— А почему не такого? — Беркин явно насмехался. И тут же снова пустился в сумасшедший пляс, вихляя телом и злорадно глядя на нее. Не прекращая быстрых движений, он все приближался, а потом потянулся к ней с насмешливым выражением сатира и непременно поцеловал бы снова, если б она не поспешила отпрянуть.
— Нет! Не надо! — воскликнула она, уже по-настоящему испугавшись.
— Значит, мы имеем дело с Корделией![56] — сказал он насмешливо. Эти слова больно ранили ее, словно в них крылось оскорбление. Она понимала, что Беркин хотел ее обидеть, и это сбивало ее с толку.
— Почему у вас что на уме, то и на языке? — возмутилась Урсула.
— Не люблю ничего держать в себе, — сказал Беркин, довольный своим ответом.
Джеральд Крич быстро и сосредоточенно взбирался на холм вслед за Гудрун. Стадо сгрудилось на краю холма — наблюдало за тем, что происходит внизу, где мужчины в светлой одежде суетились рядом с белеющими силуэтами женщин; их особенное внимание привлекала Гудрун — она медленно приближалась к ним. Вот она остановилась, оглянулась на Джеральда и перевела глаза на животных.
Неожиданно она воздела руки и устремилась прямо на длиннорогих бычков, она бежала, содрогаясь всем телом, бежала и останавливалась, замирала на секунду, смотрела на животных, снова воздевала руки и бежала вперед, повинуясь необъяснимому порыву, пока те не сдались, перестали бить копытами землю и расступились, храпя от страха. Вскинув головы, бычки пустились наутек, топот гулко разносился по вечернему лесу, они бежали не останавливаясь так долго, что их силуэты стали казаться крошечными.
Гудрун смотрела вслед стаду, лицо ее напоминало маску, дерзкое выражение застыло на нем.
— Почему вам так хочется свести их с ума? — спросил Джеральд, подходя к ней.
Она не обратила на него никакого внимания — только отвернулась.
— Это небезопасно, — продолжал Джеральд. — Они бывают свирепы.
— Когда убегают? — громко и насмешливо поинтересовалась Гудрун.
— Нет. Когда нападают, — ответил он.
— На меня? — Голос ее звучал саркастически.
Джеральд не нашелся, что ответить.
— Хочу довести до вашего сведения, что они до смерти забодали корову здешнего фермера.
— Какое мне до этого дело? — фыркнула она.
— А вот мне есть до этого дело, — сказал Джеральд. — Ведь это мой скот.
— Как это ваш?! Вы что, его проглотили? Можете сейчас подарить мне одного из них?
— Вы же видите, куда они убежали, — сказал он, показывая рукой. — Если хотите, вам доставят бычка позже.
Она окинула его внимательным взглядом.
— Вы что, думаете, я боюсь вас и ваших животных? — спросила она.
Глаза Джеральда угрожающе сузились, он улыбнулся несколько высокомерно.
— Почему я должен так думать? — сказал он.
Гудрун пристально смотрела на мужчину потемневшими, широко открытыми глазами. Потом подалась вперед, размахнулась и легонько ударила его по щеке тыльной стороной руки.
— Вот почему, — сказала она с явной насмешкой.
В душе она испытывала непреодолимое желание сделать ему больно. Со страхом и отчаянием, таящимися в ее сознании, теперь было покончено. Она сделала то, что хотела, — больше никаких уступок страху.
Почувствовав легкую боль, Джеральд отшатнулся, страшно побледнел, глаза его потемнели от гнева. Он не мог говорить, легкие его наполнились кровью, сердце, казалось, вот-вот разорвется от переполнявших его невыносимых эмоций. Как будто внутри лопнул сосуд с черной кровью и затопил все вокруг.
— Вы нанесли первый удар, — заставил он себя заговорить. Голос прозвучал очень тихо, и Гудрун показалось, что она услышала его не наяву, а во сне.
— Последний нанесу тоже я, — вырвалось у нее. Эти слова прозвучали так убедительно, что Джеральд даже не пытался спорить, — он просто молчал.
Гудрун стояла, напустив на себя беспечный вид, и глядела вдаль. Где-то, почти в подсознании, вертелся вопрос: «Ну почему ты ведешь себя так ужасно, так нелепо?» Но она молчала, стараясь вытеснить этот вопрос, однако он оставался, и от этого она чувствовала себя неловко.
Смертельно бледный Джеральд не спускал с нее глаз, во взгляде светилась решимость. Женщина резко повернулась к нему.
— Это из-за вас я так веду себя, — неожиданно заявила Гудрун, как бы намекая на что-то.
— Из-за меня? Почему? — удивился он.
Но она уже отвернулась и пошла к берегу. Внизу, на озере, зажглись огни, теплый свет разлился вокруг, разрывая наступающие сумерки. Землю, словно лаком, покрыл мрак, небо над головой окрасилось в лимонный цвет, вода в озере с одной стороны обрела молочную окраску. Сам причал был освещен, на затягивающемся сумерками деревянном помосте играли цветные световые пятнышки. Растущие же неподалеку деревья утопали во мраке.
Джеральд, похожий в белом летнем костюме на привидение, спускался по открытому, поросшему травой склону. Гудрун ждала его внизу. Когда он подошел, она вытянула руку и, коснувшись его, тихо сказала:
— Не сердитесь на меня.
