— Наверное, было ужасно возвращаться сюда? — спросила наконец Гудрун.
Урсула с удивлением взглянула на сестру.
— Я об этом как-то не думала.
— Я чувствовала себя чудовищем, что дергаю вас, — сказала Гудрун. — Но я просто не могла видеть чужих людей. Это было выше моих сил.
— Понимаю, — сказала холодно Урсула.
В дверь постучали. Вошел Беркин. Его бледное лицо ничего не выражало. Гудрун поняла, что ему все известно. Он пожал ей руку со словами:
— Это путешествие во всяком случае завершилось.
Гудрун со страхом взглянула на него.
Все трое молчали — говорить было нечего. Наконец Урсула тихо спросила:
— Ты его видел?
Беркин не потрудился ответить — только посмотрел на Урсулу твердым, холодным взглядом.
— Ты его видел? — повторила она.
— Да, — сухо произнес Беркин.
Он перевел взгляд на Гудрун.
— Ты что-нибудь делала? — спросил он.
— Ничего, — ответила она, — ничего.
Мысль о том, чтобы дать по этому поводу объяснения, вызвала у Гудрун холодное отвращение.
— Лерке говорит, что Джеральд подошел к вам, когда вы сидели на санях у горы Руделбан. Там вы поговорили, и Джеральд ушел. О чем вы говорили? Мне лучше это знать, чтобы было что ответить — при необходимости — властям.
Гудрун подняла на него глаза — бледное, по-детски непосредственное, встревоженное лицо.
— Ни о чем мы не говорили, — сказала она. — Он одним ударом сбил Лерке с ног, чуть не задушил меня и потом ушел.
А про себя прибавила: «Прекрасный пример вечного треугольника». — И с иронической улыбкой отвернулась, потому что знала: борьба шла между ней и Джеральдом, а наличие третьего — простая случайность, возможно, неизбежная, но все же случайность. Хотя пусть другие считают, что извечный треугольник существовал. Так будет проще.
Беркин ушел, он по-прежнему держался с ней холодно и отчужденно. Но Гудрун знала: несмотря ни на что, Беркин сделает все, что надо, поможет ей. Она улыбнулась слегка презрительно. Пусть потрудится — раз уж ему так нравится улаживать дела других людей.
Беркин вновь пошел взглянуть на Джеральда. Он любил его. Но к лежащему здесь мертвому телу испытывал отвращение. Какое оно неподвижное, холодное — труп. У Беркина похолодело в животе. Ведь он стоит и смотрит на окоченевший труп — на то, что раньше было Джеральдом.
Застывшее тело мертвого мужчины. Беркину припомнился дохлый кролик, которого он нашел в снегу, — тот был жесткий, как доска. Когда Беркин поднял его, замерзший зверек не гнулся. Теперь таким был Джеральд — негнущимся, жестким, и хотя перед смертью он принял позу засыпающего человека, жуткая окоченелость была очевидна. Беркина охватил ужас. Комнату надо нагреть, тогда тело оттает. Иначе, когда его придется выпрямлять, конечности хрустнут, как стекло.
Беркин протянул руку и коснулся мертвого лица. Резкий ледяной ожог проник до самых кишок. Может, и он замерзает — только изнутри. Под короткими светлыми усиками, под неподвижными ноздрями жизнь застыла, превратившись в кусок льда. И это Джеральд!
Он вновь коснулся жестких, почти искрящихся белокурых волос на застывшем теле. Леденящее душу прикосновение, почти убивающее. Сердце Беркина сковал холод. Он любил Джеральда. Сейчас он смотрел на красивое, необычного оттенка лицо, небольшой, изящной формы, заостренный нос, мужественные скулы, — все это замерзшее, как кубики льда, но он любил и это. Что чувствует человек, о чем думает, когда замерзает? Начинает цепенеть мозг, стынет кровь. Как холодно, как холодно, — суровый мороз охватывает плечи, его еще более суровый брат проникает внутрь — сковывает холодом сердце и внутренности.
Беркин прошел тот же путь, поднялся по снежным склонам, чтобы увидеть, где смерть настигла Джеральда. Он подошел к большой котловине, расположенной совсем недалеко от верхней части перевала, вокруг было много крутых спусков и обрывов. День был хмурый — уже три дня стояла пасмурная и тихая погода. Вокруг все было белым, покрытым ледяной коркой, мертвенно-бледным — за исключением выступавших черных скал, иногда торчащих, как корни, а иногда открытых всеми передними гранями. Вдали, на горном склоне, темнело много горной осыпи.
Котловина была похожа на неглубокую чашу, лежащую среди скал и снегов высоко в горах. В этой чаше заснул Джеральд. В дальнем ее конце проводники вбили глубоко в ледяную стену железные штыри и с помощью прикрепленного к ним прочного каната могли подниматься по сплошной стене к неровной зубчатой вершине, к перевалу, где укромно залегла меж обнаженных скал гостиница Мариенхютте. А вокруг высились заснеженные пики, пронзающие острыми вершинами небеса.
Джеральд мог найти этот канат. И мог подняться на гребень. Он мог услышать лай собак в Мариенхютте и там найти ночлег. Мог спуститься по крутому, очень крутому южному склону в темную, поросшую сосной долину, выйти на Имперскую дорогу, ведущую на юг — в Италию.
