Ну приложил пару раз рёбрами. Ну так неудобно же.
Посреди двора — самый высокий сугроб. Опаньки! А в сугробе дверка. Обледенелая и примороженная. А за ней ещё одна. Ну зачем же меня — и так больно, головой об косяк? И об второй… Вот мы и в домушке. Или — в норушке.
Здесь тоже темно. Холодно. Пахнет давно остывшим кострищем, мёрзлой пылью, смёрзшимся старым навозом.
Возница сунул меня к одной из стен. Посадил на лавку.
Наверное, это то, про что «Песняры» пели: «бо на лаву не всажу». Этот — «всадил». Сижу-отдыхаю. Возница чего-то бурчал: препирался с пугалом. Пугало бегало по домишке, что-то делало. А мне стало жарко. Как-то совсем жарко. Как перед пылающим камином.
«Горел пылающий камин.
Вели к расстрелу молодого.
Он был красив и очень мил.
Но в жизни сделал много злого».
А я — нет. Не сделал. И уже, похоже, не сделаю — не успею.
Я стал стаскивать с себя армяк. Или это называется «зипун»? Потом меня повело в сторону, поплохело. Темнота снизу резко придвинулась к лицу. И — ударила.
На этот раз я вырубился надолго. Насколько — сказать не могу. Потом слышал рассказы — каждый раз продолжительность моего беспамятства увеличивалась. Последний раз говорили о сорока днях, что явное вранье. Но, видимо, пару-тройку дней я, в самом деле, был у грани.
Не первый такой… «гранёный» эпизод. Или правильнее — «граничный»?
Первый был в лесу у речки. Если бы тогда меня мужики не повязали и не повезли на казнь — спасители мои, благодетели — я бы там дуба и врезал. Или — «лапти сплёл». Очень быстро. Хоть плести лапти ещё не умел.
И это далеко не последний эпизод, когда я оказывался «на грани». Потом тоже были случаи… «из жизни пограничника». Но и этот мог вполне оказаться «самой большой жирной точкой на персональном жизненном пути».
Вообще, что в прежней жизни, что в этой: когда я вижу взрослого человека, я всегда удивляюсь. Не сильно, но на фоне всегда эта мысль есть: как же тебе удалось? Дожить. До седых волос, до ума и матёрости, до первой любви… Ведь у каждого было столько… случаев. А ты — живой. Всё ещё. Удивительно.
И было, наконец, моё первое самостоятельное пробуждение. Без пинков, ударов, бросания из откуда-то куда-то… Я просто открыл глаза.
Небольшое помещение. Темноватенькое. Стены бревенчатые. А брёвнышки-то — так себе. У «новых русских», да и у «не новых финских» строят из брёвен помощнее. Явно не «Хонка» с их вывернутом наизнанку брусом. Откуда-то слева сверху идёт дневной свет. Немного света. И холодком тянет. Надо бы глянуть. Но первая же попытка отдалась такой болью… И в голове, и в позвоночнике. Я охнул.
С другой стороны помещения раздался голос. Женский. Не сильно контральто, но половая принадлежность определяется.
Я ещё подумал: опять глюк. Откуда в этом горилльско-палаческом маразме женщина?
И тут из-за загородки появилась… Моё давешнее чучело. Точно — нос свернут на сторону, кончик висит. Правда, теперь — без сопли. Платочек беленький. Какая-то кофта? Юбка? Или передник? На ногах… А я знаю — как это называется! А называется эта хрень… Чуни. Точно! Хотя, может, и нет…
А ещё женщина была горбатой. Ведьма? Баба-яга? По фактуре подходит, но антураж, декорации… А где кот-баюн? Кис-кис-кис. Не отзывается. Ушёл по делам.
«Цепь златую снёс в торгсин.
А на выручку один — в магазин».
Тут я вспомнил катящуюся голову…
Хватит киношных объяснений! Тут что-то другое. И очень нехорошее. Страшное… Если людям публично головы рубят…
И вообще: баба-яга — мужик. Причём благородный (бай) и уважаемый, как старший брат (ага). Что-то типа: «наш высокородный старший брат».
Пока всё это прокручивалось в голове… Ме-е-е-едленно. Поскольку постоянное пребывание в положении «шандарахнутый в голову» — живости мышления не способствует, пугало (сохраним пока это название) приволокло горшок с каким-то горячим травяным отваром. По запаху — чабрец, чистотел и ещё что-то. Пристроило слева от меня на столе вдоль стены, намочило тряпку и так спокойненько (а называется это: «ничтоже сумняшись» — во какие слова из меня вылезают!) сдёрнуло с меня одеяло. И остался я «эз из». В одном, знаете ли, «костюмчике от Адама». Перед этой горбатой дамой со скособоченным носом.
Все-таки, сильно в нас эти евреи свои правила вбили. Глубоко и надолго. И в христиан, и в мусульман. «Не обнажай наготы…». Всё оттуда, из Торы. Ни у греков, ни у римлян такого не было. Буддисты до сих пор не понимают. Какие-то чукчи и те — чисто по погоде: холодно — оделся, тепло в чуме — ходи голый, пусть тело дышит.
«Нет на свет лучше одёжи,
Чем крепость мускулов и бронзовость кожи».
Наши тоже пытались. Но с такими лозунгами на Руси — только стреляться. Или — под суд. Широта с долготой у нас… И не только географические.
