Патриархальная идиллия… В которой отрубленная человеческая голова летает как новогодний пиротехнический снаряд…
Из-за занавески появилась горбунья. С агрегатом в руках. Агрегат более всего напоминал здоровенную глиняную ложку. На ножках. С сильно фигурной ручкой. Поверх этой ручки располагалась длинная горящая щепка. Горящим концом над супонесущей частью, в которой была вода. Горбунья несла это сооружение осторожно, двумя руками, пристроила на столе рядом с моей головой и радостно мне улыбнулась. Или — оскалилась.
Мимика при сломанном и свёрнутом на сторону носе… воспринимается несколько неоднозначно.
Что радовало — о пожарной безопасности здесь заботились: вот, воду в ложку налили. Всё остальное… скорее огорчало. Свет, например, явно не включают. В принципе. Поскольку выключателей нет. Вообще. Вместе с проводкой, лампами, люстрами…
Мораль: темно. И будет темно.
«Сегодня ночью женщина в годах
Запуталась ногами в проводах.
И стало словно в космосе темно,
Весь мир похож на чёрное пятно».
Похоже, что здесь «женщина в годах» — не сегодня запуталась. А сильно раньше. Провода распались в прах со всей электрикой. Сплошной наив, примитив и натурал. «Весь мир похож на чёрное пятно».
То, что здесь светило — ещё и грело, и воняло.
Ну почему я не бард? Источник вдохновения в виде «смолистых веток» — вот он, под носом. И, как я предполагаю — надолго. Вместе со специфически запахом, от которого ничем не отмоешься. И такой же копотью. Огонёк тусклый, слабенький, всё время пляшет. А вот от внезапного шипения дёргаться не надо — просто прогорел кончик щепки и упал в супонесущую часть.
А щепка эта называется… Конечно! Это ж — «лучина»! Её — щиплят. Или — щипают? Щепят? Она рифмуется с именем Арина. Наверное — Родионовна. И песня так называется. Тоскливая. Как долгий зимний вечер в условиях одноимённого освещения.
А агрегат называется — «светец». Точно. Какой я молодец! Вспомнил и поименовал.
Поименовать — это важно. Потому как одно дело просто сказать: «Пшёл ты». А совсем другое: «Пошёл ты на…» с однозначным указанием пункта назначения, маршрута движения, рекомендуемого скоростного режима и возможных путей объезда. Для такого однозначно-исчерпывающего описания необходима соответствующая взаимно-принятая система поименования… путевых сущностей.
Моё бытописание вкупе с этнографией самопроизвольно перешли к следующему шагу — снова появилась горбунья с явным желанием меня покормить.
Похвально. Из того, что я помню, с самого моего самообнаружения на заснеженном склоне, моё ротовое отверстие функционировало исключительно реверсивно. А кушать-то хочется.
Горбунья притащила миску с чем-то вроде бульона из лопухов. Явно — из лопухов. И — для. Для меня болезного. Поскольку запах мяса, а равно и что-то плавающее — не наблюдались. Наверное, из сушёных лопухов — зима, однако. И сунулась впихивать в меня это… едево. Ложкой.
Ложка — деревянная. Отнюдь не «Палех». Сильно отнюдь. А делают их из заготовок, которые называются «баклуши». Их «бьют». «Бить баклуши» — старинная русская забава. Заготовку данной конкретной ложки били долго и упорно. Но без толку: «горбатого — только могила…». Кстати, тоже исконно-посконное наблюдение.
Потом полученный экземпляр так же использовали. Долго и сильно. Хорошо бы — по прямому назначению, для еды. Хоть — чьей. А то ведь, судя по серому цвету в разводах некогда белого дерева, могли и помешивать. Что-либо… Непотребное… Или даже помет из-под птичек… В курятнике всегда есть место подвигу, куда с лопатой не подберёшься.
Нет, прав был великий русский полководец финского происхождения Александр Васильевич Суворов, когда в своей поистине гениальной книге «Наука побеждать» уделил куда более внимания мытью ложек и дезинфекции полковых котлов, нежели широко известному «суворовскому» штыковому удару. Конечно, «пуля дура — штык молодец». Но кишечная палочка — ещё дурнее. И когда чудо-богатыри дохнут не на поле брани за немецкую матушку-царицу, вымотанные стовёрстным «суворовским переходом», а у отхожего места, утомлённые бесконечным поносом — тут никаким штыком не поможешь.
Желудок принял пару ложек этого кипяточка с жиденьким силосным привкусом и взбунтовался. Бунт собственных органов. Внутренних. К этому надо — с уважением. Желудочный бунт — он такой… «Бессмысленный и беспощадный». В смысле: ждать пощады от собственного желудка — бессмысленно. Сам же накормил.
Я закрыл входное отверстие и отвернулся к стенке. Ну вот такая я неблагодарная скотина — его тут с ложечки кормят, а он морду воротит! Не тут-то было. Горбунья ухватила меня за нижнюю челюсть и рывком вернула в исходное рабочее положение. При этом что-то в челюсти провернулось, как-то нехорошо хрупнуло, я пошевелил языком и… и выплюнул прямо в ложку под носом зуб.
Реакция горбуньи оказалась… эффективной.
