свету, родной милиции-полиции… Закройте глазки. Поплотнее. А то вот эта ваша первая искренняя радость запросто обернётся большими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Когда глаукома уже не страшнее насморка.
Впрочем, и многие другие искренние первые радости в разных других ситуациях тоже оборачиваются… «на всю оставшуюся жизнь».
Воздух во дворе… В засыпанном навозом, с расписанными жёлтыми разводами мочи сугробами, с запахом гари от дымящегося ещё кострища с одной стороны, и десятком изредка попукивающих и непрерывно пованивающих лошадей с другой…
Воздух этот был настолько свеж, пьянящь после подвала, что я сразу «поплыл», глупо улыбаясь. Зачем нам водка, когда можно просто дышать? Относительно чистым воздухом после совсем не чистого подземелья. Радость — производное от сравнения. Я вдохнул, сравнил… И глубоко обрадовался.
Вот такого, радующегося до глубины души, с идиотской улыбкой на лице, меня закинули в какие-то дровни, набросили на лицо какую-то вонючую шкуру… И мы поехали. Куда-то…
Помню, на место добрались затемно.
Снова темно, холодно, в стороне — чёрная полоса леса. Только на этот раз место прибытия — двор. На горе. Двор под снегом. Так заметён, что забор не просматривается. Снаружи сплошной высоченный сугроб стеной в обе стороны.
Вроде сугроба у забора вокруг взлётной полосы в авиапорту Нового Уренгоя: в три моих роста в середине лета.
Видна только протоптанная, уже несколько заметённая, стёжка в снегу к воротам. Не в Уренгое — здесь. Ворота ни закрыть, ни открыть — завалено сугробами. Только протиснуться. Что возница и сделал. Со мной на руках.