Моё чисто рефлекторное возражательное движение вызвало у пугала некоторое удивление. И было безуспешным. Поскольку ни рукой, ни ногой я шевельнуть не мог.
Чувствовать — чувствую. А шевельнуть — не работает. Отвратительное состояние.
Раньше я про такое только слышал. От тех, кого в 41-м, в первые дни после мобилизации, накрывало сильными бомбёжками. Сходная картинка была и в Афгане. Когда, по первости, необкатанная молодёжь под интенсивные ракетно-миномётные попадала. Конечности тёплые, онемения нет. И чувствительности — тоже нет.
Но я же ни под бомбометание, ни под артобстрел… Или…?
«Что-то с памятью моей стало.
Всё что было не со мной — больно».
Дама, тем временем, стащила с моей головы платочек. Ё-моё, а я и не заметил. На меня ж девчачий платочек одели! Как в детстве мама при болезни заматывала. От сквозняков, чтоб в уши не надуло. А ещё так покойникам челюсть подвязывают. Для придания приличного вида усопшему телу в момент последнего прощания с родными и близкими.
Пугало стало протирать мне голову чистой тряпочкой, смоченной в этом отваре. Кажется, я собирался сказать что-то умное. Хотя трудно придумать что-то приличное в таком положении. В полном, извините за выражение, бессилии. Не в смысле: «помогите виагрой». А в смысле: руки-ноги не шевелятся. Странное такое чувство — будто пустые.
Но тут ещё одна вещь меня поразила — ощущения кожи головы.
Я же себя сверху видеть не могу. Как там моя маковка-тыковка поживает — не видно. А чувство такое, что тряпочка с кипяточечком прямо по коже черепа елозит. То есть — волос там нет. А… где?
По этому поводу никогда особенно не комплексовал.
«Кто смолоду кудреват — тот к старости лысоват» — русское народное наблюдение.
Жизнь, она как стригущий лишай — освобождает от расходов на причёску неизбежно и необратимо.
И вообще, идеальный самец хомосапиенса выглядит как лысеющий волосатый мужичок невысокого роста на кривых ногах. Что-то там с балансом гормонов. В общем, «козёл безрогий» — идеальный производитель лысых обезьян. «Безрогий» — если у него «коза» — дура.
Горбунья тоже разглядывала мой череп с некоторым недоумением. Потом наклонилась над моим лицом и осторожно выдернула у меня кусок… брови.
Кто это сказал: «выщипывание бровей — болезненная косметическая процедура»? Просто по лицу рукой провела и… — вторая бровь у неё тоже в ладони. Ещё пара движений и у меня, похоже, ни бровей, ни ресниц. Вот лежу я тут — весь из себя голый.
Дважды голый — голый череп на голом теле.
Дама хмыкнула и, внимательно разглядывая собственную ладонь с моим волосами, удалилась. Даже забыла накинуть на меня овчину. А это нехорошо, в доме, всё-таки, довольно свежо. Скоро с её половины донёсся запах палёного волоса. Наверное — моего.
«Волос жгут, волос жгут.
Как прощальный салют».
В сочетании с привычными уже в этом домишке запахами какой-то кислятины и свежего птичьего помета, «салют» — прощальный для всех с нормальным нюхом.
Стенка между нашими половинами дома (я таки пригляделся) была не стенкой, а печкой. Только занавешенной с моей стороны. Между стеной дома и печью — проход. И тоже занавеска. Из мешковины какой-то. Ну, это-то я видал. А вот земляной пол — в жилом-то доме — прежде не приходилось. И потолок…
Я довольно долго тупо смотрел вверх над собой. Напряжённо пытался понять — что это такое я вижу.
«Лежу на спине и балдею.
Здоровья свово не жалею…»
Наконец, понял: вижу что-то неправильное. Нет потолка — сразу крыша. Видны стропила — ошкуренные, но не струганные жерди. И такие же — поперёк. На пересечении — жерди перевязаны. Но не верёвка.
«Не пойтить ли погулять,
Лыка свежего надрать?»
Даже представления не имею, где я это слышал. А вот здесь — увидел. Перевязь, похоже, из лыка. А сверху на жердях такое… неприятного светло-серого цвета… Кора. Чья — даже представить не могу. Но и на взгляд видно — мокрая, грязная и липкая. Грязная — понятно. Пол земляной, а пыль протирать на этот… не-потолок — никто не полезет. И ещё: готовка на открытом огне… Всё в избе вызывает при прикосновении ощущение…
На уроках химии говорили: «сальный на ощупь». А девчонки наши добавляли о некоторых… знакомых: «а также на вид, слух, запах и походку».
Ещё: оно всё мокрое. Тоже понятно: снаружи снег, внутри тепло. Даже если не течёт, то от конденсата — никуда.
В левом углу под потолком дырка. Точнее: в последнем и предпоследнем брёвнах вырезано по половинке. Получается дырка, сильно примерно говоря — прямоугольная. Ладони в четыре площадью. Оттуда и тусклый свет зимнего дня, и такой же воздух.
Ага, угадал. Раз есть дырка — должна быть затычка. Ну, или — «закрывашка». Под дыркой на лавке две затычки по размеру. Одна — просто деревяшка с ручкой. Пресс-папье-маше. Без «папье» и «маше».