Джеральда обдало жаром, он ничего не понимал.
— Я не сержусь, я вас люблю, — проговорил он запинаясь.
Он чувствовал, что теряет рассудок, и пытался сохранить хотя бы признаки внешнего самообладания. Гудрун рассмеялась серебристым смехом — насмешливо и в то же время невыносимо нежно.
— Можно сказать и так, — отозвалась она.
Эта ужасная тяжесть в голове, полуобморочное состояние, полная потеря контроля над собой были выше его сил. Джеральд схватил Гудрун за плечо железной хваткой.
— Значит, все в порядке? — спросил он, не отпуская руку.
Гудрун взглянула в лицо мужчины перед собой, увидела напряженный, остановившийся взгляд, и кровь застыла у нее в жилах.
— Да, все в порядке, — ответила она тихо, словно одурманенная наркотиком; голос ее звучал проникновенно и чарующе.
Джеральд шел рядом с ней совершенно опустошенный — в голове ни единой мысли. Понемногу он приходил в себя, но страдал ужасно. В детстве он убил брата и потому стал изгоем, как Каин.
Беркина и Урсулу они нашли на берегу, те сидели неподалеку от лодок, болтали и смеялись. Беркин дразнил Урсулу.
— Пахнет болотом. Чуешь? — спросил он, принюхиваясь. Беркин был очень чуток к запахам и умел быстро их определять.
— Довольно приятный запах, — сказала она.
— Нет, — возразил он. — Тревожный.
— Почему тревожный? — засмеялась Урсула.
— Река тьмы кипит, бурлит, — сказал Беркин, — выбрасывает из себя лилии, змей, ignis fatuus[57], все время пребывает в движении. Мы никогда не задумываемся над тем, что она несется вперед.
— Кто?
— Черная река. Мы всегда говорим только об одной — серебристой реке жизни, которая катит воды свои, внося в мир блеск и великолепие, катит их вперед и вперед, приближаясь к раю, и впадает в прекрасное, извечно существующее море, над которым кружат ангелы. Но наша настоящая жизнь — другая река…
— Но какая? Я не знаю другой, — сказала Урсула.
— И тем не менее, та действительность, в которой ты живешь, — темная река смерти. Она струится в наших жилах, как и еще одна — черная река распада. С ней связано то, что мы называем в нашей жизни красотой, — рожденная морем Афродита, белая, фосфоресцирующая красота прекрасного тела, весь наш современный мир.
— Ты хочешь сказать, что Афродита[58] на самом деле — символ смерти? — спросила Урсула.
— Я хочу сказать, что она — прекрасная тайна умирания, — ответил Беркин. — Когда созидательное творение мира заканчивается, мы все становимся частью противоположного процесса — разрушительного. Рождение Афродиты — первая конвульсия на пути к всемирному разложению. А змеи, лебеди, лотос, болотные цветы, Гудрун и Джеральд — все они рождены в процессе разрушительного творчества.
— А мы с тобой? — спросила Урсула.
— Возможно, — ответил он. — По отдельности, несомненно. А можно ли говорить о нас как о целом, я пока не знаю.
— Выходит, мы — цветы зла[59], fleurs du mal? Я себя так не ощущаю, — возразила она.
Беркин помолчал.
— Я тоже, — признался он. — Некоторые люди — само воплощение цветов порока — лилий. Но ведь есть еще и розы — горячие, пламенные. Гераклит сказал: «Сухая душа — лучше всего». Я понимаю, что это значит. А ты?
— Не знаю, — ответила Урсула. — Но если считать, что все люди — цветы смерти, раз уж они цветы, — то в чем тогда разница?
— Ни в чем — и во всем. Распад идет по тем же законам, что и репродуцирование, — сказал Беркин. — Это прогрессирующий процесс, и когда он закончится, воцарится ничто, это будет конец мира, если желаешь. Но разве конец мира хуже его начала?
— Думаю, да. — Урсула явно сердилась.
— В конечном счете — не хуже. Он означает начало нового цикла творения — но уже без нас. Если дело идет к концу, тогда мы принадлежим ему — fleurs du mal, как ты говоришь. Но, будучи fleurs du mal, мы не можем быть розами счастья, вот ведь как.
— А я могу, — сказала Урсула. — Думаю, я как раз и есть роза счастья.
— Искусственная? — спросил Беркин не без иронии.
— Нет, живая. — Его слова уязвили ее.
— Если мы — конец, то не можем быть началом, — сказал он.
— Можем. Начало рождается из конца.
— Не из конца, а после конца. После нас, а не из нас.
— Да ты просто дьявол, в самом деле, — возмутилась Урсула. — Ты хочешь лишить нас надежды. Хочешь отдать смерти.
— Нет, — сказал Беркин. — Просто хочу, чтобы мы знали, кто мы есть.
— Как бы не так! — воскликнула в ярости Урсула. — Ты хочешь, чтобы мы знали только смерть.
— Точно сказано, — донесся из темноты тихий голос Джеральда.
Беркин встал. Подошли Джеральд и Гудрун. Все молча закурили. Беркин каждому подносил спичку, ее огонь мерцал в сумерках. Они курили, мирно сидя у воды. Озеро тускло светилось, излучая свет в опустившемся на землю мраке. Все вокруг было призрачным, звуки банджо или другого схожего инструмента звучали тоже нереально.