Улыбаясь, она повернулась к Урсуле с чувством искренней симпатии.
Джеральд остался в доме с Беркиным, решив дойти до конца и узнать, что тот имел в виду, говоря о двойной воле у лошадей. На его лице отражался неподдельный интерес.
А Гермиона и Урсула брели по берегу, испытывая неожиданную близость и нежность друг к другу.
— Я не хочу, чтобы меня заставляли критиковать и анализировать жизнь. Чего я хочу — так это видеть вещи в их цельности, видеть их ненарушенную красоту, естественную непорочность. Разве ты не чувствуешь того же, разве не чувствуешь, что не можешь позволить, чтобы в тебя и дальше насильно впихивали знания? — спрашивала Гермиона. Остановившись перед Урсулой, она повернулась к ней, сжимая руки в кулаки.
— Да, — ответила Урсула. — Я чувствую то же самое. Меня тошнит от разных наставлений и поучений.
— Я так этому рада. — Гермиона вновь замедлила шаг и обратилась к Урсуле: — Иногда я задаю себе вопрос, не следует ли мне подчиниться и признать общепринятый взгляд на вещи, не слишком ли я слаба, чтобы сопротивляться. Но я понимаю, что просто не могу этого сделать, не могу. Мне кажется, что тогда все разрушится. Красота и… истинная святость… А я не могу без них жить.
— Жить без них просто неправильно, — воскликнула Урсула. — Непристойно считать, что все нужно пропускать через разум. Что-то должно оставаться в тайне — у Бога, так есть и так будет.
— Не правда ли? — проговорила Гермиона голосом успокоенного ребенка. — А Руперт, — она подняла лицо к небу, — он может только все расчленять. Он похож на мальчишку, который все разбирает, чтобы узнать, как оно устроено. Не думаю, что так следует поступать: ты верно сказала — это выглядит непристойно.
— Все равно что вскрыть раньше времени бутон, чтобы увидеть, каков будет цветок, — сказала Урсула.
— Вот именно. И это равносильно убийству. Такой бутон уже не распустится.
— Конечно, нет, — подтвердила Урсула. — Это тупик.
— Ведь правда?
Гермиона надолго остановила на Урсуле свой взгляд, она словно впитывала подтверждение своим мыслям. Обе женщины молчали. Теперь, придя к согласию, они перестали доверять друг другу. Помимо воли Урсула внутренне отстранилась от Гермионы. Только так могла она сдержать нарастающее отвращение.
К мужчинам они вернулись как два заговорщика, которые уединились, чтобы достичь соглашения. Беркин внимательно посмотрел на них. Урсула готова была возненавидеть его за этот холодный, оценивающий взгляд. Впрочем, он промолчал.
— Не пора ли нам? — спросила Гермиона. — Руперт, ты пойдешь обедать в Шортлендз? Прямо сейчас, с нами?
— Я не одет, — ответил Беркин. — А как тебе известно, Джеральд чтит условности.
— Я вовсе не раб условностей, — возразил Джеральд. — Но если б ты устал, как я, от шумной безалаберности моего семейства, то, полагаю, тоже приветствовал хотя бы за общим столом возвращение к благопристойным традициям.
— Я приду, — сказал Беркин.
— Мы подождем, пока ты переоденешься, — настаивала Гермиона.
— Как хотите.
Беркин поднялся, чтобы идти в свою комнату. Урсула сказала, что ей пора уходить.
— Я только хочу сказать, — обратилась она к Джеральду, — что даже если считать человека господином зверей и птиц небесных, то и тогда не думаю, что у него есть право мучить тех, кто слабее его. Я по-прежнему считаю, что вы поступили бы разумнее и добрее, если б отъехали и пропустили состав.
— Хорошо, — сказал Джеральд, улыбаясь, но в голосе его чувствовалось раздражение. — В следующий раз буду умнее.
«Они все считают, что я лезу не в свое дело», — думала Урсула, уходя. Но к борьбе была готова.
По дороге домой Урсулу одолевали разные мысли. В этот раз ее растрогала Гермиона, они нашли общий язык, между ними даже возникло нечто вроде союза. В то же время Урсула ее не выносила, хотя сейчас и старалась гнать от себя эту мысль. «На самом деле она хорошая, — говорила себе Урсула. — И стремится к справедливости». Она изо всех сил старалась быть на стороне Гермионы, отдаляясь от Беркина и испытывая к нему враждебность. И одновременно ощущала некую глубинную связь с ним. Последнее раздражало и успокаивало ее.
Но порой Урсулу охватывала дрожь, идущая откуда-то из подсознания, и она понимала: это связано с тем, что она бросила вызов Беркину, а он — сознательно или бессознательно — его принял. Эта битва должна была привести к смерти или к возрождению, хотя суть конфликта никто бы не назвал.
Глава тринадцатаяМино
Дни шли, а Урсула не получала никаких известий. Может, Беркин решил не замечать ее, может, его больше не интересовала заключенная в ней тайна. Тяжелым грузом навалились тревога и горькая обида. И все же в глубине души она знала, что ошибается и он обязательно объявится. Об их отношениях она никому и словом не обмолвилась.
И вот наконец это случилось. Она получила от Беркина записку, в ней он приглашал ее и Гудрун в свою городскую квартиру на чай.