Да, мог! Ну и что? Имперская дорога! Юг? Италия? И что? Разве это выход? Нет, все то же погружение в жизнь. Беркин стоял на обжигающем до боли морозе, смотрел на снежные вершины и на южную дорогу; с высоты, на которой он находился, было видно и то, и другое. Был ли толк идти на юг, в Италию? По старой Имперской дороге?
Беркин отвернулся. Надо перестать думать об этом или у него разорвется сердце. Лучше перестать думать. Какая бы тайна ни вызвала к жизни человека и вселенную, ее человеку не постичь. У этой тайны свои великие цели, и человек тут не является мерилом. Лучше не думать об этой огромной, творческой, нечеловеческой тайне. Лучше сосредоточиться только на своих проблемах, а не на вселенских.
«Бог не может без человека», — сказал один крупный французский духовный мыслитель. Но это ложь. Бог может обойтись без человека. Бог смог обойтись без ихтиозавров и мастодонтов. Эти чудища не смогли творчески развиваться, поэтому Бог, таинственный творец, убрал их. Так же Он может поступить и с человеком, если тому не удастся творчески изменяться — развиваться. Вечная творческая тайна может устранить человека и заменить его более совершенным существом. Так в свое время лошадь заняла место мастодонта.
Думать так было утешительно для Беркина. Если человечество зашло в тупик, истратило все свои ресурсы, вечный творец произведет на свет другой род, более совершенный, более удивительный; появятся новые прекрасные существа, они-то и станут развивать дальше творческое начало. Игра никогда не кончится. Тайна созидания неисчерпаема, безошибочна, неистощима, вечна. Приходят и уходят племена, исчезают целые виды, и каждый раз появляется что-то новое, более прекрасное или столь же прекрасное, но всегда нечто неожиданное. Источник чистый и непостижимый. Он безграничен. Он — порождение чудес, и когда возникает необходимость, создает абсолютно новые роды и виды, новые формы сознания, новые телесные формы, новые единицы бытия. Быть человеком — это так мало по сравнению с возможностями этой творческой тайны. Но то, что биением собственного сердца ты обязан великой тайне, — прекрасно, невыразимо прекрасно. Человек ты или нет — неважно. Идеальный пульс стучит, говоря о новых, невообразимых существованиях, удивительных, еще не рожденных видах.
Вернувшись, Беркин вновь пошел к Джеральду. Он вошел в комнату и сел на кровать. Мертвый, мертвый и холодный!
Истлевшим Цезарем от стужи
Заделывают дом снаружи.[212]
От того, кто был Джеральдом, отклика не было. Непонятная, окоченевшая, ледяная субстанция — и все. И все!
Чувствуя страшную усталость, Беркин пошел улаживать необходимые формальности. Он делал все спокойно, без суеты. Произносить громкие слова, проклинать судьбу, впадать в трагизм, устраивать сцены уже поздно. Лучше проявлять спокойствие, нести в душе терпение и благость.
Но когда Беркин вновь, по зову сердца, зашел вечером в комнату, где в окружении свечей лежал Джеральд, что-то вдруг сжалось у него в груди, свеча, которую он держал в руках, едва не упала, и он, издав странный, хныкающий звук, разразился потоком слез. Он сел на стул, рыдания сотрясали его. Пришедшая следом Урсула в ужасе отшатнулась: голова мужа упала на грудь, плечи конвульсивно содрогались, а из самой глубины его существа рвался странный, жуткий звук истерических рыданий.
— Я не хотел, чтобы такое случилось, я не хотел, чтобы такое случилось, — плача, повторял он. Урсуле вспомнились слова кайзера: «Ich habe es nicht gewollt»[213]. На мужа она смотрела почти с ужасом.
Неожиданно он затих, но продолжал сидеть с понурой головой, пряча лицо. Потом украдкой утер слезы руками и, подняв голову, в упор посмотрел на Урсулу темным, почти ненавидящим взглядом.
— Ему нужно было любить меня, — сказал он. — Я предлагал.
Она, испуганная, бледная, прошептала, еле шевеля губами:
— Разве это что-нибудь изменило бы?
— Да, — сказал он. — Изменило.
Позабыв об Урсуле, Беркин повернулся к Джеральду. Чудно запрокинув голову, как обычно делает человек, высокомерно реагирующий на оскорбление, он вглядывался в холодное, безмолвное, материальное лицо. Оно приобрело синеватый оттенок. Словно ледяные стрелы летели от этого лица прямо в сердце живому человеку. Холодный, безмолвный, материальный! Беркину припомнилось, как однажды Джеральд на мгновение сжал его руку — то было теплое, беглое признание в любви. Сжал на мгновение — и отпустил навсегда. Сохрани он верность тому пожатию — смерть не имела бы значения. Те, кто, умирая, продолжают любить и верить, не умирают. Они остаются в любимых. Джеральд мог бы жить в душе Беркина даже после смерти. Мог бы продолжать жить с другом.
Но теперь он мертв — прах, похожий на голубоватый, подтаявший лед. Беркин разглядывал бледные пальцы, инертную массу. Однажды он видел дохлого жеребца, недвижимую гору воплощенной мужской силы — отвратительная несообразность. Ему также припомнилось прекрасное лицо любимого человека, не утратившего в смерти веры в тайну. Мертвое лицо было прекрасно, никто не назвал бы его холодным, безмолвным, материальным. Каждый, кто вспоминал это лицо, сам приобщался к тайне, душа же теплела от нового, глубокого доверия к жизни.