Убрав миску и ложку, переставила светец поближе и… полезла мне в рот руками. Я и мявкнуть не успел. Она пальцами ковырялась в моих зубах, а я пытался вспомнить — а мыла ли она сегодня руки? Чёрная кайма под ногтями была, но небольшая. Поскольку и сами ногти коротко острижены. Точнее — обгрызены. Пока она у меня перед носом ложкой манипулировала — разглядел. Видно, что с маникюром у неё проблем нет. Ввиду полного отсутствия оного. Как в птичнике своём за печкой у курей чистила — слышал. А вот плеска воды после этого — нет.
Тем временем моя птичница-стоматолог вытащила, вывернула, выковыряла из меня штук 8 зубов.
Моих. Родных. Разных.
Практически без боли.
Отсела на лавку у противоположной стенки и начала разглядывать свою добычу.
Картина маслом: «Бодайбо. Алмазодобытчики вскрыли „Трубку мира“ и думают: ё-моё…».
Деточка, ну откуда у меня там алмазы? Есть, конечно, умельцы, которые камушки через таможню таскали. Но это же на другом конце пищеварительного тракта делали. Может, тебе и туда заглянуть?
Горбунья подняла на меня глаза и…
«Из глаз её горькие слезы
Ручьём полились на лицо».
Двумя ручьями.
Честно говоря, я как-то растерялся. Как-то давненько никто «не плакал обо мне». О моих проблемах, попаданиях, зубах тех же… Конечно, плач женщины это, вообще говоря… не эстетично. А когда у неё ещё и нос на бок свернут, и кончик перебитый висит… А на кончике уже и сопля собирается…
Но глаза-то светлые, ясные. Слезы-то горькие, искренние… Как-то поддержать, утешить…
И тут я сдуру ей улыбнулся. Имея в виду — ободряюще.
Горбунья взвилась с места как истребитель вертикального взлёта. Шарахнула в меня моими же зубами веером — только пулемётная дробь по стенке — и выскочила вон. Тук-стук-грюк и аж дальняя входная дверь хлопнула.
Мда… А что бы вы хотели? Вы представляете себе улыбку лежащего на смертном одре синюшного лысого подростка в исполнении половины зубов?
Диктуя записки эти положил я себе за правило точно и детально восстановить события и мои собственные чувства того времени. Отнюдь не изменяя их в угоду мнениям и суждениям даже и нонешним собственным. Не нарушать писания сего знаниями, обретёнными в иные, последующие, времена. Однако же здесь полагаю необходимым отступить от своего же собственного правила и указать на две вещи.
Одна весьма конкретная: в те времена я совершенно не представлял себе причину слез этой женщины. Не имел никакого представления о её планах, для коих сие событие произошедшее представлялось угрозой. И это хорошо, ибо сказано у Екклесиаста: «Умножающий познания — умножает печали». Поделать я ничего не мог, находясь в те поры в состоянии совершенно немощном. Да и — в несмысленном. Печалей же у меня и без того довольно было.
Другая же вещь более общая. Я не понимал мыслей и стремлений людей сих. Видел в них людей осмысленных, равных себе. Ибо таковы были отношения между людьми в моей прежней жизни. Полагал я, по свойству натуры своей и совершенно безосновательно, что и думами своими они схожи со мною.
Ныне же, когда и звуки, и слова языков здешних, а равно и мысли, и чувства жителей местных мне довольно внятны, то и понимать их труда уж не составляет. Но теперь часто я и сам тому не рад. Ибо понимание означает со-чувствие, даже и прощение. А по твёрдому убеждению моему, то, что сотворили они своими мыслями и душами вечными, делами и безделиями, то, что называют они «Русь Святая» — не может быть прощено. Ибо сие означало бы ослабить десницу мою на выях их, отпустить необозримый воз сей той дорогой, что для него удобной казалось бы, легче, глаже. А дорога-то — в преисподнюю, в геенну огненную, в муки вечные.
И понимая — не прощу.
Мдя… Как-то неудобно с девушкой получилось. А раз неудобно — надо извиняться. Что невозможно ввиду состоявшегося «вертикального взлёта».
Тогда — своё дело надо делать. «Труд сделал из обезьяны человека». Сделать-то он сделал. Но процесс ещё весьма далёк от завершения. По крайней мере — в моём индивидуально-персональном случае.
Как только я попытался развернуть свои мозги в сторону анализа ситуации по существу, на периферии сознания снова замаячила паника. Безымянный ужас, нарастающая истерика… И как защитная реакция — снова ёрничество в смеси с сонливостью.
Пурген с клофелином принимать не пробовали? А что? — И вздремнуть, и… и посмеяться.
Пришлось мысленно надавать себе оплеух. И силком, насильно, вполне осознано, заставить себя думать над проблемой.
А проблема очень простая: какого факеншита я здесь делаю?
Этакий «коренной вопрос современности». Как минимум — моей личной. Ну, и каков ответ? Здесь же не задачник, которому можно «в зад заглянуть и посмотреть». Придётся искать самому.
Можно, конечно, начать с классики — с Чернышевского, с Ленина: «Кто виноват?», «Что делать?», «С чего начать?». Вечные вопросы русской интеллигенции. Можно ещё: «Кто такие друзья народа и как они воюют…?», «Как нам реорганизовать Рабкрин?». Ну, и общенародные: «А кто чемоданчик спёр?», «Ты меня уважаешь?», «Куда Федю дели?»…