«При чем здесь Гудрун? — недоумевала Урсула. — Хочет на всякий случай застраховаться или боится, что одна я не пойду?»
Мысль, что Беркин хочет застраховаться, была мучительна, но в конце концов она сказала себе следующее:
«Я не хочу, чтобы Гудрун шла со мной, потому что жду слов, обращенных только ко мне. Следовательно, я ничего не скажу Гудрун о приглашении и пойду одна. Тогда мне все станет ясно».
И вот она уже сидела в трамвае, который медленно катился в гору, за пределы города — на окраину, где Беркин снимал квартиру. Урсуле казалось, что она утратила контакт с реальностью и перенеслась в царство грез. Словно некий дух, взирала она на остававшиеся позади грязные городские улицы. Какое отношение все это имеет к ней? Теперь она, трепещущая и бесплотная, обреталась в мире духа. Урсулу уже не волновало, что о ней скажут или подумают. Люди остались позади, она была полностью свободна. Урсула как-то незаметно выпала из материальной жизни, подобно ягоде, падающей с куста — единственного известного ей места — в неизвестность.
Беркин стоял посредине комнаты, когда хозяйка ввела Урсулу. Он тоже был не в себе. Урсула видела, что он взволнован и возбужден; его хрупкое тело, казалось, излучало некую могучую силу, и Урсула, ощутив на себе ее воздействие, чуть не упала в обморок.
— Вы одна? — спросил Беркин.
— Да. Гудрун не смогла пойти.
Он тотчас догадался о ее хитрости.
Они молча сидели, ощущая страшное напряжение вокруг себя. Урсула сознавала, что находится в красивой комнате, светлой и уютной, здесь росло деревце фуксии, все в красно-лиловых висячих цветках.
— Как красивы цветы фуксии, — сказала Урсула, желая нарушить молчание.
— Да? Думаете, я забыл, о чем говорил?
У Урсулы все поплыло перед глазами.
— Я не хочу, чтобы вы вспоминали… если только вы сами на этом не настаиваете, — проговорила она, борясь с предобморочным состоянием.
Ненадолго воцарилось молчание.
— Не в этом дело, — сказал Беркин. — Но если мы действительно собираемся узнать друг друга, нам нужно предельно открыться. В установлении отношений, пусть только дружественных, надо нацеливаться на нечто окончательное и бесповоротное.
В его голосе звучало недоверие и чуть ли не гнев. Урсула молчала. Ее сердце сильно билось. Она не могла вымолвить ни слова.
Видя, что женщина не намерена отвечать, Беркин почти с яростью заговорил снова:
— Не буду утверждать, что готов предложить любовь, — она не то, к чему я стремлюсь. Я стремлюсь к состоянию более объективному, более прочному и более редкому.
Последовало молчание, потом раздался голос Урсулы:
— Вы хотите сказать, что не любите меня?
Ей стоило большого труда выговорить это.
— Можно сказать и так. Хотя, возможно, это неправда. Не знаю. Во всяком случае, я не испытываю к вам любовного чувства… да и не хочу. Любовь ведь всегда кончается.
— Всегда кончается? — повторила Урсула онемевшими губами.
— Разумеется. В конечном счете, каждый остается один, вне досягаемости любви. Есть некая подлинная сущность, которая выше любви, выше любых эмоциональных отношений. И во мне она есть, и в вас. Мы обманываем себя, когда говорим, что в основе всего — любовь. Любовь не корень — она лишь ветви. Корень же находится вне любви, он — символ одиночества, изолированного «я», находящегося вне встреч и союзов.
Урсула смотрела на него расширенными, полными тревоги глазами. Его пылающее лицо было серьезным.
— Значит, вы не способны любить? — спросила она в тревоге.
— Можно сказать и так. Я любил. Но есть нечто большее, другой мир, где любви нет.
С этим Урсула не могла смириться. Голова ее по-прежнему кружилась, но она не хотела сдаваться.
— Какое право вы имеете так говорить, если никогда по-настоящему не любили? — спросила она.
— Но все, что я говорю, — правда. И вы, и я способны на нечто большее, чем любовь, — это как те звезды, которые не увидишь невооруженным глазом.
— По-вашему, любви вообще нет! — воскликнула Урсула.
— По большому счету, нет — есть что-то другое. Да, можно сказать, что любви нет.
Урсула некоторое время обдумывала его слова, затем, приподнявшись со стула, решительно заявила:
— В таком случае мне лучше уйти. Что мне здесь делать?
— Вот дверь, — сказал Беркин. — Вы свободны.
Он позволил себе прибегнуть к крайним мерам. Урсула раздумывала несколько секунд, потом снова опустилась на стул.
— Предположим, любви нет, а что есть? — насмешливо поинтересовалась она.
— Что-то, — ответил Беркин, глядя на молодую женщину и изо всех сил сопротивляясь естественному влечению души.
— Что же?
Он долго молчал, ему не хотелось вести диалог, пока ее внутреннее сопротивление настолько сильно.
— Есть, — заговорил он бесстрастно, — некое сущностное «я» — очищенное от всего второстепенного, бесстрастное, лишенное всяческих обязательств. И в вас есть такая сущность. Вот на этом уровне мне и хотелось бы общаться с вами — не на эмоциональном, любовном, но на более высоком, где не говорят и не дого